Периодизация романтизма в России

Для России начала XIX в. характерно стремительное хронологическое выравнивание художественных стадий с соответствующими западноевропейскими стадиями. Русский классицизм отставал от французского - наиболее яркой и сильной формы классицизма - почти на столетие. Русский сентиментализм отставал от западноевропейского лишь на несколько десятилетий, подхватив и продолжив его последние, угасающие отзвуки, что дало основание А. Веселовскому говорить об единой для всей Европы “эпохе чувствительности”. Последующие художественные направления (романтизм и реализм), а также их разновидности возникали и оформлялись в России уже одновременно или почти одновременно с соответствующими направлениями на Западе..

Т.о., главное русло русской литературной революции в первой половине века было таким же, как и на Западе: сентиментализм, романтизм и реализм. Но облик каждой из этих стадий был чрезвычайно своеобразен, причем это своеобразие определялось и тесным переплетением и слиянием уже известных элементов, и выдвижением новых - тех, которые западноевропейская литература не знала или почти не знала.

Слияние элементов вытекало из уплотненности художественных течений, вызывавших их взаимопроникновение. Русский сентиментализм (как и западноевропейский), поставив во главу угла чувство, вел к переоценке разума; в то же время он, пожалуй, еще более активно, чем его западноевропейский аналог, присваивал достояния предшествующих и нередко отвергаемых им систем. Так, например, понятие образованного и правильного вкуса - достояние классицизма - составило ось карамзинской эстетики, а идея гражданского и личностного воспитания - критерий Просвещения - пронизывала многие произведения эпохи сентиментализма, в том числе и такое, как “Письма русского путешественника” Карамзина. Но в то же время русский сентиментализм усваивал и резкие, яркие краски “Бури и натиска” (проявлявшиеся и в психологической обрисовке центрального персонажа, и в стилистической экспрессии), и таинственные тона предромантизма (в более широком смысле предромантизмом называют сентиментализм в целом), экстремальность ситуаций “готического романа”.

И для развившегося позднее русского романтизма в течение долгого времени характерно было взаимодействие не только с традициями “Бури и натиска” или “готического романа”, но и Просвещения. Последнее особенно осложняло облик русского романтизма, ибо, как и романтизм западноевропейский, он культивировал идею автономного и самобытного творчества и выступал под знаком антипросветительства и антирационализма. На практике же он нередко перечеркивал или ограничивал свои исходные установки.

Уплотненностью художественной эволюции объяснимо и то, что в русском романтизме трудно распознать четкие хронологические стадии. Историки литературы делят русский романтизм на такие периоды:

· начальный период (1801 - 1815),

· период зрелости (1816 - 1825)

· и период его послеоктябрьского развития.

Это примерная схема, т.к. по крайней мере два из этих периодов (первый и третий) качественно неоднородны и им не свойственно то хотя бы относительное единство принципов, которое отличало, например, периоды иенского и гейдельбергского романтизма в Германии.

Начальный период русского романтизма: поэзия Жуковского и Батюшкова. То обстоятельство, что переданное ими настроение разочарования еще осталось в рамках сентиментального элегизма и не достигло ступени отчуждения, резкой вражды и разрыва с действительностью, позволяет видеть в их творчестве самые первые шаги романтизма. Но несомненна разница - у Жуковского “жалобы на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое Бог знает в чем состояло” (Белинский), томительное стремление “туда!”, прелесть воспоминаний и неотчетливых видений - чувства, текучая и неуловимая жизнь сердца, “романтизм средних веков”, как это называли; у Батюшкова - эпикуреизм, радость бытия, упоение чувственности, пластичность и изящная определенность формы - сходство с классической литературой античности.

Следующий период русского романтизма более целен и определен, потому что одно лицо выступает как ведущее - Пушкин, в первую очередь как автор “Южных поэм”. Именно под влиянием Пушкина и преимущественно в жанре поэм были выработаны главные романтические ценности, сложился ведущий тип конфликта. Вместе с тем обозначились и оригинальные черты романтизма, отличающие его, например, от романтизма восточных поэм Байрона: подрыв “единодержавия” (термин В. Жирмунского) главного героя, экстенсивность описаний, заземленность и конкретизация мотивов отчуждения.

