Акутагава рюноске. Избранное, 1 том 4 страница

Приятель. Так вот, он пишет, что ты склонил к любви три тысячи семьсот сорок две женщины...

Ёноскэ. Правда. Разумеется, правда, но прошу тебя, поубавь хоть немного свой пыл.

Приятель. Что-то не очень я в это верю. Как ни крути, а три тысячи семьсот сорок две женщины — многовато.

Ёноскэ. Пожалуй, что так.

Приятель. Сколь ни велико мое уважение к тебе, Сайкаку наверняка хватил через край.

Ёноскэ. Если угодно, я с готовностью уменьшу эту цифру по собственному усмотрению... Погляди-ка, тайю смеется над тобой.

Приятель. Пусть смеется сколько хочет, но тебе так просто не отвертеться. Выкладывай все начистоту, иначе...

Ёноскэ. Иначе ты можешь споить меня? Не обижайся, видишь, она просит у тебя прощения... Ничего мудреного во всем этом нет. Просто наши счеты устроены не совсем одинаково, вот и все.

Приятель. Ну да, понятно: на твоих счетах получается больше, не так ли?

Ёноскэ. Нет, не так.

Приятель. В таком случае... Постой, кто же из нас двоих размазня, умеющий говорить только обиняками?

Ёноскэ. Но ведь сейчас и ты рассердился из-за сущего пустяка.

Приятель. Хорошенький пустяк! Ведь, смею надеяться, я тоже мужчина. И пока не уясню себе, насколько именно следует сократить эту цифру, не уйду отсюда, пусть мне хоть голову снесут.

Ёноскэ. Ты просто хочешь взять меня измором. Впрочем, ладно, расскажу тебе на прощание, как устроены мои счеты... Твою песню, милая, мы дослушаем после, погоди немного. Передай-ка мне веер, да-да, этот, с рисунком Скэёси[90]. Эй, кто-нибудь! Снимите нагар со свечи.

Приятель. Подумать только, как все торжественно! И как все сразу притихли! Вишня в саду — и та заскучает от этакой тишины.

Ёноскэ. Итак, слушайте. Понятное дело, я поведаю вам об одном лишь случае из моей жизни, так что прошу это учесть.

Это случилось давно, лет тридцать тому назад. Тогда я впервые приехал в Эдо. На обратном пути из Ёсивары я в сопровождении двух тайко[91]должен был переправиться через реку Сумиду. В каком месте была переправа — не помню. Куда держал путь — тоже забыл. Лишь внешние приметы того дня, словно сквозь пелену тумана, проплывают перед глазами.

Наступила та пасмурная пора весны, когда зацветают вишни. Время было за полдень. Вдоль реки, насколько хватает глаз, вырисовывался смутный, наводящий тоску пейзаж. Чуть заметно поблескивала река. Выстроившиеся в ряд на противоположном берегу домики, казалось, погрузились в ленивую дрему. Позади, фоне прибрежных сосен, виднелись полураспустившиеся цветы вишни, словно наляпанные темперой. Их пронзительная белизна почему-то производила гнетущее впечатление. В довершение всего стояла жара, необычная для этого времени года,— при каждом движении все тело покрывалось испариной. Даже у воды не ощущалось хотя бы слабого дуновения ветерка.

Кроме нас, в лодке ехали еще трое. Один — судя по всему, чистильщик ушей, который зарабатывает себе на пропитание тем, что ходит по веселым кварталам, предлагая свои услуги. Он был точь-в-точь как герой кукольной пьесы «Битва Коксинги»[92]. Другой нашей спутницей оказалась женщина лет двадцати семи — двадцати восьми с выщипанными бровями[93], наверное, жена какого-нибудь горожанина. И, наконец, третьим в лодке был сопливый приказчик, видимо, сопровождавший хозяйку. Все мы сидели, касаясь друг друга коленями, ведь лодка была совсем крохотная. К тому же, поскольку в нее набилось много народу, вода все время заливала за борт. Хозяин лодки, неприветливый старик-перевозчик в шляпе, сплетенной из коры бамбука, не обращал на это ровно никакого внимания, ловко орудуя шестом и преспокойно обдавая брызгами путников... Впрочем, был среди нас еще один человек, столь же невозмутимый. Я говорю об уже упомянутом мною чистильщике ушей, которого я сразу же наградил прозвищем Канки[94]. Он был одет в китайский костюм, который в сочетании со шляпой, украшенной перьями, выглядел довольно нелепо. Подобно Канки, со стягом за плечом взобравшемуся на башню замка Сисигадзё, он с победоносным видом взгромоздился на нос лодки и все время пощипывал накладную бородку, мурлыча под нос себе какую-то песню. Вот и сейчас на его чванливом лице с тонкими бровями и выпяченной нижней губой появилась многозначительная гримаса, и он громко запел: «На насыпи в Санъя лежит покинутое дитя...» Тут не только я, но и тайко невольно отпрянули.

