Антиповедение под знаком псевдофеноменальности 3 страница

Хозяина из палатки вынесли. Люди притихли, ни слова, глядят на золотой ободок, как на чудо. Ободок тоненький-тоненький, после долгих серых сумерек кажется особенно ярким. К нему легкое облачко крадется, незаметно подплывает. Может быть, и мимо проплывет, унесет его ветер.

Фрам щурится, к хозяину жмется. А у хозяина глаза странные, они у него всегда такие, когда думает, или мечтает, или мыслями где-то далеко носится.

Скрылось солнце. Сразу потемнело и помрачнело вокруг. Хозяин улыбнулся печально и закрыл глаза…

Потянулись безрадостные, бесконечные длинные дни. Все перепуталось: когда зарождался рассвет, когда кончалась ночь… Фрам тянул нарты, как слепой, глаза заволакивала пелена. В палатке не лучше — шумит примус, лежит хозяин, не подзывает свою собаку, рукою ее не треплет.

Слышит Фрам, в груди хозяина все те же камешки перекатываются, дышит он, только двигаться не может.

У собаки особое чутье: раньше людей беду угадывает. А тут и люди, привыкшие верить, что Седов все может, все одолеет, сникли, ходят как в воду опущенные, вполголоса разговаривают.

Он один спокоен, он один знает, что с ним такое. И еще он знает, что на свете есть цели, ради которых чем угодно пожертвовать можно. Всем, что у тебя есть. И даже тем, чего завтра уже не будет.

Шумит яростно примус. Мечется огонь. Не греет он хозяина.

— Линник, поддержи!

Приподнял Линник голову хозяина. И не успел сообразить, куда же он смотрит, не туда ли, куда завтра выступать повелел, как завыл Фрам — отчаянно завыл, так отчаянно, словно конец свету пришел.

Уныла Земля Рудольфа. Скована, как броней, вечной мерзлотой. Долби ее киркой, вгрызайся лопатой — толку мало, крошево осколков — и все. В эту землю не зароешь тело. Взорвать? Взрывчатку не взяли.

Не поддается обледенелая земля и жертв не принимает.

— Придется по-другому. — Линник взглянул на косогор. — На самом высоком месте захороним. Камнем обложим.

Мягко опустилось тело Седова на жесткое ложе. Одет, словно в путь собрался, в меховой костюм. И лицом повернут в дымчатую даль. На грудь русский национальный флаг положили — тот самый, который Георгий Яковлевич хотел водрузить на полюсе. Вместо древка — медная трубка с надписью: «Expedition of Sedov 1912—1914».

Из камеей выросла пирамида — мрачная, темная пирамида среди белого безмолвия. На вершине поставили крестовину из лыж.

Что-то до конца неосознанное подсказало Пустошному и Линнику, что хоронят они не только своего начальника, что теперь он принадлежит всей России, и хоронить его надо так, чтоб не затерялась суровая могила. Понимали: придет срок, отыщут ее люди, доберутся сюда на собачьих упряжках, на кораблях, которые не устрашатся льдов, а может, еще как по-иному.

Обнажили головы, запели «Вечную память». И тут случилось то, чего не ожидали и не предвидели. Рядом с Линником появился Фрам — пушистый, взъерошенный — поднял к небу морду и завыл. Вой был заунывный, протяжный, с перерывами, похожими на вздохи и всхлипы.

Линник собак оставил в упряжке на льду. Стало быть, Фрам перегрыз постромки. На шее клочья ремней болтаются. Глаза тоскою налиты, смотреть на него невозможно. И воет, воет, душу выворачивает.

Взяли осиротевшие матросы с могилы по три камня — по одному себе, команде «Святого Фоки» и вдове покойного. Побрели к упряжке. Отошли метров на пять, оглянулись: Фрам все так же стоит и воет.

— Фрам!

Высокий, большерукий Пустошный озабоченно окликнул собаку.

Фрам вскинул голову, навострил уши, развернул грудь с рыжим пятном, похожим на осенний кленовый лист.

