Часть четвертая 4 страница. Он явился рано, около четырех часов, — делать ему все равно было нечего, — и, поскольку генерал все еще не вернулся из Гиллинхерста

Он явился рано, около четырех часов, — делать ему все равно было нечего, — и, поскольку генерал все еще не вернулся из Гиллинхерста, Аделаида могла быть спокойной, что им никто не помешает.

Она отлично накормила сына, подав свежеиспеченный сассекский торт и горячий поджаренный хлеб, намазанным джемом, который Джофри особенно любил. Затем, усевшись на кожаный пуф — прямая и стройная, — она взялась за вязанье, а сын, вытянув ноги перед ярким огнем, лениво покуривал сигарету, выпуская дым через нос.

Аделаида завела разговор о том, что было наиболее близко сердцу сына: сколько ему удастся настрелять дичи во время финальных состязаний охотников Стилуотера; какое место займут его гончие на предстоящих соревнованиях; какой приз он может получить на скачках с препятствиями для джентльменов-наездников в Чиллинхеме.

Время приятно текло для Джофри, наслаждавшегося звуками собственного голоса. Мамаша умела доставить ему удовольствие, она не хуже кого угодно понимала толк в лошадях, ну и, конечно, боготворила его. Часы пробили шесть. Погасив последнюю сигарету, Джофри неторопливо поднялся с кресла.

— Благодарю за милую беседу и чай, матушка. Так приятно было поболтать с вами.

— Мне тоже, Джофри. — Она вышла с ним в холл, помогла надеть тяжелое, подбитое мехом пальто, затем, стоя под газовым рожком с зеленым абажуром, создававшим в комнате освещение подводного царства, как бы вскользь заметила: — Кстати, я слышала, что твой кузен вернулся домой.

— Да, такая неприятность. Я, конечно, не намерен встречаться с ним.

— Это разумно, Джофри. И на твоем месте я посоветовала бы Клэр держаться от него подальше.

Джофри, повязывавший в эту минуту цветастый шарф, приостановился и посмотрел на мать.

— Что вы хотите сказать этим?

— А вот что… Ты, конечно, не забыл, что вытеснил его из сердца Клэр… Это должно страшно уязвлять его. А после всех этих лет, проведенных в самых низкопробных парижских притонах… ему не очень-то можно доверять.

— Можете не напоминать мне об этом, я и сам знаю. Этот малый способен на все.

— В таком случае, чтобы я была спокойна, непременно поговори с нашей милой Клэр.

Он завязал наконец шарф и оглядел себя в небольшом зеркале у вешалки.

— Ладно, ладно. Спокойной ночи, матушка.

— Спокойной ночи, Джофри.

Она постояла в дверях, пока он заводил мотор своей спортивной машины, но вот колеса зашуршали по гравию и автомобиль скрылся. Тогда, довольная своими дневными трудами, генеральша повернулась и вошла в дом.

Джофри ехал на большой скорости, чрезвычайно умело ведя машину. Он считал себя хорошим автомобилистом и, сидя за рулем, частенько предавался раздумью, — главным образом о том, не принять ли ему участие в Бруклендских автомобильных гонках. Вот и сейчас свежий воздух, бивший ему в лицо, должно быть, заставил его мозг заработать куда энергичнее, чем могла предполагать генеральша. Так или иначе, срезая углы и ласково поглаживая при этом тонкий руль машины, он без конца спрашивал себя: «На что намекала старуха?»

Она явно не без причины позвала его на чай. В прошлом, когда он учился в школе и в Сандхерстском колледже, мать часто писала ему и самое главное обычно излагала мимоходом — в приписке, словно вспомнив в последнюю минуту. Так неужели она вызвала его сегодня для того, чтобы сказать эту последнюю фразу насчет Клэр? Джофри усмехнулся и надвинул на лоб свою клетчатую фуражку. Природная самонадеянность, вкупе с воспитанием, полученным в привилегированных учебных заведениях, где его приобщали лишь к искусству бить по шарам различной величины, не слишком способствовали развитию его мыслительного аппарата, но длительное общение со спортсменами, букмекерами, завсегдатаями скачек и конскими барышниками выработало в нем своеобразную проницательность, острое чутье на то, что он называл «подвохом». А потому он воспринял намеки матери совсем иначе, чем она предполагала, и принял решение, резко противоположное тому, что она советовала: он не станет говорить с Клэр, а будет молча, исподволь наблюдать за развитием событий.