«Впервые слышу, чтобы китаец пел «песню о покинутом дитяте»,— с напускной жалостью произнес один из тайко, обмахиваясь веером. Судя по всему, эти его слова произвели впечатление на окружающих. По крайней мере, сидевшая напротив меня женщина посмотрела на чистильщика ушей, затем на меня и добродушно улыбнулась, обнажая вычерненные зубы[95]. В тот миг, когда ее черные блестящие зубы сверкнули в промежутке между губами, на правой щеке у нее слегка обозначилась ямочка. Губы у нее были ярко накрашены. При взгляде на женщину я неожиданно растерялся. Меня охватил стыд, как бывает, когда тебя застанут врасплох за каким-нибудь непристойным занятием.

Впрочем, события развивались не столь стремительно, как может показаться. Все началось в тот момент, когда я садился в лодку.

Я сошел с насыпи и, ухватившись за шаткий столб, стал влезать в лодку, однако поставил ногу не туда, куда следовало, и лодка сильно накренилась. Во все стороны полетели брызги. В тот самый миг в лицо мне ударил аромат алоэ, исходивший от рук женщины.

Еще стоя на берегу, я увидел, что в лодке находится женщина, но никаких особых чувств это во мне не вызвало (ведь я как раз возвращался из веселого квартала) — просто я заметил, что в лодке находится женщина, и все. Вот почему, вдохнув аромат алоэ, я прежде всего почувствовал удивление. А когда удивление прошло, ощутил смятение.

Да, да, причиной всему был только запах, но это не так уж мало. По крайней мере, для меня. Это я помню с детства. Когда я ходил в школу, по дороге меня задирали старшие мальчишки. Пожаловаться учителю я не смел: боялся расплаты. И вот, глотая слезы и сжавшись в комок, я снова и снова шел марать тетради. По мере того как я взрослел, тягостное ощущение собственной беспомощности постепенно выветривалось из памяти. Даже когда хотел его вспомнить — не мог. Но стоит вдохнуть прогорклый запах туши, как ко мне сразу же возвращается тогдашнее состояние. И снова меня согревают воспоминания о детских радостях и печалях... Впрочем, я, кажется, несколько отклонился от темы.

Итак, аромат алоэ внезапно привлек мое внимание, и я, затаив дыхание, принялся разглядывать женщину. Она была в меру полна, на изящно отогнутом подоле черного шелкового косодэ[96]виднелась алая подкладка. И завязанный спереди пояс из китайской парчи, и бумажный шнурок, перехватывающий волосы в прическе «нагэсимада»[97], и пара гребней — все говорило о том, что она не простушка, во всем таилось очарование. Лицо было точь-в-точь как в описаниях Сайкаку: «довольно округлое, нежно-розового цвета, подобно лепестку вишни». Но вот следующее его замечание,— дескать, лицо должно быть без малейшего изъяна,— кажется мне не вполне справедливым. Лицо у женщины было в веснушках, которые проглядывали даже сквозь слой белил. Линии рта и носа отнюдь не были безупречны. Правда, красиво очерченный лоб сглаживал эти изъяны... Из меня сразу же вышел хмель, остававшийся еще с вечера, я плотнее придвинулся к ней, и в этот миг я ощутил нечто такое, о чем следует рассказать особо.