Вот уж неделя, как его никто не называл но имени. На мгновение ему показалось, что его окликнул хозяин. Он встрепенулся, все задрожало в нем, но, поняв ошибку, поник и молча стал наблюдать за людьми. Цепочка шагов вилась по снегу. Внизу на льду стояли нарты. Пират с разлохмаченным ухом нетерпеливо поеживался.

Шаги удалялись. Потом люди опять остановились, и оба — Пустошный и Линник — принялись звать Фрама. Несколькими прыжками он мог догнать их. В голосах людей была доброта, был зов — необычный, ни разу не слышанный раньше. Фрам глотнул слюну, вытянул морду и сделал к людям два или три шага.

Они снова закричали, маня его знаками. Но он остановился, повернул голову к могиле, будто спрашивая о чем-то хозяина.

Фрам тоскливо заскулил и лег на стылые камни. Он не чувствовал холода. Он видел уменьшающиеся нарты, Линника, напоминающего черную точку…

Падал снег. Фрам затих, напрягая слух: он всегда слышал, как дышит хозяин. Он долго вслушивался, пока от немыслимой тишины в ушах ни зазвенела тонкая струна. Глаза повлажнели, затуманились, соленые капли, упав на шерсть, застыли, оледенели.

А снег все падал и падал, укрывая крестовину из лыж, каменную пирамиду и неподвижного Фрама. Снежинки таяли только на мочке носа. Все остальное скрылось под белым пологом. Фрам не отряхался. Не отходил ни на шаг. Не шевелился. Он знал, что хозяин здесь. Он ждал. Он не мог поверить, что хозяин к нему никогда не вернется.

По утверждению Ю.М. Лотмана, всякая культура начинается с разбиения мира на внутреннее («свое») и внешнее («их»)¹³. Новая петровская культура не была в этом смысле исключением. Противостояние «новаторов» и «традиционалистов» заявляло о себе практически во всех сферах жизни, влияя на общее состояние социальной организации. Традиционная культура с позиций «новаторов» воспринималась как невежество и варварство, в то время как в глазах «традиционалистов» петровская модернизация выглядела «бесовством»¹⁴. Несмотря на активную борьбу против авторитета духовенства, за установление светского правления, противостояние церкви и новой правительственной власти наблюдалось на протяжении всего периода царствования Петра (оно утратило остроту и актуальность лишь к 1740 г.). Дмитрий Ростовский в проповеди, произнесенной в московском ивановском монастыре в 1708 г. выразил отношение церкви к реформам, явно намекая при этом и на фигуру самого монарха: «...паки смотря на пир Иродов вижу подле Венеры сидящего Бахуса. иже в Еллинех бе бог чревоугодия, бог объядения и пианства... Но, яко же вижду, и нашим, глаголющим быти православными христианам, той божишко не нелюб понравился...»¹⁵

Принципиально важным для становления светской культуры стало формирование живого разговорного языка, а также языка литературного, как основания ее функционирования. В качестве признаков последнего отмечаются: общезначимость, полифункциональность, кодифицированность, дифференциация стилистических средств. По свидетельству В.М. Живова до этого момента ни один из используемых на Руси языков подобными признаками не -обладал.¹⁶ Язык церковнославянский, ранее бывший языком сакральным и одновременно научным. отныне отодвигается на периферию, оставляя за собой только богослужебные функции. Такая перестановка в языковой области с традиционных позиций фактически расценивалась как отказ от православия. Церковнославянский язык автоматически оказывался в оппозиции языкам светским, что делало еще более резкой демаркационную линию между представителями религиозной и светской культур.

Смех, допущенный в новую российскую культуру, не предполагал формы простой эмоционально-психической разрядки. Будучи важным элементом программы петровской модернизации, комизм выступил средством решения ряда культурных задач. В первую очередь, в нем усматривался способ создания иллюзии свободы в условиях тоталитарного окружения (речь может идти именно об «иллюзии», поскольку смеховое начало оказывалось подконтрольно власти). Во-вторых, смех, как и потешные развлечения, используется в качестве орудия борьбы против православной концепции веселья, т.е. против авторитета церковной идеологии. Если пародийные литургии XVII в. типа «Службы патриарших певчих» или «Службы кабаку» вовсе не преследовали антиклерикальных целей, то петровские развлечения — это уже демонстративные «кощунания». Смеховое поведение, кроме того, с тало расцениваться в качестве свидетельства приверженности государства курсу «европеизации», символа европейской вольности, которой теперь располагает и Россия.

