Часть вторая 2 страница. Ровно в одиннадцать часов, минута в минуту, Стефен появлялся в квартире Крюшо, расположенной за лавкой

Ровно в одиннадцать часов, минута в минуту, Стефен появлялся в квартире Крюшо, расположенной за лавкой, в том же доме, и имевшей отдельный боковой вход. Затем в увитой плющом беседке в углу небольшого, примыкавшего к дому садика или — если шел дождь — в тесной, заставленной мебелью гостиной, которую мадам именовала «салоном», Стефен делился своими познаниями в английском языке с девочками Крюшо: одиннадцатилетней Викториной и Марией-Луизой, которой только что исполнилось девять лет.

Это были довольно славные девочки, избалованные слегка, но не лишенные очарования, присущего их нежному возрасту. Порой они бывали даже очень милы, особенно младшая — прелестное создание с каштановыми кудрями и румяными, как яблоко, щечками. Ладить с ними было нетрудно, и Стефен вскоре привязался к ним. Но все же кое-какие характерные черточки они унаследовали от родителей: девочки отлично знали цену всему, бойко считали, как завзятые кассирши, и без запинки повторяли прописные истины о достоинствах бережливости. Каждая являлась обладательницей небольшой металлической копилки в форме Эйфелевой башни, ключ от которой вместе с образком в виде медальона свисал на ленточке с шеи. Случалось, девочки простодушно повторяли то, что им приходилось слышать дома от взрослых.

— Мсье Стефен! — Он добился, чтобы они называли его по имени. — Мама вчера говорила папе, что вы, должно быть, ужасно бедны.

— Видишь ли. Викторина, должен признаться, что твоя мама не ошиблась.

— Но папа сказал; «Ладно, по крайней мере он не пьяница».

— Это хорошо… Твой папа поступил, как настоящий друг.

— О да, мсье Стефен. Он еще сказал, что хотя вы сделали, конечно, какую-то пакость дома, а потом убежали, но все-таки не похоже, чтобы это было что-нибудь серьезное, какое-то настоящее преступление.

Стефен рассмеялся — несколько принужденно.

— Ну, хватит болтать… Пора приниматься за чтение.

Живые, смышленые, они быстро делали успехи, и он уже начал читать с ними «Алису в стране чудес». Книжка так увлекла их, что они легко усваивали даже наиболее трудные обороты.

Мсье Крюшо не часто появлялся на уроках. Обычно он ограничивался тем, что, приотворив дверь, с хозяйским видом заглядывал в комнату. Это был мужчина среднего роста, с суетливыми манерами, пышными черными, закрученными кверху усами и бегающими, шоколадного цвета глазками с желтоватыми белками. Он носил гетры и всегда и всюду — на улице и в помещении, за исключением одной лишь священной обители, именуемой «салоном», — появлялся в блестящей твердой соломенной шляпе канотье. Местом его постоянного пребывания была, разумеется, лавка, но два дня в неделю он производил закупки на рынке в Ренне — соседнем городе, откуда он сам, так же как и его супруга, был родом. Альбер Крюшо, по всей видимости, сохранял верность своей супруге, будучи накрепко спаян с нею двумя прелестными живыми свидетельствами ее благосклонности, а превыше всего — обоюдной и неукротимой страстью к наживе, однако бывали минуты, когда вид мсье Крюшо говорил яснее слов, что внушительные формы его супруги, ее резкий, пронзительный смех и повелительный голос могут довести до белого каления любого мужчину средней комплекции. Не то, чтобы он открыто проявлял свою антипатию, о нет! Только обтянутые гетрами ноги его начинали беспокойно шаркать по полу, да шоколадные глазки вспыхивали тревожным и злобным огоньком.

Короче говоря, невзирая на ее улыбку, любезную манеру и благосклонный блеск золотого зуба, появление мадам Крюшо нагоняло на всех страх. А она появлялась в гостиной ежедневно, дабы «самолично» присутствовать на уроке, и сидела, выпрямившись, с видом надзирательницы, переводя мало осмысленный, но испытующий взор со Стефена на девочек, что смущало их и заставляло делать ошибки.