Мои колени коснулись ее коленей. Как сейчас помню, на мне было желтое шелковое косодэ, а под ним — пунцовое нижнее кимоно. Но даже сквозь одежду я почувствовал ее колени, из плоти, где на нежной округлости выделялась крохотная впадинка с тонким слоем подкожного жира.

Я боялся пошевелиться, будто в ожидании чего-то, и лишь изредка нехотя отвечал на шутки тайко. И, конечно же, все это время до меня доносился аромат алоэ, смешанный с благоуханьем столичных белил. Немного спустя моим коленям передалось тепло ее коленей. Я вдруг почувствовал, как по телу пробежали мурашки. Нет слов, чтобы все это выразить. Единственное, что я могу, это рассказать о внешних проявлениях моих ощущений. Я прикрыл глаза, раздул ноздри и стал медленно и глубоко дышать. Все остальное я предоставляю твоему воображению.

Безотчетное чувственное влечение к этой женщине вскоре вызвало и сугубо рассудочный интерес к ней. Ощущает ли и она нечто подобное? Приятно ли и ей мое прикосновение? Я поднял голову и с притворным равнодушием заглянул ей в лицо. Но эта моя уловка оказалась напрасной. Почему? Да потому, что одного взгляда на ее излучавшее приязнь, покрытое испариной лицо и на ее дрожавшие, словно в поисках воздуха, губы было достаточно, чтобы рассеять мои сомнения. Более того, я понял, что она знает о моих чувствах и испытывает от этого удовольствие. Я растерялся и, чтобы скрыть смущение, повернулся к тайко.

Именно в тот миг тайко и произнес: «Впервые слышу, чтобы китаец пел песню о покинутом дитяте». Тут я невольно встретился глазами с женщиной, которая с улыбкой слушала, как мурлычет свою песню чистильщик ушей, и ощутил стыд. Тогда мне казалось, что то был стыд перед женщиной, но позже я понял, что женщина здесь ни при чем, что на самом деле мне было стыдно перед остальными. Впрочем, и это не вполне верно. То был стыд, который в подобных случаях человек испытывает перед всеми окружающими (в данном случае в их число входила и женщина). Но, несмотря на жгучее чувство стыда, я, как это ни странно, стал еще более дерзким, еще более нетерпеливым.

Обострив до предела свое восприятие, я, подобно человеку, угадывающему ароматы, «оценивал» эту женщину. Так у меня бывало почти со всеми женщинами, и я вероятно, уже рассказывал тебе об этом. Вот и теперь я наслаждался кожей покрытого испариной лица, запахом, который эта кожа источала. Наслаждался блеском глаз, выражавших одновременно волнение и страсть. Наслаждался тенью, которую трепещущие ресницы отбрасывали на разрумянившиеся щеки. Наслаждался гибким, влажным сплетением пальцев рук, сложенных на коленях. Наконец, я наслаждался упругой и обильной округлостью бедер. Да что там, всего и не перескажешь! Одним словом, я сполна насладился этой женщиной. Могу смело сказать, что сполна. Там, где мне не хватало ощущений, на помощь приходило воображение. Или же воображение дополняло мои непосредственные ощущения. Все мои чувства: зрение, слух, обоняние и осязание наполнила ликованием эта женщина. Говоря точнее — она наполнила ликованием все мое существо...

Вдруг послышался ее голос: «Смотри, не оставь чего-нибудь в лодке». В этот миг я увидел то, чего прежде мой взор не касался: я увидел тонкую шею женщины. Что и говорить, кокетливый, с приятным выговором голос ее и шея, покрытая неровным слоем белил, повергли меня в трепет. Но еще больше взволновало меня движение ее коленей, когда она повернулась в сторону приказчика. Это движение тотчас же передалось моим коленям. Я уже говорил тебе, что с самого начала чувствовал ее колени. Но в то мгновение я узнал нечто большее: я ощутил ее колени полностью, со всеми мышцами и суставами, так, как если бы провел языком по мякоти и косточкам мандарина. Одним словом, для меня больше не существовало черного шелкового косодэ. Думаю, ты меня поймешь, когда услышишь рассказ о последнем событии того дня.

