Al LeLi

Август

Осень

Одиннадцатая заповедь

Опережай в игре на четверть хода,

На полный ход, на шаг, на полшага,

В мороз укройся рубищем юрода,

Роскошной жертвой превзойди врага,

Грозят тюрьмой — просись на гильотину,

Грозят изгнаньем — загодя беги,

Дай два рубля просящему полтину

И скинь ему вдогонку сапоги,

Превысь предел, спасись от ливня в море,

От вшей — в окопе. Гонят за Можай —

В Норильск езжай. В мучении, в позоре,

В безумии — во всем опережай.

Я не просил бы многого. Всего-то —

За час до немоты окончить речь,

Разрушить дом за сутки до налета,

За миг до наводнения — поджечь,

Проститься с девкой, прежде чем изменит,

Поскольку девка — то же, что страна,

И раньше, чем страна меня оценит,

Понять, что я не лучше, чем она;

Расквасить нос, покуда враг не тронет,

Раздать запас, покуда не крадут,

Из всех гостей уйти, пока не гонят,

И умереть, когда за мной придут.

* * *

Сирень проклятая, черемуха чумная,

Щепоть каштанная, рассада на окне,

Шин шелест, лепет уст, гроза в начале мая

Опять меня дурят, прицел сбивая мне,

Надеясь превратить привычного к безлюдью,

Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот —

В того же, прежнего, с распахнутою грудью,

Хватающего ртом, зависящего от,

Хотящего всего, на что хватает глаза,

Идущего домой от девки поутру;

Из неучастника, из рыцаря отказа

Пытаясь сотворить вступившего в игру.

Вся эта шушера с утра до полшестого —

Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство —

Пытает на разрыв меня, полуживого,

И там не нужного, и здесь не своего.

Проснешься — и видишь, что праздника нет

И больше не будет. Начало седьмого,

В окрестных домах зажигается свет,

На ясенях клочья тумана седого,

Детей непроснувшихся тащат в детсад,

На улице грязно, в автобусе тесно,

На поручнях граждане гроздью висят —

Пускай продолжает, кому интересно.

Тоскливое что-то творилось во сне,

А что — не припомнить. Деревья, болота…

Сначала полями, потом по Москве

Все прятался где-то, бежал от кого-то,

Но тщетно. И как-то уже все равно.

Бредешь по окраине местности дачной,

Никто не окликнет… Проснешься — темно,

И ясно, что день впереди неудачный

И жизнь никакая. Как будто, пока

Ты спал,— остальным, словно в актовом зале,

На детской площадке, под сенью грибка

Велели собраться и все рассказали.

А ты и проспал. И ведь помнил сквозь сон,

Что надо проснуться, спуститься куда-то,

Но поздно. Сменился сезон и фасон.

Все прячут глаза и глядят виновато.

Куда ни заходишь — повсюду чужак:

У всех суета, перепалки, расходы,

Сменились пароли… Вот, думаю, так

И кончились шестидесятые годы.

Выходишь на улицу — там листопад,

Орудуют метлами бойкие тетки,

И тихая грусть возвращения в ад:

Здорово, ну как там твои сковородки?

Какие на осень котлы завезут?

Каким кочегаром порадуешь новым?

Ты знаешь, я как-то расслабился тут.

И правда, нельзя же быть вечно готовым.

Не власть поменяли, не танки ввели,

А попросту кто-то увидел с балкона

Кленовые листья на фоне земли:

Увидел и понял, что все непреклонно

И необратимо. Какой-то рычаг

Сместился, и твердь, что вчера голубела,

Провисла до крыши. Вот, думаю, так

Кончается время просвета, пробела,

Короткого отпуска, талой воды:

Запретный воздушный пузырь в монолите.

Все, кончились танцы, пора за труды.

Вы сами хотели, на нас не валите.

Ну что же, попробуем! В новой поре,

В промозглом пространстве всеобщей подмены,

В облепленном листьями мокром дворе,

В глубокой дыре, на краю Ойкумены,

Под окнами цвета лежалого льда,

Под небом оттенка дырявой рогожи,

Попробуем снова. Играй, что всегда:

Все тише, все глуше, все строже,— все то же.

Сиятельный август, тончайший наркоз.

В саду изваянье

Грустит, но сверкает. Ни жалоб, ни слез —

Сплошное сиянье.

Во всем уже гибель, распад языка,

Рванина, лавина,—

Но белые в синем плывут облака

И смотрят невинно.