— Вы понимаете, мсье… Я хочу, чтобы девочки умели не только читать, но и болтать по-английски… И декламировать стихи… словом, все, как положено в лучшем обществе.

Подчиняясь ее неоднократным требованиям, Стефен заставил девочек выучить наизусть первую строфу стихотворения «Жаворонку». И вот в день, назначенный для проверки сделанных девочками успехов, мадам появилась в «салоне» в сопровождении трех своих приятельниц — жен крупных городских лавочников, представлявших haute bourgeoisie[14]города Нетье. Дамы с выжидательным видом расселись на золоченых, фабричной работы креслах «салона».

Первой должна была подвергнуться испытанию Мария-Луиза. Ее поставили на середину поддельного обюссоновского ковра.

— «Ты здесь, веселый гений», — начала она и запнулась, потом поглядела по сторонам и неожиданно фыркнула.

— Начни снова, Мария-Луиза, — ласково сказал Стефен.

— «Ты здесь, веселый гений…» — Девочка снова запнулась, быстро-быстро замигала ресницами и принялась накручивать на палец конец кушака, исподлобья робко поглядывая на мать.

— Продолжай, — произнесла мадам Крюшо каким-то не своим голосом.

Мария-Луиза с мольбой взглянула на учителя. На лбу у Стефена выступила испарина. Заискивающим голосом, от которого ему самому стало тошно, он сказал:

— Ну-ну, читай дальше, деточка. «Ты здесь, веселый гений…»

На мгновение воцарилась тишина. Мадам Крюшо, казалось, окаменела. Затем она неожиданно наклонилась вперед и, не говоря худого слова, отвесила дочери оплеуху. Мария-Луиза разрыдалась. Все оцепенели от ужаса, устремив возмущенный взгляд на Стефена. Затем всхлипывающее дитя было бурно прижато к материнской груди, а в рот ему засунут шоколадный батончик. Тут из лавки донесся громкий голос служанки:

— Мадам! Идите скорее… Печенку с бойни привезли!

Мадам Крюшо поспешила в лавку, суматоха улеглась, но Стефен стоял, как пригвожденный, с холодным отчаянием взвешивая про себя, есть ли у него шансы не быть уволенным. Однако, когда мать возвратилась в комнату, Мария-Луиза подбежала к учителю, ухватила его за руку и сразу же, без запинки, единым духом выпалила все стихотворение от начала до конца. Викторина не пожелала отставать от сестры и тотчас по собственному почину отлично продекламировала стихи.

Выражение лица почтенных дам изменилось как по волшебству. Раздались любезные восклицания. Стефен был награжден благосклонными кивками и улыбками. Мадам Крюшо сияла, преисполненная материнской гордости. Проводив дам, она возвратилась к Стефену в непривычно разнеженном состоянии духа. Вместо неизменного тонкого ломтика ветчины она подала ему на завтрак тарелку горячего мясного рагу с гарниром из моркови и лука по-бордосски. Затем, присев напротив него к столу — завтрак ему подавали в буфетной, — мадам сказала:

— В конце концов все сошло хорошо.

— Да. — Стефен ел, не поднимая глаз. — Она просто испугалась вначале — страх дебютантки.

С минуту мадам Крюшо молча наблюдала, как он ест.

— Вы произвели очень положительное впечатление на моих приятельниц, — неожиданно сказала она. — Мадам Уляр… Она жена нашего главного фармацевта и пользуется у всех большим уважением, хотя, конечно, не может позволить себе такую роскошь: пригласить гувернера к детям… Так вот, она нашла, что вы tres sympathique…[15]и что вы настоящий джентльмен с виду.

— Я очень признателен ей за доброе мнение.

— Вы находите ее привлекательной?

— Помилуй бог, нет! — сказал Стефен рассеянно. — Я ее даже не разглядел.

Мадам Крюшо пригладила свои соломенно-желтые локоны, обдернула корсет и кокетливо провела руками по крутым бедрам.