Первая публичная манифестация новой смеховой нормы поведения состоялась 21 февраля 1699 г. по случаю праздника Масленицы. В празднике был задействован мнимый «патриарх», шествовавший в митре, украшенной изображением Вакха, с посохом, расписанным купидонами и венерами; за ним следовала процессия, несшая чаши с вином, водкой и пивом. Было совершено пародийное освящение дворца Вакха обнесением помещений блюдами с табаком.¹⁷

В аналогичном ключе выдерживалась атмосфера «заседаний» «Всешутейшего и всепьянейшего Собора» (учрежден Петром в 1692 и существовал до смерти императора), о котором сторонники традиционализма имели четкое и однозначное мнение как о кощунственном и сатанинском действе.¹⁸ Характерное высказывание по данному поводу приводит исследователь истории и мифологии Санкт-Петербурга Н.А. Синдаловский: «Заседания «Всешутейшего Собора, сопровождавшиеся непристойными выходками, которые повергали в изумление видавших виды иностранных посланников, считались едва ли не нормой нового быта российского дворянства»¹⁹. Целью этого кощунственного «учреждения» (многие его акты и рескрипты писались самим Петром) была дискредитация патриаршества — конкурента государственной власти.

Не менее кощунственными и шокирующими в глазах традиционалистов, т.е. основной массы народа, выглядели прочие выдумки Петра, например, триумфальный въезд князь-папы (по случаю окончания Северной войны) в сопровождении Бахуса и «беспокойного монастыря». По мнению А.М. Панченко, само это действо являло «торжество бренной плоти», «знающей о своей бренности и тем более склонной к гедонизму и наслаждению жизнью»²⁰, иными словами, оно представляло собой откровенный аналог карнавально-гротескного поведения.

Пример карнавализации дает учрежденная Петром «коллегия кардиналов», собранная из отъявленных пьяниц, «устав» которой обязывал ее членов ежедневно напиваться (впрочем, элемент карнавализации в данном случае мог соединяться с воспитательной задачей: президент тайного союза герцога Голштинского Г. Бассоевич полагал, что подобным парадоксальным образом — доведения осмеяния до абсурда — Петр пытался ослабить влечение к алкоголю и вообще к тому, к чему наблюдалась нежелательное пристрастие ²¹). По образцу британского клуба безбожников царь создает «Великобританский славный монастырь» (члены — в основном иностранцы), в «уставе» о наказаниях которого значились устроение обеда по «Бахусову закону», а для нижних чинов — шутовская порка: «Разболокши из платья, в одной сорочке повалить его брюхом на стул и, кому прикажет президент, ударять ево рукою по гузну».²²

Вполне совпадал с карнавальными интенциями интерес Петра к различным физическим уродствам и отклонениям (известно, что он собирался развести «породу» людей-карликов). В ноябре 1710 г. им был устроен бал карликов (разумеется, шутовской) по случаю женитьбы своего любимого карла Якима Волкова на карлице Прасковье Федоровне. Из похорон того же Якима (1724 г.) Петр также сумел устроить «потешное зрелище».²³

Приведенные примеры (их можно представить и гораздо больше) «перевернутого» или карнавализованного поведения монарха, тем не менее, лишь внешним образом связаны с карнавализацией. Эта внешняя сторона обеспечивается сходством с организацией скоморошеского зрелища. Скоморох организовывает «шоу» по принципу «перевернутости» в отношении норм повседневной жизни, аналогично и Петр выстраивает мир антиповедения в качестве антитезы (перевернутости) традиционности, в частности, православной концепции смеха. Однако в данном случае мера вносимого хаоса принадлежит самому инициатору хаотизации (в отличие от возможностей скомороха) — монарху. В его власти оказывается возможность расширения масштабов перевернутости до тех пределов, достижение которых превращает нарушение культурной нормы в новую норму, а значит, приводит к изменению самой культуры. Этого и добивался Петр, противопоставляя нормы прежней культуры в качестве анти-норм в отношении к новой. Если монарх и «играл», то играл «всерьез», разрушая основания традиционной жизни и заменяя их на модернизированные. Таким образом, петровская «карнавальность» под маской шутовских превращений скрывала актуальное разрушение и революционность, оказываясь «псевдокарнавальностью» (так, пьянство и разгул в дворянской среде стали наблюдаться не только во время собраний «Всешутейшего собора» и прочих увеселительных мероприятий, но действительно внедрились в повседневный опыт, став его «нормой»).