Двадцать минут седьмого он уже был дома; Клэр, которая обычно возвращалась поездом, отходившим от вокзала Виктории в половине шестого, еще не приехала из Лондона. Поднявшись наверх, чтобы помыться и переодеться к обеду, Джофри остановился у маленькой гостиной, примыкавшей к спальне жены. В этой комнате Клэр проводила много времени, так как она была солнечная и удобно расположена. Постучав на всякий случай в дверь и не получив ответа, Джофри секунду помедлил и вошел. Комната была прелестная, выдержанная в светло-серых тонах, с бледно-розовыми портьерами и такими же ситцевыми чехлами; все здесь было хорошо знакомо Джофри: он частенько заходил сюда в отсутствие Клэр — побродит из угла в угол, потрогает одно, другое, перевернет письмо на письменном столе, визитную карточку на каминной доске, как и подобает заботливому и, пожалуй, несколько подозрительному супругу, для которого дела жены, а особенно их финансовая сторона, представляют вполне естественный и притом немалый интерес.

Сейчас, однако, его ревизия была более целеустремленной. Он подошел прямо к бюро, которое Клэр никогда не запирала, и принялся методически обследовать его. Добрых десять минут он просматривал бумаги в ящиках и отделениях. Ничего, положительно ничего. Безобидность того, что он обнаружил, — вплоть до своих старых снимков в форме Сандхерстского колледжа, — вызвала легкий румянец на его щеках.

Несколько пристыженный, он уже готов был повернуться и уйти, как вдруг в верхнем отделении увидел сложенный листок. Это был оплаченный счет на четыреста фунтов стерлингов; на нем стоял штамп галереи Мэддокса, Нью-Бонд-стрит, 21, и выписан он был за две картины Стефена Десмонда — «Благодеяние» и «Полдень в оливковой роще».

Было начало марта, день клонился к вечеру, и ежемесячное заседание Окружного совета Западного Сассекса медленно подходило к своему долгожданному концу: обсуждался вопрос о том, стоит ли подводить канализацию к деревеньке Хеттон-на-Пустоши, и споры то разгорались, то утихали. Среди четырнадцати присутствовавших на заседании членов совета сидел и Алберт Моулд; он был необычайно молчалив и все время грыз ноготь большого пальца, пряча свою тюленью голову в поднятый воротник пальто, которое он не снимал, чтобы не просквозило весенним ветерком, проникавшим сквозь ветхие стены, обшитые растрескавшимися деревянными панелями. Рядом с ним сидел его друг и коллега Джо Кордли, а через стол — неутомимый слуга народа контр-адмирал Тринг.

Молоточек председателя стукнул в последний раз, клерк, буркнув обычную фразу, объявил о закрытии заседания, не забыв, однако, упомянуть о дне и часе следующего. Послышался грохот отодвигаемых стульев, и члены совета, переговариваясь, стали расходиться. Все, кроме Алберта Моулда. Он встал вместе с Кордли у двери и, когда Тринг подошел к выходу, задержал его.

— Я б хотел сказать вам два слова, сэр, если вам это не обременительно.

Контр-адмиралу это было очень обременительно, ибо он торопился на стадион Среднего Сассекса, где его ждало поле для игры в гольф, но, прежде чем он успел придумать какой-нибудь предлог, чтобы уклониться от разговора, Моулд продолжал:

— Очень мне неприятно об этом с вами говорить, но ничего не поделаешь. Приходится. Я насчет этих самых панно для Мемориального зала.