— Еще немножко рагу?

С этого дня завтрак, подававшийся Стефену в полдень, претерпел разительные изменения к лучшему, да и по количеству стал куда объемистей. Впрочем, это был не единственный способ, с помощью которого хозяйка дома выражала свое расположение к преподавателю английского языка, можно даже сказать — свою благосклонность. Такая перемена была большой удачей для Стефена: постоянное недоедание подтачивало его здоровье, его мучил упорный, изводящий кашель, теперь же он вскоре почувствовал себя крепче — силы прибывали, живее бежала по жилам кровь. К тому же стояли на редкость ясные дни, и как-то раз погожим утром его внезапно — впервые с тех пор, как он обосновался в Нетье, — потянуло взяться за кисть.

Он не мог противиться этому желанию и, отправляясь к бакалейщице, захватил с собой лист ватмана и горсть цветных мелков. Когда урок подходил к концу, он усадил девочек в беседке за книгу и, дав волю своей так долго подавляемой страсти, быстрыми, уверенными штрихами набросал пастелью две склоненные друг к другу головки. Он рисовал лихорадочно, радостно, вдохновенно, и меньше чем через полчаса набросок был готов. Никогда еще его рука не создавала ничего столь трепетно живого, столь непосредственного и динамичного по композиции. И даже сам он, всегда так строго судивший о своих работах, был потрясен и взволнован этим очаровательным порождением своей фантазии, неожиданно, как по волшебству, возникшим на картоне.

Когда, склонив голову набок, он покрывал фон желтоватой пастелью, позади него послышался какой-то шорох. Мадам Крюшо, стоя за его спиной, рассматривала набросок.

— Это вы нарисовали, мсье?

Такое тупое, беспредельное изумление было написано на ее лице, что Стефен не удержался от улыбки.

— Нравится вам?

Вероятно, она не могла вполне оценить его рисунка. Но перед ней был очаровательный портрет ее двух дочек, сделанный скупыми, смелыми штрихами в гармоничном сочетании нежных и чистых тонов. Мадам ничего не понимала в искусстве, однако ее острый безошибочный коммерческий нюх мгновенно подсказал ей, что перед нею нечто редкостное, прекрасное и очень ценное — словом, первоклассная вещь, и она мгновенно и алчно ее возжаждала. Мало того, в ту же минуту мадам Крюшо с возросшей силой ощутила влечение к этому странному молодому англичанину — влечение, впервые пробудившееся в ее душе в тот день, когда, после чтения стихов, пелена равнодушия внезапно спала с ее глаз и она, внимая болтовне своих приятельниц, неожиданно увидела, что этот гувернер и в самом деле чрезвычайно привлекательный молодой человек, что он строен, отлично сложен, что у него живое, выразительное лицо, прекрасные темные глаза и «интересная бледность». Девочки все еще сидели неподвижно, углубившись в книжку. Мадам Крюшо обошла скамейку и опустилась на сиденье рядом с учителем.

— Я и не подозревала, — голос ее звучал приглушенно, доверительно, — что мсье настоящий художник.

— Но ведь я говорил вам, когда вы меня нанимали, что занимаюсь живописью.

При упоминании об их первом знакомстве, когда она так безжалостно воспользовалась его затруднительным положением, густой румянец залил ее холеное лицо и по массивному округлому подбородку сполз на мускулистую колонноподобную шею.

— О, — произнесла мадам, опуская глаза, — я не придавала особого значения тому, что говорилось тогда. Я ведь еще не имела удовольствия знать мсье так, как знаю его теперь… после приятного и довольно продолжительного общения… Теперь мсье обучает моих детей и бывает запросто у меня в доме, и при этом всегда так сдержан и учтив, как и подобает хорошо воспитанному, достойному молодому человеку. Мсье Стефен… — Она впервые назвала его по имени и в ту же секунду ощутила приятное стеснение в своей могучей груди — …если бы даже вы не сказали мне ни слова, уже по одному этому рисунку я бы, конечно, поняла, что вы необыкновенно талантливый художник.