Сквозь них августовское солнце палит,

Хотя догорает.

Вот так и душа у меня не болит —

Она умирает.

Ле Ли

* * *

Я смотрела вдаль,
хотела вырвать лес,
вобрать в себя.

Пространство душило меня бесконечностью,
а сердце сжималось от сладкого трепета,
и небо предстало бескрайнею вечностью,
и даль заманила извергнутым лепетом.

Я раскинула руки,
хотела обнять степь,
обнять звуки.

* * *

истечет поволокой льда
озеро зимних плиток,
ты соткана изо льна,
из разноцветных ниток,
ты соткана из земли
и из хрустящих листьев,
упавших к ногам моим,
упавших мягко и чисто,
ты, утонувшая взвешенность,
слишком много бездумности
и этой смущенной, бешеной,
говорящей подлунности,
ты, моя, не разгадана,
уткнулась в противоречия
расписанных раев и адов
и тысяч забытых наречий,
заснула кровавой и красной,
проснулась зелено-сиреневой,
окована в экстравагантность
беспечной вселенной.

Владимир Беляков

Ты, наконец, пришла.
И суетное скерцо
с усталых клавиш
прыгнуло в аллюр
схватившегося сердца –
синхронно
в абсолютную зарю
пресуществился предрассветный шлак
перегоревших прошлогодних углей.

Ты села.
Заполошный бег
в стесненной клетке стих,
все звезды посторонние затухли,
почти беззвучно ангелы свой стих
прочли,
уже спустившись с тех,
непонятых, миров в мою молельню
внимать и понимать твой вздох.

Мы затворили дверь.
Мою ты вскрыла душу,
легко, как полагается мечте, –
ее перевернула,
как листок, – читала с оборота, где
казалось, я и сам-то не нарушу
запечатленную печатью твердь
обетов, тайн и гулов
недавно потревоженных глубин.

Ты говорила.
Спрашивала. Шла
заатмосферная почти беседа.

На каждой ветке разговорных длин
сверкала драгоценная роса,
а ствол пророс в мистические веды –
лишь Иггдрасиль так распускался в снах,
и смысл, как перед смертью, стал мне ведом,
и пели ангелы в заплаканных глазах.

И уходила ты.
Огромные крыла
затрепетали и перекрестили,
а я остался счастлив навсегда,
я видел Господа чудесные дела,
я видел, что Душа осталась в мире.
Возможно,
я и сам
летаю где-то там.
А тут – живой пиджак гуляет по квартире.

* * *

Опушка леса. Лиственница, ель…
Ветвей касаясь, проникаю мимо.
Здесь тишина… Как стихшая свирель,
как от людей скрываемое имя,
как облака… Я прохожу, пока
не понимаю, что приостановлен –
о, маленькая ель! Твоя рука –
так свойски, так лесно… Как будто гоблин,
я вижу то, что прежде пробегал:
движенье хвойных токов, игл волненье,
упавшей шишки сморщенный оскал,
и той свирели внутреннее пенье.
Свой долгий путь неведомо куда
летел стрелой, упорной, но не меткой…
Центр леса и ополья – калита,
положенная под еловой веткой.

* * *

Остекленело от дождя стекло,
Сквозь эту слёзь – исплаканное небо.
Меня в ваш сон сегодня завлекло,
Я никогда столь выплаканным не был.

Молчание

Приходи ко мне часов на пять.
Этого, конечно, очень мало,
чтобы мне себя в тебя вмолчать,
чтобы ты себя в меня вмолчала,
хоть на час приди себя начать.

Я закрою мир от шума в пять,
положу фрагменты фонотеки,
наготове будет чай стоять –
но не поднимай на это веки,
не пойди из умолчанья вспять.

Ты беззвучно положи мне в пядь
то, что я возьму и прочитаю,
будет каждый ноготок молчать,
будут пальцы молчаливой стаей
от запястий вспугнуто взлетать,

будут постепенно привыкать
на ладони трепетно садиться,
и твоя распространится пядь
на мои промокшие ресницы,
чтобы, застыдившись, засыпать…

Сможет только немота объять
то, что не вмещает взгляд и слово,
то, во что заходится тетрадь,
в пламени стыда сгореть готова
и глазами пламя заливать.

Приходи ко мне примерно в пять,
убежав от гама и вокзала,
чтобы в эти пять часов принять
тишину, которой жизни мало,
для которой надо жить опять.

Дата добавления: 2015-06-26