Наконец лодка подошла к пристани. Как только нос ее поравнялся с причалом, чистильщик ушей первым выскочил на берег. В этот самый миг я притворился, будто потерял равновесие (а поскольку так было, когда я садился в лодку, все это, как я полагал, выглядело вполне правдоподобно), и, покачнувшись, ухватился за руку женщины. Не успел я пробормотать извинение, как ко мне подскочили тайко. Как ты думаешь, что я чувствовал тогда? Я ожидал, что прикосновение к ее руке одарит меня новыми переживаниями, завершит собою все то, что я до сих пор испытал. Увы — ожидания мои не оправдались. Конечно, я ощутил ее гладкую, прохладную кожу и энергичное, хотя и не резкое сопротивление мускулов. Но все это было лишь повторением изведанного. А когда возбуждение повторяется, оно теряет свою силу. Тем более когда ожидания столь велики. Мне вдруг сделалось тоскливо, и я почувствовал желание потихоньку высвободить свою руку. Если бы я не успел еще полностью насладиться этой женщиной, мое разочарование трудно было бы понять. Я же до конца познал эту женщину. По крайней мере, иначе этого не объяснишь.

Мы придем к такому же выводу, если взглянем на события того дня еще с одной стороны. Давай сравним тайю, с которой я сблизился накануне, с этой женщиной. С той мы провели целую ночь без сна, с этой — лишь недолгое время находились в одной лодке. Но в моем чувстве к той и к другой не было ни малейшего различия. Я даже не знаю, которая из них доставила мне большее наслаждение. А значит, моя любовь (если считать, что таковая вообще существует) была совершенно одинакова в обоих случаях. У меня было такое ощущение, будто правым ухом я слышу звуки сямисэна в эдоском квартале любви, а левым — плеск воды в реке Сумиде, причем обе мелодии подчинены некоему единому ритму.

То, что случилось со мной в тот день, было для меня откровением. Но ведь ничто так не повергает человека в тоску, как откровение. Я смотрел, как эта женщина с синеватыми следами выщипанных бровей «плавным, крадущимся шагом» уходит в весенние сумерки, и на душе у меня было невыразимо тоскливо. Разумеется, то была не любовная тоска. Просто я понял, что и она испытывает нечто подобное. Об этом можно было догадаться хотя бы по тому, как застыла в неподвижности ее рука, которой я коснулся...

Что? Тайю из Ёсивары? Тайю была полной ее противоположностью: маленькая, похожая на куклу женщина.

Ёноскэ. Ну вот, и весь мой рассказ. Итак, если включить в общий счет любовные похождения, подобные этому, как раз и получится, что я склонил к любви три тысячи семьсот сорок две женщины.

Приятель. Да, после того, что ты рассказал, эта цифра кажется вполне вероятной. Только...

Ёноскэ. Что «только»?

Приятель. Боюсь, что твой рассказ отнюдь не столь невинен. Теперь мужья и отцы десять раз подумают, прежде чем отпустить своих жен и дочерей из дому.

Ёноскэ. Пусть так, но все, о чем я рассказал, — правда, и тут ничего не поделаешь.

Приятель. Теперь-то уж, надо думать, без отлагательств выйдет правительственный указ, запрещающий мужчинам и женщинам находиться вместе.

Ёноскэ. Да, по-видимому, он выйдет на этих днях. Только я к тому времени буду уже на острове Женщин.

Приятель. Как я тебе завидую!

Ёноскэ. Напрасно. Что там, что здесь — не такая уж большая разница.

Приятель. Да, если считать на твоих счетах, выходит, что так.

Ёноскэ. Что ни говори, наша жизнь призрачна, точно пена на воде. Ну, а теперь давайте слушать песню.