Единство и цельность же последующей романтической эволюции настолько условны, что проблематично само понятие “период”. В это время (кон. 20-х - 40-е гг.) романтическое движение распадается на множество параллельных потоков: философская поэзия любомудров, философская проза В.Ф. Одоевского (цикл “Русские ночи”, 1844), поэзия Языкова, Баратынского и Тютчева, каждая оригинальна по-своему, и Гоголь как автор “Вечеров на хуторе близ Диканьки”, и Лермонтов. Можно считать, что в лирике, поэмах и драме “Маскарад” Лермонтова русский романтизм достиг высшей точки своего развития. Высота эта определяется предельным развитием романтического конфликта, углублением его диалектики, в частности, сопроникновением противоположных начал (добра и зла), острой постановкой субстанциональных проблем бытия.

Наряду с синхронной периодизацией, которая достаточно условна, распространено и диахронное рассечение романтизма на две ветви: активный и пассивный романтизм, или гражданский и психологический. Это деление также довольно условно в отношении художественных моментов произведения, а не идейных устремлений писателя - например, поэма К. Рылеева “Войнаровский” не менее психологична, чем лирика Жуковского, хотя творчество Жуковского относят к психологическому романтизму, а Рылеева -к гражданскому.

К началу второго десятилетия романтизм занимает ключевое место в динамике литературных направлений в России, обнаруживая более или менее полно свое национальное своеобразие. Рискованно сводить это своеобразие к какой-либо черте или даже к сумме черт; перед нами скорее направление процесса, а также его темп, его форсированность - если сравнивать русский романтизм с “романтизмами” европейских литератур.

Об этой форсированности уже говорилось выше в связи с предысторией русского романтизма - необычайно тесное переплетение предромантических и сентиментальных тенденций с тенденциями классицизма. Переоценка разума, гипертрофия чувствительности, культ природы и естественного человека, элегический меланхолизм и эпикуреизм сочетались с моментами систематизма и рациональности, особенно проявлявшимися в сфере поэтики. Упорядочивались стили и жанры, шла борьба с излишней метафоричностью и витиеватостью речи ради ее “гармонической точности”. Убыстренность развития наложила свою печать и на более зрелую стадию русского романтизма.

Романтическое движение в Западной Европе - прежде всего в Германии - начиналось под знаком полноты и цельности. Все стремилось к синтезу. Человек стремился слиться с природой; личность, индивидуум - с целым, с народом; интуитивное познание - с логическим; подсознательные стихии человеческого духа - с высшими сферами рефлексии и разума. Хотя соотношение противоположных моментов представлялось конфликтным, но тенденция к объединению рождала особый эмоциональный спектр романтизма, многокрасочный и пестрый, при преобладании яркого, мажорного тона. Лишь постепенно конфликтность элементов переросла в их антиномичность; идея искомого синтеза растворилась в идее отчуждения и противоборства, оптимистическое мажорное настроение уступало место чувству разочарования и пессимизма.

Русскому романтизму знакомы обе стадии процесса - и начальная, и конечная; однако пи этом он форсировал общее движение. Итоговые формы появлялись до того, как достигали расцвета формы начальные; промежуточные комкались или отпадали. На фоне западноевропейских литератур русский романтизм выглядел и как менее, и как более романтичный: он уступал им в богатстве, разветвленности, широте общей картины, но превосходил в определенности некоторых конечных результатов.

Одна из первых попыток самосознания русского романтизма - трактат “О романтической поэзии” О. Сомова. В первых двух частях трактата Сомов говорит о западноевропейских литературах; в третьей части переходит к искомой романтической форме литературы русской. Эта форма мыслится им в духе самого полного национального единства. Разнообразные географические и этнографические зоны России, ее различные религии и мифологии, различные исторические эпохи прошлого - слагаемые единого облика России и соответственно единой картины русской романтической поэзии, “неподражательной и независимой от преданий чуждых”

Сомов оперирует уже не только философскими и гносеологическими категориями (вроде интуиции и рациональности в познании), составляющими понятие романтизма, но и величинами более осязаемыми и наглядными: он берет целые материки с географической или исторической карты (в этом выразился рациональный склад мышления самого русского романтизма, особенно на его первоначальных стадиях), но также сливает их в единое, цельное понятие.