— Ну; что там еще? — буркнул Тринг, недвусмысленно взглянув на часы.

— А вот что, сэр. Ведь уже добрых три месяца, как он их малюет, а, по моим скромным сведениям, до сих пор никто их в глаза не видел. Я знаю, разные люди пытались взглянуть, но их выпроваживали: панно свои он все время держит под замком. Так вот, сэр, нехорошо это и неправильно: ведь открытие-то зала на носу. Во всяком случае, два члена комиссии так мне и сказали. Словом, они просили меня пойти с ними и посмотреть.

— Как же вы, черт побери, будете смотреть панно, если они заперты?

— А мистер Арнольд Шарп дал мне запасной ключ.

Тринг неодобрительно посмотрел на Моулда. Он вообще не любил этого человека — не столько потому, что тот был выскочка, усиленно старавшийся вылезти за рамки своего класса, сколько из-за этой его подобострастной манеры держаться, которую он избрал для своеобразного глумления над людьми, занимавшими более высокое, чем он, положение.

— Так вот, сэр, коротко говоря, мы вчера поздно вечером побывали в зале. И должен вам с прискорбием сообщить, что нам не понравилось то, что мы там увидели.

— Да хватит вам, Моулд, — примирительно сказал Тринг. — Вы же ничего не смыслите в искусстве.

— А это не только мое мнение, хоть оно, может, и немногого стоит. — На какую-то долю секунды мутные глазки Моулда встретились с открытым взглядом контр-адмирала. — Адвокат Шарп и Джо Кордли такого же мнения.

— Правильно он говорит, — решительно подтвердил Кордли. — Могу поклясться на библии.

— Не мне, конечно, советовать вам, только, будь я председателем, я бы пошел и взглянул на них.

Тринг почувствовал некоторое беспокойство. В глазах Моулда поблескивал огонек, который ему совсем не нравился. Подумав немного, он нехотя распростился с приятными мыслями о гольфе и сказал:

— У вас с собой этот ключ?

— С собой, сэр. И мы с Джо оба сейчас свободны.

— Тогда пошли.

Они вышли из здания Окружного совета и, сев в машину контр-адмирала, выехали на шоссе. В Чарминстере Моулд предложил прихватить с собой Шарпа и Саттона. На это потребовалось время, и, когда пять членов комиссии подъехали к Мемориальному залу, было уже темно. Моулд молча отпер дверь. Зал был пуст: Стефен ушел около часа назад. Кордли с многозначительным видом включил свет. И взорам их предстали панно.

Трингу прежде всего бросилось в глаза то, которое Стефен назвал «Дары миру». На переднем плане — молодая женщина как бы протягивает зрителю младенца, а за нею — золотистое поле пшеницы, фруктовые сады и множество народу: жницы, жнецы, веселые крестьянские лица. Глядя на эту картину, Тринг почувствовал, что тревога его улетучивается, сменяясь теплой волной облегчения. Это была хорошая, можно сказать, превосходная работа, глубоко впечатляющая, необычная, — словом, панно очень понравилось ему. Однако когда он повернулся ко второму полотну — «Это ты, Армагеддон!» — где было изображено множество солдат и орудий, а рядом — ликующие толпы, оркестры, знамена, колышущиеся под темным грозовым небом, — в нем снова пробудились опасения, которые еще больше усилились и превратились уже в страшную уверенность, когда он поспешно, с возрастающей тревогой окинул взглядом третье панно — «Насилие над миром» и четвертое — «Плоды войны». Это были картины невероятной силы: одна (насколько мог это понять его потрясенный ум) представляла собой сложную композицию, изображающую ужасы войны, а другая — тяжкие ее последствия: голод, эпидемии, разрушенные деревни, сожженные жилища, осквернение цветущего пейзажа, изображенного на первом плане, и на все это, рыдая, смотрит обнаженная женщина. А от последнего полотна — «Пробуждение мертвых» — у Тринга и вовсе глаза вылезли на лоб. О чем, черт побери, думал этот парень, изображая таких людей! Да это даже и не люди, а трупы, обезображенные, голые, иные без ног, тут и женщины и мужчины, и все они выходят из могил на трубный зов архангела! Никогда, даже в самых диких кошмарах, не снилось ему такой страшной катастрофы. И в появлении этих творений повинен он, контр-адмирал Реджинальд Тринг, ибо ведь он фактически навязал этого треклятого Десмонда членам комиссии.