Такая грубая лесть смутила его, но он сказал любезно:

— Может быть, вы хотите оставить этот набросок себе?

Вопрос заставил ее слегка призадуматься — ведь ей предлагали сделать приобретение, — но колебание длилось всего секунду. Она ответила серьезно, по-деловому:

— Да, мсье Стефен, хочу и сегодня же вечером переговорю об этом с мужем. Возможно, конечно, он скажет, что вы, дескать, рисовали во время урока, за который вам платят жалованье, и что в этом случае…

— Дорогая мадам Крюшо, — поспешно перебил ее Стефен, — вы меня не поняли. Я просто хотел, чтобы вы оставили себе этот набросок на память.

Глаза ее заблестели, но на этот раз не от алчности, а под наплывом более тонких и более сложных чувств. Она подавила вздох и с нежностью посмотрела на Стефена.

— Я принимаю ваш подарок, мсье Стефен. Поверьте, вам не придется об этом жалеть.

Она впервые сидела так близко к нему, и у нее положительно закружилась голова… Никогда в жизни не испытывала она ничего подобного от близости мсье Крюшо. Но девочки уже начинали проявлять нетерпение, требуя внимания, и мадам Крюшо испугалась, что она может себя выдать. Бросив Стефену быстрый, но многозначительный взгляд в тщетной попытке выразить то, что заставляло так бешено колотиться ее сердце, мадам поднялась, прошептала: «Au revoir»[16]— и удалилась в лавку.

Неделю за неделей Стефен жил в состоянии апатии. Дни протекали как в тумане, и вот теперь он обнаружил вдруг, что снова может писать. Он опять возрождался к жизни и ощущал прилив новых, необычных сил и необычную остроту видения. Этот маленький городок с его бесцветными обитателями, казавшийся ему прежде бесплодной пустыней, преображался у него на глазах и становился живым источником вдохновения. Стефен написал ратушу, затем плац перед казармами, затем вид на город из окошка своей мансарды — живописное и странное нагромождение крыш, наконец, еще одну прелестную композицию в черно-серых тонах — процессию монахинь, бредущих с раскрытыми зонтиками под дождем после вечернего богослужения. Холсты, приобретенные у Наполеона Кампо, оживали один за другим, потом складывались в углу комнаты.

Стали приходить письма от Пейра и Глина, и это тоже приободрило Стефена. Жером предполагал остаться в Пюи-де-Дом на всю зиму, а Глин собирался приехать осенью на недельку-Другую в Лондон. Каждый настойчиво уговаривал Стефена присоединиться к нему, но он, конечно, не мог принять их предложение. Стефен начал писать и был счастлив. В этом состоянии возрождения души ежедневные занятия с девочками Крюшо, естественно, превратились в обременительную необходимость, и порой ему было нелегко, отложив в сторону кисти, мчаться в бакалейную лавку в ту самую минуту, когда освещение казалось особенно удачным. И, хотя, выражаясь языком его нанимателей, деньги ему платили не даром и уроки оправдывали себя, мысли Стефена витали далеко, и по окончании занятий он уже думал только о том, как бы поскорее добраться до дома.

Быть может, именно потому, что Стефен был слишком погружен в себя, он как-то не заметил перемены, которая произошла в обращении с ним мадам Крюшо, или если заметил, то не придал ей значения, хотя перемена эта все более и более бросалась в глаза. Как изменился к лучшему его стол, не заметить, конечно, было невозможно, но Стефен воспринял это, как выражение благодарности со стороны хозяйки за преподнесенный ей набросок. Да и другие знаки внимания, которыми она его одаряла, Стефен приписал тому же. У мадам Крюшо теперь уже вошло в обычай присутствовать при завтраке учителя и настойчиво его потчевать. Впрочем, ее забота о нем этим не ограничилась.

— Мсье Стефен, — задумчиво и участливо произнесла как-то мадам. — Меня беспокоит, хорошо ли вы устроены. Едва ли мадам Клуэ достаточно о вас заботится.

