Психоанализ огня 1 страница. Это издание осуществлено при участии

Башляр

Это издание осуществлено при участии

Министерства иностранных дел Франции и французского посольства в Москве.

Перевод Н. В. Кисловой

Редактор В. П. Гайдамака

Художник В. К. Кузнецов

"Психоанализ огня" и его автор.

Читатель, взявший в руки эту небольшую книгу, вероятно, уже обратил внимание на то, что в самом ее названии есть нечто странное. Психоанализ в традиционном его понимании имеет дело с человеком и с представлениями человека, в том числе и о явлениях природы, но никак не с самими этими явлениями. Мы вправе предположить, что речь пойдет о каком-то особом психоанализе или о каком-то особом огне. Ведь огонь - общепринятое иносказательное обозначение страсти. А может быть, огонь здесь рассматривается в качестве некой одушевленной силы - субъекта, наделенного волей и темпераментом? Мы не собираемся развивать дальше свои "гипотезы" (к чему? книга раскрыта, в ней ответы, в ней же и новые вопросы), хотим только подчеркнуть, что Башляр призывает нас к внимательному, вдумчивому чтению начиная буквально с первой строчки, с первого слова, с названия.

В этом эссе одного из крупнейших французских мыслителей, действительно, речь идет об особом,

или, как сам он говорит, "специальном", психоанализе. Попытка рассмотреть с психоаналитической точки зрения процесс объективного познания позволяет автору выявить некую коллизию между разумом и воображением. Огонь в равной мере притягателен для познающей мысли и для поэтической фантазии. Но он стал камнем преткновения для разума именно потому, что поразил воображение человека. Мысль рождена грезой и обречена расплачиваться за этот генетический порок... Башляр выступает как бы от имени точной, объективной научной мысли, стремящейся очиститься от "осадка" интуитивных представлений. Отсюда недалеко до соблазна поверить гармонию алгеброй. Но рационализм Башляра - рационализм диалектики и парадокса. Для того чтобы утвердить себя, разум должен осознать свои пределы. Для того чтобы освободиться из-под власти воображения,

мысль должна представить истинные масштабы его влияния. И кажется, царственный мир поэтического воображения увлек автора настолько, что для его работы становятся тесны рамки психоаналитического очерка.

"Пути поэзии и науки изначально противоположны". Задача философии - "соединить их", явить их "взаимодополнительность". "Психоанализ огня" положил начало репутации Башляра как "человека поэмы и теоремы". Благодаря амбивалентному феномену огня его философский мир обрел целостность, невозможную без равновесия противоположных взаимо-

дополнительных начал. Эпистемолог и эстетик, автор в полной мере проявил себя мыслителем универсальных интересов, профессиональная компетенция которого практически не знает границ. К редкостному энциклопедизму и универсальности, определяющим особое место Башляра на философском Олимпе ХХ века, нужно прибавить абсолютную нестандартность его профессиональной биографии. В самом деле, он стал профессором Сорбонны, не будучи никогда ее студентом (ему вообще не довелось числиться студентом какого бы то ни было высшего учебного заведения). Желая подчеркнуть уникальность фигуры Башляра в мире академической науки, его сравнивали с фавном, попавшим на пир античных мудрецов. Нам больше по душе прозвание, которым он наградил себя сам: "сельский философ". Ничто не мешало ему оставаться таковым среди шума и суеты динамичного, кипучего Парижа.

Гастон Башляр родился в 1884 г. в провинциальном городке Бар-сюр-Об, расположенном в живописной Шампани, на берегу одного из притоков Сены. На драгоценном фото начала века запечатлена оживленная улочка, по-видимому одна из центральных, плотно застроенная трех-четырехэтажными домами с узкими фасадами. На первом плане, между ателье модистки и парикмахерской, табачная лавочкам господина Башляра, торгующего также газетами. Искусство анонимного фотографа-бытописателя донесло до нас облик тех, кто нам немного знаком по скупым и трогательно-живым упоминаниям в книгах Башляра: из окна выглядывает хозяин лавочки (между

прочим, он владел и фамильным ремеслом сапожника), а у дверей беседует с соседками его почтенная супруга - вот они, отец и матушка философа. Городок, почти вросший в сельский пейзаж, устойчивый быт, словно впитавший соки земли, атмосфера патриархальности,

нешумное, неспешное течение жизни, располагающее к раздумьям, - все это так важно для формирования мыслителя. В родном городе Башляр провел детство, сюда надолго вернулся в зрелые годы, здесь же он был похоронен в 1962 г.