А они молча наблюдали за ним, ожидая, что он скажет. Контр-адмирал пожал плечами: в недостатке мужества его никогда нельзя было упрекнуть.

— Что ж, джентльмены… это очень разочаровывающее зрелище.

— Разочаровывающее?! — Кордли чуть не хватил удар от возмущения. — Да это же надругательство над нами, самое настоящее надругательство!

— Вы только посмотрите на вон этих… — Моулд кивнул на последнее панно. — Ведь они все голые… как есть голые. Мало того: тут и мужчины и женщины, и у всех все наружу.

Тринг отвел в сторону взгляд и посмотрел на Саттона. Но кроткий банкир совсем побелел и не был склонен помочь ему.

— Да, джентльмены, все это весьма огорчительно. Я должен немедленно повидать настоятеля.

Тут заговорил Шарп, дотоле молча, внимательно разглядывавший картины.

— Позвольте обратить ваше внимание на такую подробность. — И он указал на одну из деталей в сложной композиции третьего панно. — Что, по-вашему, делают тут эти солдаты? Может, кто-нибудь из присутствующих наделен большим художественным воображением, чем я, и объяснит, как это называется?

— Боже правый! — невольно вырвалось у Тринга.

И среди поднявшегося ропота Моулд вкрадчиво добавил:

— Это-то и заставило нас пригласить вас сюда.

Контр-адмирал, поджав губы, решил положить конец осмотру. И неожиданно объявил:

— Назначаю на завтра экстренное заседание комиссии. Ровно в девять утра. И приглашу на него Десмонда. А пока прошу воздержаться от публичного обсуждения этого вопроса. Доброй ночи.

На следующее утро, в указанное время, Стефен, нимало не догадываясь о грозящей ему беде, предстал перед комиссией. Не зная о причинах вызова — по телефону Тринг ничего ему не сказал, — он был в превосходном настроении. Правда, он устал и нервы у него были несколько натянуты после многих недель неослабного труда, но сознание удачи окрыляло его. Работа подходила к концу, и он знал, что картины получились хорошие. Через несколько дней он покажет панно комиссии. Об этом, должно быть, они и хотят с ним поговорить.

— Мистер Десмонд, я должен сообщить вам, что мы видели ваши картины. Это совершенно скандальное зрелище.

Удар был настолько неожиданным, что Стефен растерялся. Не сумев справиться с собой, он вздрогнул и страшно побледнел, глаза его потемнели, и взгляд стал почти жестким. Но, прежде чем он успел раскрыть рот, Тринг продолжал:

— Я лично просто не понимаю, как вы могли в такой оскорбительной форме воплотить наши пожелания.

Стефен с трудом перевел дух — так сдавило вдруг грудь.

— Что же оскорбительного в моей работе?

— Сама цель, во имя которой мы все это затеяли, требует чего-то благородного и героического. Группа военных разных родов войск, шагающая с флагом… Или раненый, который бредет, опираясь на плечо товарища, или, скажем, сестры милосердия… — Стефена передернуло. — А вы вместо этого создаете… картины, совершенно чуждые нам по духу… изображаете человеческое страдание в какой-то, мягко выражаясь, патологической и унизительной форме.

— Я же рассказывал вам о своих замыслах, прежде чем начать работу. Мне казалось, что вы их одобрили.

— Ни один здравомыслящий человек не может одобрить эти панно.

— А вы достаточно компетентны, чтобы судить о них?