1918, апрель

Ведьма [98]

озможно, вы не поверите мне. И даже подумаете, что я лгу. Ведь то, о чем я расскажу вам сейчас, случилось не в давние времена, а в годы Тайсё[99]. Более того, в том самом Токио, к которому мы так привыкли. Где по улице мчатся трамваи и автомобили, где в доме непрерывно звонит телефон, где в газетах пишут о забастовках и женском движении. И сколько бы я ни уверял вас, что событие это, достойное пера По или Гофмана, действительно произошло в одном из уголков этого большого города, вы ни за что мне не поверите, и пусть на улицах Токио горят миллионы фонарей, невозможно рассеять мрак, окутывающий город с заходом солнца, и вернуть день. Так же как невозможно нарисовать карту загадочного мира, таящегося в глубинах природы, сколько бы ни говорили, что радио и самолеты покорили ее. А раз так, почему в Токио, озаренном светом цивилизации, таинственные духи, которые наглеют обычно в то время, когда люди спят, не могли бы иногда случайно сотворить чудо, подобное, скажем, такому, которое произошло в погребке Ауэрбаха[100]? И не только иногда и случайно. Если позволите, то скажу: вы, наверно, замечали, что рядом с нами расцветают, будто ночные цветы, сверхъестественные явления. Вам приходилось, например, видеть, как поздней зимней ночью на Гиндзе соберутся в кучку несколько бумажек и кружатся на ветру. Попробуйте, любопытства ради, сосчитайте, в скольких местах это происходит. От Симбаси до Миякобаси[101]— в трех местах справа и слева — в одном, и непременно вблизи перекрестков. Вряд ли это можно объяснить воздушными потоками или еще чем-нибудь в этом роде. Приглядитесь более внимательно, и в каждой кучке вы непременно заметите красную бумажку — это либо клочок кинорекламы, либо обрывок тиёгами[102], либо спичечная этикетка,— но обязательно красного цвета. Стоит налететь ветру, и этот красный клочок первым взвивается вверх, будто хочет увлечь за собой остальной мусор. Из легкой песчаной пыли как бы доносится тихий шепот, и клочки белой бумаги, разбросанные там и сям, мгновенно исчезают с асфальта. Нет, они не исчезают насовсем. Сначала они быстро кружатся, а потом плавно летят, будто плывут. И когда ветер стихает, происходит то же самое — красная бумажка, как я заметил, утихомиривается раньше других. Даже вам такое не может не показаться странным. Я-то, конечно, нахожу это удивительным и, по правде говоря, раза два-три останавливался на улице и пристально глядел на непрерывно кружащиеся в обильном свете ближайшей витрины обрывки бумаги. Я заметил,— если так смотреть, можно различить, правда смутно и неясно, обычно невидимые человеческому глазу вещи, так же, как можно увидеть сливающихся с темнотой летучих мышей.

Однако странным в Токио кажется не только мусор, кружащийся на Гиндзе. Иногда с удивительными вещами, противоречащими здравому смыслу, можно столкнуться и в ночном трамвае. К чему, например, красный и синий трамвай[103], едущие по безлюдным улицам, останавливаются на остановках, где нет ни души? Если вы не верите мне, как и в случае с бумажным мусором, возьмите и проверьте, хоть сегодня ночью. Особенно часто это случается на линиях Досака и Сугамо, хотя трамваи там совершенно такие же, как везде. Да вот взять хотя бы недавний случай. Дней пять назад ночью красный трамвай, на котором я ехал, остановился как раз у Даигосакасите на линии Досака, хотя на остановке не было ни одного человека. Причем кондуктор, дергая за веревку звонка, наполовину высунулся из вагона и, как обычно, крикнул: «Есть кто-нибудь на посадку?» Я сидел неподалеку от него и сразу же выглянул в окно. И что же? Ни у столба на остановке, ни на широкой ночной улице, где все двери домов были закрыты, не оказалось ни души. Лишь луна тускло светила сквозь легкую дымку. «Странно!» — подумал я, кондуктор дернул за веревку, и трамвай поехал. Однако я продолжал глядеть в окно, и по мере того, как мы отъезжали, мне стало казаться, что в лунном свете маячат, все уменьшаясь, человеческие тени. Возможно, это игра моего больного воображения, но зачем же тогда кондуктор красного трамвая, мчавшегося вперед, остановил его там, где не было людей? И притом такое случалось не только со мной, но и с несколькими моими приятелями. Так что вряд ли можно сказать, что кондуктор трамвая в тот раз просто спросонья остановил трамвай. Один из знакомых рассказывал мне, что однажды он одернул кондуктора: «Не видишь, что ли? Никого нет!» Кондуктор же изумленно возразил: «А я думал, там полно народу».