— Что вы, вполне достаточно, — отвечал он. — Она очень славная женщина.

— Однако она отвела вам такую убогую каморку.

— Вы разве видели мою комнату? — удивленно спросил он.

— Случайно… — Мадам покраснела. — Я часто прохожу мимо… Когда иду в церковь. Вашей хозяйке не мешало бы проявить вкус, кое-что там добавить… устроить поуютнее, чтобы вам было удобней и приятней.

— Да нет, что вы. — Стефен улыбнулся. — Мне нравится так, как есть… чтоб было пусто и побольше воздуха.

— Но это не годится, — настаивала она. — Я замечаю, что у вас не проходит кашель.

— Пустяки… Я кашляю только по утрам.

— Дорогой мой мсье Стефен, пожалуйста, не ставьте мне все время палки в колеса! — Она взглянула на него с нежным укором. — Если уж я не могу позаботиться о вашем жилище, так не мешайте мне по крайней мере заботиться о вашем здоровье.

И на следующий же день, к немалому смущению Стефена, он увидел на столе возле своего прибора пузырек с грудным эликсиром из аптеки мсье Уляра, и мадам, собственноручно отмерив полную столовую ложку этого снадобья, торжественно потребовала, чтобы он выпил лекарство. Викторина и Мария-Луиза пришли в неописуемый восторг от того, что учителя заставляют глотать микстуру. Кончилось тем, что и Стефен расхохотался.

Когда девочки убежали в сад играть, мадам Крюшо, бросив томный взгляд на учителя, испустила глубокий вздох.

— Ну конечно… Я понимаю… В нашем городе, верно, отыскалась какая-нибудь бесстыдница, которой удалось завладеть вашим сердцем.

— Что такое? — удивленно воскликнул Стефен. — Здесь, в Нетье?

— А почему бы и нет? Разве вы не бываете каждый день в кафе? А эта Жюли Гросетт… да и все они там особенной скромностью не отличаются. Мне ли этого не знать… — И в самом деле, мадам Крюшо была в курсе всех сплетен, всех грязных скандалов и интриг своего маленького городка. Однако у Стефена был такой изумленный вид, что она сразу прикусила язык и принужденно рассмеялась. — Не смотрите на меня так, друг мой! Я ведь только хочу вам добра. И в конце концов, хоть я и порядочная женщина, но это не мешает мне быть женщиной светской… Итак, значит у вас никого нет?

— Никого, — коротко отвечал Стефен.

Ревнивый блеск потух в ее глазах. Теперь они светились кокетством.

— Ну, а как вам нравится мое платье?

Став в позу, мадам Крюшо слегка изогнула стан, дабы эффектнее преподнести свое новое платье ядовито-зеленого цвета, обшитое по подолу желтой тесьмой, что, по мнению мадам, должно было ее молодить. Волосы, только что побывавшие в руках парикмахера и уложенные волнами, блестели, словно металлические. Мадам Крюшо обожала наряды, являлась постоянной покупательницей «Галери де Ренн» и последнее время неустанно демонстрировала Стефену наиболее изысканные свои туалеты, которых он, увы, попросту не замечал. Именно это его равнодушие и разжигало еще больше ее желание. Мадам видела, что она не существует для него как женщина, что, быть может, женщины вообще не существуют для него. Он, казалось, был так же невинен, как тот молодой кюре, который одно время служил у них в приходе. Она обожала молодого кюре издали и мечтала о нем по ночам, лежа в постели со своим бакалейщиком, который, утолив плотский голод и похлопав ее по неотзывчивым ягодицам, весьма немузыкально храпел рядом. Но то влечение было мимолетной мечтой, невесомой, как прикосновение крыла бабочки, по сравнению с этим неукротимым желанием, которое кипело у нее в крови, жгло ее так, что ей хотелось схватить Стефена в объятия и задушить поцелуями.