— Вы считали нас достаточно компетентными, когда мы вам их заказывали.

Пламя ярости вспыхнуло в груди Стефена.

— В таком случае, может быть, вы будете так любезны и уточните, чем именно вам не нравятся мои полотна?

— Уточним, уточним! — воскликнул Кордли, распаляясь и переходя на вульгарный жаргон. — Ты что, думал, нам могут прийтись по вкусу твои калеки и слепые… голые бабы… шлюхи?.. Чего уж там, чистое непотребство, распутство!

— Хватит! — резко оборвал его Тринг. За время, истекшее со вчерашнего вечера, он тщательно взвесил, в какое положение попал и как из него лучше выйти. Хотя контр-адмирал и считал себя лично глубоко уязвленным, он пришел к выводу, что самое правильное — приглушить этот злополучный скандал: так будет наименее опасно. А потому он прежде всего решил не допускать на заседании детального разбора картин, ибо это даст пищу для разговоров за обеденным столом по всей округе. Придя к такому решению, он вперил в Стефена холодный взгляд своих голубых глаз, привыкших обозревать горизонт с юта, и сказал: — Позиция комиссии абсолютно ясна и изменению не подлежит. Мы не можем принять ваши картины. Я считаю, что одна из них требует серьезных исправлений, а три — полной переделки. Вы согласны с этим?

— Нет, не согласен, — не задумываясь, ответил Стефен. — Нелепо даже предлагать мне это.

— В таком случае я буду просить вас прекратить всякую работу над панно. В свое время вам будет официально вручено решение комиссии об аннулировании заказа.

Небольшая пауза. И тут раздался голос закона: надо было уточнить один вопрос, ускользнувший от внимания председателя.

— Я бы просил записать в протоколе, — сказал Шарп, — что эти картины отклонены нами единогласно и по условиям договора мы не обязаны платить за них — ни единого пенни.

Стефен продолжал неподвижно стоять, стараясь справиться с бушевавшей в груди бурей. Никогда прежде, в самые трудные минуты жизни, не испытывал он такой горечи, как сейчас! У него дух перехватило от сознания чинимой над ним несправедливости. Ему хотелось крикнуть: «Ну и оставьте себе свои проклятые деньги… свои тридцать сребреников! Неужели вы думаете, что я вкладывал в это дело всю душу ради каких-то грязных бумажек?» Но он знал, что такой взрыв мог только еще больше ожесточить их. Единственным спасением было молчание. Он внимательно посмотрел на каждого по очереди — лица расплывались перед его глазами, и он с трудом различал их, — затем, ни слова не сказав, повернулся и вышел.

Голова у него кружилась, но ноги машинально привели его к Мемориальному залу. Он твердо решил, несмотря на запрет, закончить работу над панно. Доделать оставалось совсем немного — еще каких-нибудь два дня, и уже можно будет покрыть картины лаком. К счастью, комиссия забыла потребовать у него ключ.

Но, подойдя к зданию, Стефен увидел, что дверь заперта железным засовом, на котором висел новый крепкий замок, и сбить его, сколько Стефен ни старался, ему не удалось. Снова минута напряженного раздумья. И снова он зашагал прочь. Он шел через город, ничего не видя, устремив мрачный, застывший взор к далеким холмам, — одинокая темная фигура на фоне безбрежного неба, — но даже и здесь, среди этой величественной природы, под этим необъятным серым куполом, который так низко нависал над ним, что, казалось, вот-вот придавит к земле, он всем видом своим по-прежнему бросал вызов враждебному миру.