В те времена, о которых свидетельствует описанный фотодокумент, Гастон Башляр еще не помышлял о философских штудиях. Завершив среднее образование в коллеже, проработав некоторое время репетитором, он становится почтовым служащим. Затем на два года призывается в армию и в 1907 г. возвращается в распоряжение почтового ведомства, на сей раз получив место в Париже. Не оставляя работы, он осваивает точные науки и в 1912 г. получает степень лиценциата математики. Его удостаивают годовой стипендии, позволяющей повысить квалификацию, но мировая война прерывает карьеру будущего инженера-телеграфиста. После пятилетней службы в действующей армии Башляр приезжает в Бар-сюр-Об. Спустя недолгое время умирает его молодая жена, оставив ему новорожденную дочь.

Теперь Башляр посвящает себя преподаванию. Это дар и призвание. Педагогика Башляра - особая тема в воспоминаниях современников и в биографических очерках о нем. В 20-е годы он преподает физику и

химию в коллеже, где когда-то учился. Параллельно углубляется в философию науки, в 1920 г. получает диплом лиценциата философии, в 1922 - степень агреже, а в 1927 защищает в Сорбонне докторскую диссертацию. Эта работа под названием "Опыт о приближенном знании", где предлагается философская трактовка кризиса классического разума в связи с опытом новейшей науки, прежде всего Эйнштейновой теории относительности, вносит существенный вклад в современную эпистемологию.

В 30-е годы Башляр - профессор университета, автор новаторских исследований по истории точных наук и философии познающего разума, признанный лидер нового рационализма. Поистине это человек, который сделал себя сам: богатая одаренность натуры постепенно раскрывалась в процессе неустанного самообразования. "Поглотитель книг, по его собственным словам, он поклонялся "божеству чтения", дерзая обращаться к нему с ежеутренней молитвой: "Голод наш насущный даждь нам днесь". Он оставался "гениальным школяром", став преподавателем коллежа и университета (сначала Дижонского, потом, с 1940 г., - Сорбонны). На всю жизнь сохраненная открытость новому (философ считал ее ценнейшим качеством детского ума и сожалел о том, что взрослые ее утрачивают) определила маршрут

его биографии, на каждом повороте котором возникает новый, неожиданный, "еще один" Башляр.

Очередной поворот начинается с "Психоанализа огня" (1937). Законы творческого воображения, феноменология поэтического образа стали самостоятельной и весьма значимой темой размышлений Башляра. Продолжая работу над философскими проблемами современной науки, он одновременно строит внушительное здание поэтической космологии, в фундамент которой заложен анализ поэтической интерпретации элементов-стихий - огня, воды, земли и воздуха. "Способность воображения" - название последнего курса лекций, прочитанного в Сорбонне почетным профессором Башляром (1954 - 1955). Этой теме посвящены и его последние книги, в том числе "Поэтика воображения", написанная незадолго до смерти. По словам П. Кийе, Башляр поднял эпистемологию на уровень теории относительности в физике, а в учении о творческом воображении достиг сомасштабности тому поэтическому всплеску, которому открыла шлюзы энергия сюрреализма. Метафизика творчества Башляра оказала значительное влияние на литературную критику, эстетику и искусствознание. Сегодня его книги - своего рода классика; их цитируют, не считая обязательной ссылку на первоисточник. Главным образом благодаря этой части своего наследия Башляр занял достойное место в ряду французских писателей (в 1961 г. ему была

присуждена национальная премия в области литературы).

Можно говорить о том, что Башляр - писатель создал свой неповторимый жанр философской эссеистики, об особенностях которого дает достаточно яркое представление уже "Психоанализ огня". Это жанр полифоничный, использующий приемы внезапного расширения горизонта, неожиданной смены масштабов. Башляр проигрывает одну и ту же тему попеременно в разных регистрах, ни на миг не теряя из виду целого. Далекое сближается, близкое смело разводится в стороны. Экскурсы в этимологию, погружения в наивный мир донаучного познания, нащупывание дороги сквозь алхимический туман чередуются с полетом вдогонку за романтической мечтой. Но ошибается тот, кто ожидает здесь встречи с холодным эрудитом, блестяще оперирующим столь разнородным материалом. Его размышления, казалось бы достаточно отвлеченные, неизменно окрашены особой теплотой и человечностью. Его эрудиция несет отпечаток личного опыта, глубокого проживания истин. Когда он говорит о самоотдаче (о необходимости поделиться огнем, любовью, накопленным запасом культуры) или о самопреодолении, его слова, подкрепленные подлинностью этого опыта, обретают особую убедительность.