Она была слепа и не видела отчаянного комизма своего положения. Не странно ли, что она, именно она, душой и телом погрязшая в мелочных заботах своего коммерческого предприятия, крикливая, деспотичная искупая, привыкшая нагло обвешивать на сахаре, обмеривать на сидре и вымогать последнее су у прижимистых крестьян, — не странно ли, что именно она, стоя на пороге пятого десятка, влюбилась по уши в этого юнца, почти подростка, который годился ей в сыновья, и растаяла, размякла, словно девчонка! Дети, приятельницы, приумножение капитала — все потеряло для нее интерес. Муж стал ей невыразимо противен. Его ужимки, буржуазная манерность, его привычка чавкать и исподтишка выпускать газы после очередной кружки пива вызывали в ее душе бурю ненависти и отвращения.

— Je te defends de passer Ie gaz en bas![17]— вне себя от ярости кричала она ему. В то же время она стала тщательнее ухаживать за собой. Чаще принимала ванну, чаще меняла белье, начала употреблять более крепкие духи и сосать душистые лепешечки. Ей казалось, что жизнь потеряет для нее всякий смысл, если она не заполучит Стефена.

И вот неожиданно — словно бог внял ее мольбам — мадам осенила блестящая мысль. Как она не подумала об этом раньше! В то же утро она перехватила Стефена в коридоре.

— Друг мой, у меня отличная новость для вас! — радостно воскликнула она. — Вернее сказать, поручение. Мсье Крюшо непременно хочет, чтобы вы написали мой портрет.

От неожиданности Стефен не сразу нашелся, что сказать.

— Да-да, — закивала она. — Крюшо просто загорелся этой идеей. Вчера вечером он ни о чем другом говорить не мог. Портрет во весь рост… маслом.

— Но, мадам… — Стефен нахмурился, стараясь подыскать благовидный предлог для отказа. — Я… я не пишу портретов… я работаю в другом жанре…

Она ободряюще улыбнулась ему.

— Не тревожьтесь, mon petit. Я позабочусь, чтоб ваш труд был оплачен. Значит, договорились. В четверг начнем.

Прежде чем он успел что-либо возразить, она покровительственно похлопала его по руке и поспешно удалилась, кинув ему на прощанье лукавый взгляд через плечо.

По четвергам в городе прекращали торговлю раньше обычного, и в эти дни после полудня, когда лавка была уже закрыта, в доме Крюшо становилось необычайно тихо. Однако такая мертвая тишина царила в этот четверг в доме с закрытыми ставнями, что это поразило Стефена, едва он переступил порог, и показалось ему слишком необычным. Мадам Крюшо встретила его у дверей.

— Сегодня урока не будет, — торжественно объявила она. — Я отправила девочек за город с Мари.

И мадам Крюшо пояснила, что раз в месяц служанка навещает своих родителей, живущих в Сен-Вале, и порой, снисходя к ее просьбам, ей разрешают взять с собой девочек.

— Ну, а муж, разумеется, уехал на рынок в Ренн за товаром, — мимоходом обронила мадам Крюшо. — Нам никто не будет мешать.

И снова глубокая тишина, в которую был погружен дом, неприятно поразила Стефена: даже из погреба, где Жозеф, помощник хозяина, задерживался обычно часа на два после закрытия магазина, сверяя выручку с оставшимися в наличии товарами, не доносилось ни звука. Дом был совершенно пуст. Когда же они прошли в столовую, Стефен прирос к месту, увидев на столе два прибора из праздничного сервиза мадам Крюшо, жесткие крахмальные салфетки и букет пунцовых роз в вазе.

— Вы не возражаете, если для начала мы с вами позавтракаем? Так будет удобнее.

Продолжая без умолку болтать деланно непринужденным тоном, мадам Крюшо достала из буфета жареного цыпленка под грибным соусом, салат, страсбургский паштет, компот из персиков и бутылку шампанского. И лишь после того, как тарелка Стефена была наполнена до краев, мадам Крюшо позволила себе взглянуть на него. Она уже не в силах была сдерживать влюбленную улыбку, расползавшуюся по ее пухлому лицу.