В тот же день весть о том, что комиссия отклонила панно, стала всеобщим достоянием. Однако Тринг крепко держал в руках комиссию и в самых мрачных красках обрисовал те неприятные последствия, которые ожидают всех ее членов, если станет известен «непристойный» характер полотен, так как в конечном счете они отвечают за то, что заказ был поручен Десмонду, и потому официально было лишь объявлено, что представленная работа не удовлетворяет требованиям и, следовательно, неприемлема. Однако уже сам факт отклонения работ Стефена дал повод для пересудов и вызвал злорадный вой тех, кто не одобрял его кандидатуры. Аделаида, узнавшая о решении комиссии в «Симла Лодж», была очень довольна тем, что ее предсказания сбылись. Джофри, молча страдавший от раны, нанесенной его самолюбию, следивший и выжидавший, ощутил мрачное удовлетворение, которое возросло еще больше, когда до него дошли слухи, что Стефен исчез и его нигде не могут найти. Мерзавец, должно быть, валяется мертвецки пьяный в каком-нибудь брайтонском кабаке!

Прошло три дня с начала этой злополучной недели. В четверг вечером в доме стилуотерского настоятеля царила гробовая тишина. Каролина, решив, что дольше ждать нельзя, вошла в библиотеку. Настоятель сидел в своем излюбленном кресле, глядя в огонь; на коленях у него лежали «Комментарии» епископа Дентона, откуда он теперь черпал материал для своих проповедей, но он так и не удосужился раскрыть книгу. Каролина с минуту помедлила, словно не решаясь заговорить.

— Я хотела спросить, отец… можно запирать?

Бертрам не шелохнулся.

— Он так и не появлялся?

— Нет, отец.

Настоятель выпрямился, поморгал усталыми веками.

— А может быть, он у себя в комнате?

Каролина покачала головой.

— Я уже смотрела.

— Который теперь час?

— Скоро одиннадцать. Что если закрыть входную дверь, а боковую оставить на цепочке?..

— Нет, моя дорогая… пусть все будет открыто. А сама иди ложись. Ты, наверное, очень утомилась.

— Разрешите мне посидеть с вами.

— Нет, нет. У меня много работы. И я нисколько не устал. Спокойной ночи, Кэрри.

То, что он назвал ее уменьшительным именем, — а это случалось не часто, — тронуло Каролину до глубины души. Но она не умела проявлять нежность.

— Спокойной ночи, отец.

Нехотя, то и дело оглядываясь, она пошла наверх в свою холодную спальню, а Бертрам, выпрямившись, продолжал с озабоченным лицом дожидаться сына. Словно желая обмануть самого себя и делая вид, будто чем-то занят, он время от времени переворачивал страницы книги, но мысли его были далеко. Он то и дело поглядывал на часы, чутко прислушиваясь, не раздадутся ли шаги за окном.

Даже сейчас он с трудом мог поверить, что Стефен, который на протяжении стольких недель был образцом благопристойности, мог предаться беспутству, стремясь утопить свое горе в вине. Однако все так считали. Да и чем еще можно объяснить такое длительное отсутствие? Конечно, оправданием ему могло служить то, что удар был нанесен действительно жестокий. Да и сам настоятель возлагал на успех сына столько надежд, что ему больно было видеть сейчас, как они рухнули и рассыпались в прах. Он глубоко вздохнул и приложил руку ко лбу.

Медленно тянулись минуты; на дедовских часах пробило одиннадцать, затем — половина двенадцатого. В двенадцать часов последний уголек в камине вспыхнул и погас. Бессмысленно ждать дольше. Настоятель встал, выключил свет и медленно прошел наверх.

На следующий день, часов около трех, Каролина, которую хлопоты по дому вынуждали рано вставать — да к тому же она всю прошлую ночь почти не сомкнула глаз, — сняла платье и прилегла отдохнуть у себя в комнате. Бертрама вызвали к кому-то из прихожан. Внезапно Каролина услышала знакомый звук торопливых шагов и поспешно бросилась к окну. Сердце у нее отчаянно колотилось. Это был Стефен; он шел с таким задорным видом, что Каролина помертвела. Она быстро накинула старенький розовый халатик и встретила брата внизу.

— Дай мне чего-нибудь поесть, Кэрри, миленькая, — без всяких объяснений (что немало разозлило ее) сказал он. — И как можно скорее. Я умираю с голоду.