Число этих чудес бесконечно: дым из трубы арсенала почему-то плывет не по ветру, а против него; глухой ночью загудит вдруг колокол на колокольне собора святого Николая[104], два трамвая с одинаковыми номерами проходят в сумерках друг за другом по Нихонбаси, а в совершенно пустом зале Кокугикан[105]каждый вечер слышатся громкие аплодисменты — словом, и на улицах процветающего Токио непрерывно проявляется «иная сторона ночной природы», порхая с места на место, как прекрасный мотылек. Следовательно, и то, о чем я хочу теперь вам рассказать, вовсе не такое уж совершенно немыслимое, оторванное от реальности событие, как вы можете себе вообразить. Более того, теперь, когда вы узнали кое-какие тайны Токио, вы не станете зря потешаться над моим рассказом. И если, дослушав его до конца, вы все же почувствуете запах светильников времен Цуруи Намбоку[106], знайте, дело не в том, что само событие неправдоподобно, а в том, что я оказался неспособен передать вам все так же искусно, как По и Гофман. Когда двенадцать лет назад участник этого события, сидя летней ночью напротив меня, подробно рассказал мне о странных вещах, с которыми он столкнулся, мне показалось, что вокруг воцарился какой-то таинственный ужас, которого я до сих пор не могу забыть.

Участник события был молодым хозяином маленькой типографии в районе Нихонбаси. Он частенько захаживал ко мне и обычно тотчас же удалялся, закончив деловой разговор, а тут засиделся,— сначала, видно, потому, что на закате вдруг хлынул дождь и он решил переждать его, а потом просто так. Чинно присев на краю веранды, освещенной бумажным фонарем, белолицый, худощавый, с нахмуренными бровями, он говорил со мной о том, о сем до позднего вечера. Тогда-то я и услышал от него рассказ о ведьме, который собираюсь вам поведать. «Очень хотел как-нибудь рассказать вам, сэнсэй!» — медленно вымолвил он, сильно волнуясь. И сейчас еще ясно стоит у меня в памяти этот молодой человек в дорогом летнем хаори[107]цвета расплывшейся туши, тихим шепотом, словно боясь своих слов, начавший повествование. И еще я не могу забыть странно врезавшиеся мне в память громоздящиеся по всему небу последождевые черные тучи и на их фоне узор осенних трав на его мощном торсе, неясно вырисовывающийся от света бумажного фонаря над головой.

Началось с того, что Синдзо (назовем так этого молодого человека, дабы не навлечь на него иных неприятностей), встретивший свое двадцать третье лето, ходил советоваться по одному беспокоившему его делу к старой гадалке, проживавшей в то время в районе Хонсё-хитоцумэ. А до этого в конце нюня он повел своего друга по коммерческой школе, выпускавшей торговцев мануфактурой, в харчевню «Суси Ёхээ», и там за чаркой сакэ нечаянно проболтался о своем деле. Приятель его, по имени Тай, принял в нем участие и горячо воскликнул: «А что, если тебе сходить к старухе О-Сима?» Когда Синдзо спросил, кто такая эта старуха О-Сима, то оказалось, что она переехала в их район из Асакусы года два-три назад. Занималась она гаданием и заговорами (поговаривали даже, что она и колдовать может). «Ты, верно, знаешь, что недавно утопилась любовница торговца рыбой, так вот тело ее никак не всплывало, тогда старуха О-Сима дала бумажный ярлык, который бросили в воду с моста Итинобаси. И что же ты думаешь? В тот же день тело и всплыло. Да как раз у той самой сваи, где бросили ярлык. Был вечерний прилив, и, к счастью, тело заметил капитан камневоза. Поднялся шум: «Ба! Никак, гость пожаловал! Тосаэмон[108]!» И труп утопленницы немедля доставили к полицейскому посту у моста. Когда я проходил мимо, полицейский уже подошел к утопленнице. Я заглянул через головы — утопленница, только что вытащенная из воды, была покрыта соломенной циновкой, а на вздувшейся ноге, высунувшейся из-под циновки... что ты, думаешь, я увидел? Я увидел ярлык, плотно прилепившийся к икре. У меня даже мороз по коже пробежал». Когда Синдзо слушал рассказ своего приятеля, у него тоже по спине пробежали мурашки, перед глазами сразу предстал вечерний прилив, свая моста, а под ней качающийся на воде труп любовницы торговца рыбой. Однако он, будучи слегка навеселе, храбро сказал: «Интересно! Непременно схожу к этой старухе».— «Я провожу тебя,— сказал приятель.— У меня с ней добрые отношения, с тех пор как я ходил к ней советоваться о денежных делах».— «Ну что ж, проводи»,— сказал Синдзо. Они вышли из харчевни «Суси Ёхээ» в летних пальто, с зубочистками в зубах и, прикрываясь от заходящего солнца соломенными шляпами, не спеша направились к старой гадалке.