Известна неприязнь Петра ко всему бесполезному в культурной жизни, к чему он относил представления различных штукмейстеров, заезжих фокусников и лицедеев, но шутов при своем дворе он сохранил (наиболее знамениты из них: Балакирев, португалец Лакоста, шуты Комар и Сверчок). Шутовство в петровское время также обретает новые функции. Существенно снижается потребность видеть в придворном шуте компенсаторную фигуру трикстера, дополняющего свободой на смех особость положения монарха, обязывающее к официальности и строгости. Напротив, шут стал дублером царя в его скоморошеской роли: Лакоста, к примеру, помогал Петру резать боярам полы кафтанов и стричь бороды.²⁴ Сверх того, в задачу шутам вменялось спаивание присутствующих на пирах гостей (особенно иностранных) с расчетом на то, что человек в состоянии опьянения может высказать то, о чем следовало бы молчать. Обо всем услышанном, естественно, сообщалось императору.²⁵ Таким образом, превратившись в часть государственного аппарата надзора и исполнения, шутовство вырождается в «псевдофеноменальность». Впрочем, и сделавшись второстепенными, традиционные шутовские функции увеселения, пустословия (балагурства) и острословия (за что тот же Балакирев неоднократно получал от Петра жестокие побои) продолжали сохраняться. По свидетельству датского посланника Юста Юля, во время обеда при царе почти постоянно находилось несколько шутов (причем их роли выполняли «разжалованные» в шутовской «чин» за какие-либо провинности князья и бояре, например, князь Шаховской, для которого Петр изобрел специальный «орден Иуды»). Шуты беспрестанно орали, дудели, свистели, ругались, дрались, пели и курили, бросали друг в друга блюдами с едой, находясь при этом за одним столом с монархом.²⁶

Помимо изменения концепции смеха петровская программа построения светской культуры предполагала укрепление и развитие сферы досуга, где ведущее место отводилось театрализованным зрелищам, что соответственно стимулировало театрализацию быта и поведения в целом. По мнению Лотмана, театр в XVIII столетии способствовал превращению не только сцены, но и внесценической реальности в область знаков.²⁷ Исполнение актерской роли на сцене или внесение театрализованности в повседневное поведение есть акт пользования той самой «пустотой» означающего в знаке, появившейся в петровскую эпоху вместе с «цитатностью» поведенческих текстов. Возможность ролевых «колебаний», т.е. способность представляться не только тем, но и иным, может быть осуществлена лишь при наличии доли свободы, «пустотности» в пространстве означающего. Театральность – настоятельная необходимость культуры первых лет XVIII в.. выступающая фактором произвольного наделения смыслом, т.е. присвоения и осуществления семантической свободы. Характерный пример тех лет — требование грации в портрете, т.е. игры оттенков между сходством и несходством ²⁸, что, по сути, может рассматриваться в форме демонстрации права на свободу пользования знаковым содержанием со стороны изображаемой живописцем персоны.

В театральном жанре Петр усматривал, прежде всего, просветительно-воспитательную направленность. Сподвижник монарха Ф. Прокопович в трактате «De arte poetica» определял назначение комедии в том, что она «изображает в действии, равно как и в речах действующих лиц, общественную и частную деятельность простого люда для наставления в жизни и в особенности для обличения дурных нравов людей».²⁹