— Где ты пропадал? — с мягкой укоризной спросила она, хотя голос ее и дрожал от еле сдерживаемой злости.

Он улыбнулся — во всяком случае, выражение его лица стало менее напряженным.

— Не смотри на меня так, старушка. Мне очень жаль, если я огорчил тебя. Я был очень занят.

— То есть что значит занят? Три дня и три ночи занят?

— Очень просто… у меня была отвертка.

О чем это он? С ума сошел, что ли? И она сказала совсем другим тоном:

— Не надо шутить, Стефен… мы очень волновались. Где ты ночевал?

— А где, по-твоему, я мог ночевать? Там, где всегда. На полу. И при полных доспехах. А теперь я сбегаю наверх, вымоюсь и переоденусь.

Она вздохнула, радуясь, что он вернулся, но все еще недоумевая и опасаясь услышать что-нибудь такое, что может ее огорчить. Тем не менее она самолично приготовила ему яичницу с ветчиной — Софи настолько эмансипировалась, что теперь не появлялась на кухне между тремя и шестью часами, — и заварила крепкого чаю. Усевшись напротив него, по-прежнему в халате, она подперла подбородок руками и, еще не зная толком, как себя вести, смотрела на брата, жадно уплетавшего еду. Пока он пил и ел, он не мог отвечать на ее вопросы; но вот он откинулся на спинку стула и посмотрел на сестру.

— Все очень просто, Кэрри. Мне нужно было закончить панно. И, поскольку доступ к ним мне закрыли, пришлось сорвать замок.

— Сорвать замок?

— Сначала я пытался залезть туда по лестнице, но ничего не вышло… Тогда я взял отвертку и отвинтил засов.

— И ты был там… в Мемориальном зале… все это время?

— Почти что.

— И ничего не ел… целых три дня и три ночи? И спал… на полу?

— Уверяю тебя, милая Кэрри, что это меньше всего меня огорчало. — В голосе его послышались жесткие нотки. — Я хотел закончить работу… Теперь… картины покрыты лаком и готовы.

Она молчала. Хотя его бодрый тон снял тяжесть с ее души, однако она не могла не заметить, чего стоило ему это последнее усилие после долгого и упорного труда. К тому же в глазах его появился блеск, который пугал ее. Его лучшие качества — чистосердечие и мягкость — исчезли: теперь в нем чувствовалось какое-то вызывающее упрямство.

Он посмотрел на часы:

— Мне пора.

— Ах, нет, Стефен! — протестующе взмолилась она. — Останься. Отцу так хочется тебя видеть.

— Я рано вернусь, — заверил он ее. — Наверняка еще до десяти. Обещаю тебе.

Его слова звучали искренне, однако за ними таилось что-то, ускользавшее от ее понимания. Через минуту он уже вышел из дому — так же внезапно, как и появился.

Там, где проселочная дорога упиралась в шоссе, Стефен остановился и стал ждать. Наконец показался местный автобус, ходивший через каждый час, и Стефен поднял руку. Допотопная колымага была почти пуста, он вошел, и автобус тронулся по шоссе в направлении Чарминстера.

Хотя Стефен и не отличался упрямством, однако все взбунтовалось в нем сейчас, не позволяя примириться с таким отношением к себе. Шесть лет назад он бы усомнился в качестве своей работы. Теперь же он был уверен, что панно отвечают самым высоким требованиям — не только по глубине трактовки общечеловеческой темы, но и как произведения искусства. То, что они были отклонены произвольно, безосновательно, без всякой консультации с экспертами, возмущало Стефена до глубины души. Но еще больше возмущало его то, что комиссия поторопилась замять дело, прервала его работу над картинами, на которые она не имела никаких прав, так как ему не было за них заплачено, и, преградив ему доступ к ним, лишила возможности отстаивать свое детище. И сейчас, в тряском автобусе, вспомнив, с каким рвением, как добросовестно он выполнял этот заказ, Стефен прикусил губу и сжал кулаки. Нет, не может он подчиниться, да и не хочет, и, несмотря ни на что, вытащит всю эту историю на свет божий. И он стал тщательно перебирать в уме те меры, которые он для этого принял, — пусть они далеко не идеальны, но это лучшее, что можно придумать, и, как ему казалось, самое действенное. Какое счастье, что у него сейчас есть деньги. Никогда еще они не были ему так нужны.