Теперь надо рассказать вам о том, что беспокоило Синдзо. В их доме была служанка по имени О-Тоси. Более года они любили друг друга, и вот однажды в конце прошлого года она пошла навестить больную матушку и бесследно исчезла. Этому исчезновению удивился не только Синдзо, но и его мать, которая заботилась о судьбе девушки. Ее долго искали поручитель и знакомые, однако так и не нашли. Разные были слухи — одни говорили, что она стала содержанкой, другие — сиделкой, но толком никто ничего не знал. Синдзо сначала тревожился, потом стал сердиться и, наконец, впал в уныние. Его удрученный вид, наверно, прибавил забот матери, которая догадывалась об их отношениях. Она пыталась развеять его тоску разными способами — посылала в театр, предлагала поехать на горячие источники, заставляла вместо отца посещать деловые банкеты. В тот день она велела ему походить по мелочным лавкам и положила в кошелек деньги на расходы, тем самым как бы позволяя развлечься. К счастью, в Хигасирёгоку у него был друг детства, тот самый Тай, и он повел его в ближайшую харчевню, где подавали суси. Так что у подвыпившего Синдзо были серьезные причины, чтобы пойти к старухе О-Сима. Сразу же у моста Хитоцумэ они свернули налево, прошли примерно тё[109]по безлюдной набережной реки Татэкавы в сторону моста Футацумэ и между домом штукатура и лавкой кухонной утвари увидели дом с бамбуковыми решетками на окнах и закопченными раздвижными дверями — это и было жилище старой гадалки. Синдзо охватило мрачное предчувствие, будто судьба О-Тоси и его собственная зависела от одного только слова этой странной старухи О-Сима, и весь хмель сразу же вылетел из головы. Действительно, достаточно было взглянуть на ее дом, чтобы впасть в тоску. Одноэтажный, с низко нависшим карнизом, он производил удивительно мрачное впечатление,— казалось, на заплесневелых от недавних дождей камнях вот-вот вырастут грибы. Вдобавок между домом старухи и соседним домом торговца кухонной утварью росла развесистая ива, и ветви ее, свешиваясь, закрывали окна старухиного дома, бросая густую тень. Так что казалось, будто за тонкой бумажной перегородкой таится мрачный лес, хранящий зловещую тайну.

Однако Тай-сан, ничуть не смущаясь, небрежно остановился перед решетчатым окном и, оглянувшись на Синдзо, сказал пугающе: «Ну-ка, пойдем взглянем на ведьму. Но, чур, ничему не изумляйся!» — «Что я, дитя малое! — сказал с усмешкой Синдзо.— Кого может напугать какая-то старуха!» Однако Тай-сан, мрачно глядя на приятеля, заметил: «Конечно, старуха вряд ли тебя удивит. Но там есть такая красавица, что тебе и не снилась. Поэтому я и предупреждаю. — И, положив руку на решетку окна, Тай-сан крикнул: — Простите, можно войти?» — «Пожалуйте!»— раздался приглушенный голос, и миловидная девушка лет семнадцати — восемнадцати, стоя на коленях, тихо раздвинула сёдзи. Недаром Тай-сан предупредил Синдзо, чтобы тот не удивлялся. У девушки было белое тонкое лицо с высокой переносицей и красиво очерченным лбом, особенно поражали глаза — ясные, прозрачные, но в облике ее было что-то болезненное, какая-то изможденность. Казалось даже, что пояс оби[110]из шерстяного муслина, с разбросанным по нему рисунком в виде пышных гвоздик, чересчур сильно стискивает ее грудь, обтянутую скромной темно-синей касури[111].