Первая общедоступная «комедийная хоромина» была сооружена по приказу Петра в 1702 г. на Красной площади в Москве – святом для «традиционалистов» месте (несомненное кощунство). Ставились немецкие комедии, но с участием русских актеров и на русском языке. Некоторые из пьес имели по 8. 10, 12 частей и длились несколько дней. Во время действия незанятые актеры свободно выходили на сцену, переговаривались, устанавливали новые декорации. В антрактах, не согласуясь с содержанием, на сцене появлялись шуты и дураки, забавлявшие публику площадными остротами, плясками, ссорами и драками, что еще более увеличивало удовольствие зрительской аудитории.³⁰ Сумбур в ходе спектакля усугублялся и «пестрым» артистическим языком, который в начале столетия представлял собой смесь народной лексики, церковнославянизмов и площадных выражений. Особую трудность доставляли иностранные пьесы, требовавшие перевода любовной лирики. Порой из-под пера переводчиков Посольского приказа, более знакомых с простонародными фразеологизмами, нежели чем с языком европейского барокко, выходили нелепости типа: «Моя благоуханная козочка! Откройте свои червленныя картельныя губы на меня, вашего возлюбленного ишака, на мою породу!» (из перевода драмы Т. Корнеля «Принц Пикельгяринг, или Жоделет...»).³¹

Весьма примечательным было отношение первых русских актеров начала XVIII в. к своей новой профессии: стихийно она отождествлялась с ролевым поведением святочных ряженых, получавшим на время праздничного периода право на различные кощунания, бесчинства и поругание культурных норм. Сценическое поведение традиционно рассматривалось как «перевернутое», причем если актерство осознавалось как постоянное занятие, то и «перевернутость» вполне естественно, творилась не только на сцене, но и переносилась в повседневный быт. В жалобе одного из докладов 1705 г. сообщалось: «Ученики комедиянты русские без указу ходят всегда со шпагами, и многие не в шпажных поясах, а в руках носят, и непрестанно по гостям в нощное время ходя, пьют. И в рядах у торговых людей товары емлют в долги, а денег не платят. <...>. А в посольском приказе тем комедиянтом вышепомянутых дел чинить заказывают, однакош они так приказ презирают и чинятся во всем непослушны...»³²

В числе театрализованных действ, призванных развить элементы Светскости, следует особо отметить учреждение балов, ассамблей и маскарадов. Вокруг бала постепенно сложилась целая церемониальная культура, оказавшая значительное влияние на бытовой этикет. Балы в России устраивались на протяжении почти двухсотлетнего периода (первая их апробация на Руси - еще при Лжедмитрии I в нач. XVII в.). Изначально нововведение едва ли подходило для отдыха или развлечения, скорее представляя род государственной службы (активное внедрение бальной культуры в России наблюдается с 1707 г.). По мнению Ю.М. Лотмана, бал оказывался не местом пониженной ритуализации, а, напротив, резко повышал ее меру.³³ Предполагаемая по замыслу как упорядоченное и организованное действо, первая бальная практика разрушила подобные ожидания, более способствуя хаотизации, нежели чем ее устранению. Непривычная одежда, соблюдение особого этикета, новые танцевальные движений, за правильностью исполнения которых следил сам Петр, – все это превращало бал в какую-то малопонятную в глазах его участников процедуру. Желаемому уровню свободы и веселья соответствия не находилось. В данном отношении первые балы оказались не только мерой «контркультуры» по поводу установок традиционализма (присутствие замужних женщин на публике, выбор ими партнера для беседы или танца), но и попали в положение «перевернутости» к культуре новой. Скованность поведения, неуклюжесть танцоров – все это противоречило предписанной бальной норме. Поведение участников действа невольно уподоблялось скоморошескому поведению и потому выглядело нелепым и комичным с точки зрения тех, для кого этикет и эстетика бала являлись освоенной формой. Если вместо ожидаемого веселья и раскрепощенности наблюдается напряженность и механистичность, то имеет место тот же фактор «перевернутости», пусть и выраженный неявно. Данный тип «перевернутости» и характерен для русского бала первых лет его существования.