Автобус въехал в предместье Чарминстера, и Стефен почувствовал, как напряглись его нервы. Часы на Рыночной площади светились в темноте, и стрелки показывали без четверти шесть. Стефен вышел из автобуса, не доезжая до площади, и прошел кратчайшим путем к железнодорожному вокзалу. Он остановился у выхода на главную платформу в ту самую минуту, когда к станции подходил поезд, прибывавший в шесть двадцать пять из Лондона.

Из вагонов вышло всего несколько человек, и среди них Стефен сразу увидел стройную фигуру Торпа Мэддокса, направлявшегося к нему с чемоданом в руке.

— Спасибо, что приехали, — сказал Стефен, обмениваясь с ним рукопожатием.

— Всегда рад быть вам полезен, мистер Десмонд. Дядюшка просил вам кланяться.

— Я заказал для вас номер в «Голубом кабане». Хочу, чтобы вам было здесь удобно, — сказал Стефен, идя вместе с Мэддоксом к выходу. — Но сначала нам придется проделать кое-какую работу.

— Вы уже договорились о помещении?

— Я снял помещение на две недели, считая с завтрашнего дня. Как раз туда мы сейчас и пойдем.

В самом центре Чарминстера, неподалеку от рынка, находился магазин, в котором раньше была передвижная библиотека Ленгланда и продавались писчебумажные принадлежности; дела предприятия шли очень скверно, и в результате помещение стали сдавать на небольшой срок для самых разных надобностей — например, под слет бойскаутов, под избирательный участок, под распродажи, которые устраивались всевозможными благотворительными организациями, процветавшими здесь. У этого помещения и остановился сейчас Стефен.

— Вот мы и пришли. Это, конечно, не бог весть что, но сойдет. Подходящие стены, а также есть стол и стул для вас. Пройдемте во двор. Там стоит ручная тележка.

Через пять минут, взявшись каждый за ручку и толкая перед собой тележку, они направились пустынным кружным путем к Мемориальному залу. Чарминстер, именовавшийся городом только потому, что там имелся собор, на самом деле был большим селом, жители которого рано укладывались спать. В этот час улицы были почти пусты, и Стефен порадовался тому, что их экспедиция осталась незамеченной. Не прошло и двадцати минут, как они вынесли панно из зала, погрузили их на тележку, и Стефен, убедившись, что лак просох, набросил на холсты кусок мешковины. Затем он закрыл дверь, считая, что этот акт вежливости будет должным образом оценен комиссией, и привинтил засов с замком на прежнее место.

Соблюдая необходимую осторожность, Стефен и Мэддокс направились к рыночной площади; вскоре они добрались до заведения Ленгланда, разгрузили тележку и внесли панно в пустое помещение. Затем закрыли все ставни и принялись развешивать картины. Одну из них — «Насилие над миром» — Стефен поместил в витрине; вторую — «Это ты, Армагеддон!» — как раз напротив входа; остальные три панно были развешаны в большой комнате, где раньше помещалась библиотека. Это оказалось делом нелегким: рамы были тяжелые, и их приходилось подвешивать на проволоке, но часов около девяти все было кончено, и Стефен остался доволен результатом. Он повернулся к своему помощнику:

— Ну, как?

Сосредоточенно нахмурившись, молодой Мэддокс сказал:

— Вы знаете, что я всегда был высокого мнения о ваших работах. Но, честное слово, эти панно превосходят все, что вы до сих пор создали. Это потрясающе… Я прямо ошеломлен.

Дата добавления: 2015-06-26