Очень скоро, однако, русский романтизм поставил под сомнение искомую цельность. Процесс этот демонстрирует идиллия, от Гнедича до Дельвига и Баратынского. Вообще говоря, интенсивное развитие идиллии характерно для русской предромантической и романтической эпохи, т.к. оно наглядно связывает романтизм с формами сентиментальными и даже классическими. Но при этом в русле идиллии русские авторы приходили к результатам совсем не идиллическим. По определению Гегеля, идиллия “отмежевывается от всех более углубленных и всеобщих интересов духовной и нравственной жизни и изображает человек в его невинности”. Умеренность потребностей, ясность и бескорыстие желаний ведут к гармонии и устойчивости человеческих связей, характеризующих типично идиллическое состояние.

Таково состояние, описанное в “Рыбаках” Н. Гнедича. Эту идиллию можно принять как своеобразный эквивалент романтических принципов Сомова - русская жизнь выступает без мифологической оболочки. Но это была также и цельная жизнь; в ней объединялись чувства различных поколений - поэтическая, песенная настроенность Рыбака-младшего и практическая трудовая сноровка Рыбака-старшего; объединялись предания отеческого края и заботы новообжитой земли, интересы различных сословий - рыбаков, пастухов, “воинов русских могучих”, но также интересы некоего “доброго боярина”, русского вельможи, чей подарок рыбакам - невод и цевница из липы - символизирует в финале идиллии это единство. Освобождение от мифологии не исключает скрытого мифологизма - античного колорита, нанесенного Гнедичем на картины русского быта, на фигуры русских рыбаков. Сближение с античностью было намеренным и принципиальным, поскольку русская жизнь мыслилась не только как естественное, но и как начальное, истинное в себе существование, некая первичная гармоническая стадия новейшей истории.

Лишь несколько лет прошло после “первого опыта русской народной идиллии”, но совсем иное предстает перед нами в идиллии А. Дельвига “Конец Золотого века”. В форме идиллии продемонстрирован наступающий конец идиллического состояния; само название произведения сформулировано Дельвигом с программной вызывающей дерзостью: это действительно “конец Золотого века”. В естественную невинную жизнь занесено семя зла и горя, люди чувствительные и нежные страдают и гибнут, и поэтому песни пастуха проникаются унынием и скорбью. Благодаря реакции внимающего этим песням путешественника частная трагедия пастушки Амариллы поднята на высоту всемирно-исторического обобщения: Аркадия, последнее прибежище земного счастья, оказывается так же захлестнутой ударами судьбы. Эти удары - не трагическая случайность, а неизбежная перемена в естественном развитии народов, неизбежная утрата гармонии.

Те же диссонансы - уже в психологическом, натурфилософском, метафизическом обличье - фиксирует лирика в ее различных разновидностях: элегическая, философская, медитативная, пейзажная и т.д. П. Вяземский, автор одного из первых манифестов русского романтизма “Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова”, развернул в своей лирике широкий спектр типично романтических мотивов, причем в их подчеркнуто заостренном, негармоническом, диссонирующем выражении. Можно выделить следующие мотивы: волнение страсти (“Волна”), субъективное переживание, самообман чувств (“Мнимый счастливец”), разочарование (“Негодование”), горечь тоски и хандры (“Хандра”). Содержание своего “Нарвского водопада” Вяземский толковал как аллегорию человеческой страсти (“...водопад не что иное, как человек, взбитый внезапною страстью...”); но это и граничащее с пантеистической аллегорией пейзажное изображение, моментальная зарисовка местности, и, поверх нее, другая, высшая аллегория: распавшейся природы, космоса, в котором открылось “противоречие”, возник ропот и гул противоборствующих стихий.

Дата добавления: 2015-06-26