Бал петровской эпохи, пожалуй, наиболее адекватно отразил установку модернизированной культуры в отношении смеха и развлечений – веселье под надзором власти или беспорядок под контролем порядка. Разумеется, аналогия концепта бала с конструкцией скоморошеской «перевернутости» может быть проведена лишь условно, во-первых, в силу того, что роль «потешника» разыгрывалась участниками бала совершенно непроизвольно или даже против воли («В петровское время, – пишет Е.В. Дуков, – бал – откровенное мучение для большинства участников»³⁴). Во-вторых, если бал являлся топосом повышенной ритуализации, то его участники должны были творить «сверхнорму», эталон поведения, в сравнении с которым прочее поведение оказывалось бы нормой сниженной. Недостаточную нормативность новой культуры бал был призван уничтожать сверхупорядоченностью, – т.е. приемом, обратным в отношении принципа скоморошества (с поставленной задачей первые балы не справлялись).
Аналогичным источником производства нормативности по замыслу Петра предстояло стать ассамблеям, учрежденным указом 1718 г. В отличие от балов, во время ассамблей акцент делался на беседе, интеллектуальном споре, обсуждении проблем. Норма, утверждаемая ассамблеей – равенство в общении (что также характерно для бала), т.е. того трансформированного принципа «мерности», к которому обращался еще Симеон Полоцкий, раскрывая сущность аристотелевской категории прекрасного.³⁵ На ассамблеи допускались женщины, устраивались танцы, застолье. Особенно важным считалось соблюдение этикетности и церемониала: парадные костюмы и платья, пышные парики и прически. На самом же деле атмосфера первых ассамблей мало располагала к утонченной и изысканной словесной игре: проходившие в грязных помещениях,
при плохом освещении они скорее представляли пародию на собственный оригинал «В небольших тускло освещенных комнатах скучивалось множество народа, в них была духота и давка, запах пива и кнастера смешивался с запахом свечей; жеманные поклоны наших новоиспеченных петиметров и виконтес составляли резкую противоположность с громким хохотом голландских шкиперов... Все это было грубо и резко...» – так описывает обстановку первых ассамблей К.И. Бабиков.³⁶

Регламентированность и подчиненность порядку, предписанная на балах и ассамблеях отчасти преодолевалась во время маскарадов, допускавших вольность и свободу поведения (монарший указ о маскарадах вышел в 1721 г. по случаю победы над Швецией). Маскарад, в отличие от прочих видов развлечений, брал на себя большую роль внесения в порядок «запланированного и предусмотренного хаоса»³⁷, равно как демонстрировал и более откровенное «переворачивание». Менялись местами бедное и богатое, красивое и безобразное, мужское и женское. Собственно первым грандиозным маскарадом, устроенным Петром, можно считать указ 1700 г. (изданный как раз в период святок) о переодевании высших сословий в европейское платье: «носить мужескому полу верьхнее саксонское и французское, а камзолы и нижнее платье немецкое, и женскому полу - немецкое»38 (данным указом нарушался принятый в 1675 г. высочайший запрет для русских носить иноземное платье и стричься по-иностранному). Среди прочих узаконенных Петром светских развлечений маскарад выступил наиболее оппозиционным их видом по отношению к клерикальной идеологии. Любое «переряживание» и одевание «личин» по-прежнему для церкви оставалось несомненным «бесовством» и кощунством. В одном из церковных отзывов говорилось: «По тому же он <Петр Первый — Ю.С.>, льстец, чинил явной своей прелести мушкараты и комедии производил. Еще ж и демонский рожи человека, аки демоны, рядил и парики с такими же хвостами воинству своему пристроил <...>»³⁹. Тем не менее, маскарад, как и бал, надолго укрепился в системе досуга русского дворянства, особенно в период романтизма с его пристрастием к таинственности.

Светскость – «нейтральная» зона культуры, не связаннани с греховностью, ни с праведностью – была для России новым и чужеродным явлением. Поспешность проводимых реформ, в том числе и в сфере развлечений, порождала формы досуговой практики, не успевавших в ходе их функционирования наполняться адекватным содержанием. В итоге несоответствие прототипу сближала первый опыт их реализации с комизмом, игрой, но игрой «наоборот». «Играющие» – дворяне, втянутые в круговорот новой культуры, – были серьезны, смеялись же те, кому по статусу надлежало сохранять серьезность – представители официальной власти.

Принадлежность к западной культуре, ставшая основным признаком принадлежности к дворянству, резко отрывала высшее сословие от прочих масс населения. Простой народ смотрел на господ как на «ряженых»; если во время маскарада дворянин мог облачиться в мужицкий костюм, то крестьяне на время святочных праздников стали рядиться в некое подобие немецкой одежды. С XVIII века в сфере развлечений происходит значительная дифференциация; дворянство ориентируется на западные, новомодные его формы, крестьянство же продолжало придерживаться традиционных обычаев.