— Я хотела, чтобы наш первый сеанс протекал в приятной, уютной обстановке. Мы так славно позавтракаем tete-a-tete,[18]не правда ли? Вы должны как следует подкрепиться перед работой. — При этих словах она бросила на него кокетливый взгляд. — Позвольте налить вам шампанского — это наша лучшая марка. Пять франков бутылка.

Стефену стало не по себе. Он был смущен и озадачен. Но постоянное недоедание приучило его не быть щепетильным там, где дело касалось еды. Он принялся уничтожать предложенное угощение, понимая, что в его положении не приходится отказываться, и вместе с тем с возрастающей неловкостью замечая то и дело устремляемые на него томные взгляды. При этом он не мог не заметить также, что бюст мадам Крюшо, колыхаясь при каждом вздохе столь бурно, что ее массивный подбородок едва не исчезал между пышных грудей, придвигается к нему все ближе и ближе. Вопреки обыкновению, она на этот раз не прикасалась к еде и жеманно положила себе на тарелку только крылышко цыпленка, однако уже вторично наполнила шампанским свой бокал. Ее круглые глазки поблескивали, как хорошо отполированный мрамор. Она едва удерживалась, чтобы не коснуться руки Стефена, ее неодолимо влекло к нему. Неужто он все еще не догадывается, какие изысканно тонкие наслаждения сулит ему ее благосклонность? Но его простодушие лишь усиливало ее тягу к нему.

— Друг мой, — воскликнула мадам Крюшо, — можете ли вы вообразить себе, чем была моя жизнь здесь, в Нетье, эти последние пятнадцать лет?

— К сожалению, все эти годы я не был с вами знаком, — принужденно, хотя и учтиво, улыбнулся Стефен.

— Да, — задумчиво протянула она. И, внезапно понизив голос, добавила: — И все же это вы открыли мне всю пустоту моего существования.

— Это было бы большой неблагодарностью с моей стороны, мадам… если бы это было так.

— Это так. — Он ничего не ответил, и она энергично тряхнула головой. — Да, это вы, мой друг, открыли мне глаза на новые горизонты, о которых прежде я не смела и мечтать. О, только не поймите меня превратно! Мсье Крюшо хоть и не слишком нежен и деликатен, но вполне достойный человек. И, конечно, я порядочная женщина. Но бывают минуты, когда сердце сжимается от одиночества и чувствуешь потребность довериться кому-то. Ах, мой друг, когда говорит сердце, — тут мадам Крюшо глубоко вздохнула, — должны ли мы ему противиться? Что дурного в том, чтобы послушаться веления сердца… соблюдая, конечно, осторожность?

Стефен сидел скованный и молчаливый. На мгновение ошеломляющая догадка промелькнула у него в мозгу, но он тотчас отогнал прочь эту дикую мысль. Однако он чувствовал, что нужно немедля приниматься за работу, раз уж это неизбежно, и по возможности сократить сеанс. Он отодвинул от себя тарелку.

— А теперь, мадам, если вы не возражаете, мы можем начать. Мне думается, лучше сделать сперва предварительный набросок. Где вы хотели бы расположиться? В гостиной?

Она пристально поглядела на него и судорожно глотнула.

— Нет-нет, наверху освещение лучше, — пролепетала она и, встав из-за стола, направилась к двери. — Я сейчас приготовлюсь. Допивайте ваше вино, а потом подымайтесь наверх.

Стефену еще ни разу не приходилось бывать в верхних комнатах. Помедлив минут пять, он направился наверх. Лестница, застланная тонкой ковровой дорожкой, была тускло освещена, ступеньки скрипели у него под ногой. Пахло сырами, которые вылеживались, должно быть, в стенном шкафу. Дверь, выходившая на площадку лестницы, была приотворена. Стефен решил, что это дверь в гостиную, и уже хотел было постучать, но услышал голос мадам Крюшо:

— Войдите, mon ami.[19]

Он отворил дверь.