Взглянув на девушку, Тай-сан снял свою соломенную шляпу и спросил; «А матушка?» Девушка с заученным выражением лица тотчас ответила: «К сожалению, ее нет дома»,— и покраснела, будто застыдившись чего-то. Потом, нечаянно бросив грустный взор на решетчатую дверь, она вдруг переменилась в лице и, тихонько вскрикнув, попыталась вскочить на ноги. Тай-сан, учитывая место, где они находились, подумал было: не злой ли дух пролетел между ними, и поспешно оглянулся — Синдзо, до сих пор отчетливо вырисовывающийся в лучах заходящего солнца, куда-то исчез. Удивляться было некогда, потому что дочь старой гадалки, цепляясь за его подол, задыхающимся голосом быстро проговорила: «Передайте вашему спутнику, чтобы он больше не появлялся здесь, иначе жизнь его может оказаться в опасности». Тай-сан стоял совершенно ошеломленный, ничего не понимая. Он сказал растерянно: «Хорошо, передам». И, не надевая шляпы, выскочил на улицу и побежал вдогонку за Синдзо. Он пробежал примерно половину тё,— на тоскливой набережной реки Татэкавы, где были лишь телеграфные столбы да закат над ними, неподвижно стоял Синдзо, уныло уставившись себе под ноги и сложив руки на груди. «Ну и напугал же ты меня! — выпалил Тай-сан, подбегая к нему. — Я ему: не пугайся, мол, а получилось наоборот. Ты что, знаешь эту красотку?» — «Конечно, знаю. Это О-Тоси»,— отвечал Синдзо взволнованно, шагая в сторону моста Хитоцумэ. Тай-сан в третий раз удивился. Он и должен был удивиться. Как же было не удивиться, когда девушка, о которой они хотели спросить у старухи, оказалась не кем иным, как ее дочерью. Более того, он не мог не удивиться ее странной просьбе. Тай-сан нахлобучил шляпу и тут же передал приятелю предупреждение О-Тоси о том, чтобы тот не появлялся больше вблизи старухиного дома. Синдзо молча выслушал его. Потом нахмурился и, недоуменно взглянув на Тай-сан, сказал сердито: «Что не появляться — это понятно, а вот что жизни моей угрожает опасность, если приду,— это странно. И не так странно, как нагло». Тай-сан выскочил из дома старухи, так и не расспросив девушку, а только выслушав ее просьбу, поэтому утешить Синдзо он не мог, как ни старался. И тогда Синдзо вовсе умолк, как посторонний, и пошел быстрее. Они вышли к тому месту, откуда уже была видна вывеска харчевни «Суси Ёхээ», Синдзо вдруг обернулся к Тай-сан и с грустью сказал: «Хорошо, что я повидался с О-Тоси». И тогда Тай-сан, как ни в чем не бывало, бросил как бы в шутку: «А что, давай еще раз сходим». Потом-то он понял, что подлил масла и огонь — душа Синдзо сгорала от страстного желания повидаться с О-Тоси. Затем Синдзо расстался с Тай-сан и сразу же завернул в харчевню «Боевой петух», которая перед храмом Икоин, и, поджидая, пока не стемнеет, осушил там две-три бутылочки сакэ. Когда же на землю опустилась тьма, он снова выскочил на улицу и, дыша винным перегаром, с развевающимися позади рукавами накинутого на плечи летнего пальто, помчался к О-Тоси, к дому старой гадалки.

Дата добавления: 2015-06-26