Параллельно становлению светской культуры получал развитие городской фольклор. По характеристике Н.А. Синдаловского, петербургский фольклор отличала «подчеркнутая демонстративная антиофициальность, своеобразное фрондерство, откровенная оппозиционность», «постоянное стремление разрушить, преступить общепринятые нормы и представления»⁴⁰. Если учесть ту специфику фольклора, стороной которой является противодействие норме, то из приведенной цитаты можно вывести заключение, что в петровской культуре закладывались основы «сверхпорядка», спровоцировавшего реакцию повышенной антинормативности и разрушительности фольклора.

Весьма примечательным является также факт причастности петербургского фольклора сфере мистики и ирреализма, таинственности – того, что пребывает по «ту сторону реальности» – гротескным миром всяческих привидений, оживших мертвецов, химер и фантазмов. Данная характерологическая особенность дешифруется как постулирование повышенного интереса к городу со стороны «темных» сил (которые, в отличие от комических или нейтральных персонажей народных верований, «не шутят»), что в свою очередь, означает признание его достойным серьезной борьбы оппонентом, т.е. объектом, прочно прикрепившимся к реальности. Таким образом, городской фольклор подсознательно стремился подтвердить существование Санкт-Петербурга в качестве свершившегося факта, решая при этом ту же задачу «похищения реальности», что и культурное заимствование. Ирреальное парадоксально закрепляло реальность.

В сравнении со всем предшествующим XVIII столетию периодом русской культурной истории, представляющимся в форме «повседневности», петровская эпоха являет собой время театрализованной «карнавальности», наполненное гротескными образами и игровыми «псевдофеноменами». Русское смешивалось с иноземным, элементы традиционализма с новизной. «...Вы увидите в частной жизни русских времени Петра I страшную пестроту: борьбу старого с новым, остатки русских обычаев с примесью обыкновений голландских, французских и английских; непринужденность в общении вместе с мелочным этикетом; у одних азиатскую пышность, у других благодушную умеренность...» – отмечал А.О. Корнилович.⁴¹ «Смута», которую пытался истребить Петр, вводя новые порядки, лишь перекочевала из социально-политической жизни в культурную. Если трактовать «смуту» как кризис самоидентификации, то именно с петровской эпохи приобретает особую актуальность вопрос: кто мы, русские, – европейцы или азиаты?

Усилия первого российского императора, направленные в отношении улучшения нравов, также во многом остались тщетными. Ряд исследователей свидетельствуют нравственность после Петра не улучшилась, уровень религиозности значительно понизился, разврат проник во все слои общества.⁴² В самом деле, решения каких воспитательных задач можно ожидать от карнавальной культуры? Как пишет М. Эшптейн, «скука – знак самой трезвости»⁴³, следовательно, карнавал – «пьяное» сознание.
---------------------------
1 Панченко А.М. О русской истории и культуре. — СПб., 2000. С. 56.

2 Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). - СПб., 1994. - С. 22.
3 Алленов М.М. Русское искусство XVIII - начала XX вв. - М„2000. - С. 7.

4 Миронов Б.Н. Социальная история России. В 2 тт. - СПб., 1999. — Т. 2. - С. 138.

5 Булацель П.Ф. Самоубийство с древнейших времен до наших дней. - СПб., 1900. - С. 150.
6 Гольцев В.А. Указ. соч. - С. 100.
7 Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом. В 2 тт. - СПб.. 1862. - Т. 1. - С. 54.

8 Алленов М.М. Указ. соч. — С. 61.
9 Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. - М.. 1967. - С. 91. 99-100.
10 Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. В 2 тт. - СПб., 1910. Т. 2. -С. 236.
13 Лотман Ю.М. Семиосфера. - СПб.. 2000. - С. 257.
14 Живов В.М. Язык и культура в Росии XVIII века. — М„ 1996. С. 71.
15 Цит. по: Демин АС. Русская литература второй половины XVII начала ХГХ века. - М.. 1977. - С. 229-230.

Дата добавления: 2015-06-26