Мадам Крюшо, стоя возле двуспальной кровати, выжидательно глядела на него, как бы ища одобрения. Она уже успела сменить платье на пеньюар и стояла в вызывающей позе, уперев руку в бедро и придерживая одну полу пеньюара, так чтобы видны были шелковые полосатые панталоны с пышной кружевной оборкой, ниспадавшей на массивные колени, и нарядная розовая сорочка, на которой еще остались влажные пятна от духов и складки от только что снятого тугого корсета.

Холодный пот выступил у Стефена на лбу. Каждая мелочь в этой безвкусной, пышной и неряшливой комнате до боли отчетливо врезалась ему в память: пестрый ковер и тяжелые драпри, замызганный комод, ночной горшок под кроватью и даже пижама мсье Крюшо, сунутая впопыхах под подушку. Стефен побелел. Неправильно истолковав остановившийся взгляд его широко раскрытых глаз, мадам Крюшо стыдливо наклонила голову, притворно вздрогнула и с неуклюжим кокетством шагнула к нему. Это было уж слишком. Стефен попятился. Непреодолимое отвращение отразилось на его лице. Он был страшно зол на себя за то, что попал в такое идиотское положение, — в этом фарсе было что-то глубоко унизительное. Он молча повернулся и опрометью выбежал из комнаты.

В тот же вечер, сидя у себя в мансарде, Стефен услышал, как резко хлопнула парадная дверь и на лестнице раздались тяжелые шаги. Мсье Крюшо, не постучавшись, влетел в комнату. Бакалейщик даже не успел сменить дорожного костюма и находился в состоянии наигранного бешенства.

— Как вы осмелились… жалкий нищий… строить куры моей жене, едва я ступил за порог! Имейте в виду, я могу сейчас же обратиться в полицию! Я всегда подозревал, что вы — подлый змееныш. Но чтобы ужалить руку, которая вас кормила!.. Женщину с таким чистым сердцем!.. Мать двоих детей!.. Нет, какова наглость, каково бесстыдство! Мы вас рассчитали, разумеется. Чтоб я не видел больше вашей гнусной физиономии в моем магазине! Но сначала вы должны возместить мне… возместить нанесенный вами ущерб… хотя бы картиной…

Стефен знал, что мсье Крюшо недолюбливает его, но эта сцена была разыграна по наущению мадам — сейчас муж был орудием разъяренной жены. И, не слушая Крюшо, который продолжал изрыгать угрозы, Стефен с презрительной и горькой усмешкой вырвал лист из блокнота, лежавшего на столе, и молча протянул его бакалейщику. Это был набросок, который он только что сделал по памяти: мадам Крюшо, толстая, полураздетая, бесстыдно улыбаясь, стояла возле своей двуспальной кровати.

Мсье Крюшо умолк от неожиданности и уставился на убийственный рисунок; лицо его позеленело. Он уже хотел было разорвать набросок, но врожденная сметка укротила порыв. Он тщательно свернул бумагу в трубочку и аккуратно положил на дно шляпы. Затем, воровато отведя глаза, повернулся и вышел из комнаты.

Наутро Стефен упаковал рюкзак, связал холсты и, водрузив на спину свою кладь, ушел из Нетье пешком. Он решил отправиться в Фужер, до которого было километров тридцать, и к вечеру, изнемогая от усталости и жары после такого изрядного перехода под палящим солнцем, достиг города, раскинувшегося по склонам небольшого холма и рассеченного надвое шоссе, ведущим в Париж. Здесь он отыскал дешевый ресторанчик, куда, как ему казалось, должны заглядывать проезжие шоферы. Официант, к содействию которого он решил прибегнуть, выразил уверенность, что попутная машина несомненно подвернется, и в самом деле, часов около девяти грузовик с прицепом остановился перед гостиницей и двое мужчин в комбинезонах вылезли из машины и вошли в ресторан. Через несколько минут официант поманил Стефена, последовал обмен приветствиями и рукопожатиями, несколько слов было брошено как бы вскользь и подхвачено на лету, и вопрос был улажен. Вещи Стефена сунули под сидение, и машина тронулась.

Дата добавления: 2015-06-26