Для студентов в его лекциях не было ничего более убедительного, чем он сам - "живая философия". "Башляр и его диковинный фрак а-ля Жюль Верн, жилеты сложного покроя, марксова борода и солнечная шевелюра, веселость рассказчика и его

шампанский акцент - неподвластное времени воплощение крестьянского лукавства в праздничном наряде. Надо представить себе его лекцию или занятие - это самый настоящий фестиваль Башляра. Аудитория, заранее готовая к его шуткам, острым ловким ответам, забавной мимике, оживлена, как партер в предвкушении большой премьеры. "Наша ирония полна теплоты, мы похожи на заговорщиков. Нет сомнений, что мы вдоволь посмеемся или придем в восхищение".

Итак, читатель, занимайте место в партере: вы приглашены на фестиваль Башляра. Станьте хотя бы в воображении его учеником, и пусть вас коснется щедрое, великодушное обаяние этой удивительной личности.

Н. В. Кислова

Предисловие.

Не

следует

представлять

реальность по своему собст

венному образу и подобию.

Поль Элюар

I

Достаточно нам заговорить об объекте, и мы уже считаем себя объективными. Но самим актом нашего выбора не столько мы определяем объект, сколько он определяет нас, и нередко то, что мы принимаем за свои фундаментальные суждения о мире, свидетельствует лишь о незрелости нашего ума. Порой восхищение избранным объектом заставляет нас нагромождать гипотезы и фантазии; так формируются убеждения, которые легко принять за некое знание. Однако сам первоисточник замутнен: то, что изначально кажется очевидным, не является фундаментальной истиной. В действительности научная объективность возможна только в том случае, если мы отторгнем от себя объект как таковой, преодолеем очарование однажды сделанного выбора, пресечем и опровергнем мысли, рожденные первичными наблюдениями. Всякая объективность, достигнутая проверкой, противоречит первому впечатлению от объекта. Она требует сначала все подвергнуть критике: ощущения, здравый смысл, опыт - даже

самый привычный, наконец, этимологию, ибо слово, предназначенное воспевать и обольщать, чаще всего расходится с мыслью. Чуждая восторгам, объективная мысль обязана быть ироничной. Без этой враждебной настороженности мы никогда не займем истинно объективную позицию. Если предметом изучения становятся люди, равные, братья, то в основе нашего метода должна лежать симпатия. Но, обратившись к инертному миру, который не живет нашей жизнью, не болеет нашими болезнями, не знает наших радостей, мы должны подавить любые душевные порывы, утесняя собственное "я". Пути поэзии и науки изначально противоположны. Все, на что может надеяться философия, - это достичь взаимодополнительности между поэзией и наукой, соединить их, как пару точно пригнанных деталей. Необходимо противопоставить экспансивному духу поэзии молчаливый дух науки, проявляющий здоровую предвзятость.

Мы обращаемся к проблеме, в изучении которой никогда не удавалось достичь объективности: здесь первое очарование столь неодолимо, что оно до сих пор сбивает с пути самые трезвые умы, постоянно возвращая их к очагу поэзии, где мечта оттесняет мысль, а поэма теорему. Речь идет о психологии наших убеждений относительно огня. Поскольку, на наш взгляд, это проблема непосредственно психологическая, мы без всяких колебаний будем говорить о психоанализе огня.

Современная наука почти совсем отвернулась от этой проблемы, поистине основополагающей для при-

митивного сознания, столкнувшегося с феноменом огня. В учебниках химии главы об огне со временем становились все короче, а во многих новейших курсах химии и вовсе не найти его описания. Огонь уже не является предметом научного изучения. Яркий объект непосредственного восприятия, для первобытного взгляда столь впечатляющий, что заслоняет от него множество иных явлений, - огонь сегодня не открывает никаких перспектив для научного исследования. Вот почему нам представляется поучительным рассмотреть с точки зрения психологии процесс инфляции этой феноменологической ценности, чтобы уяснить, каким образом проблема, веками владевшая научными умами, вдруг оказалась раздробленной или вытесненной на периферию, так и не получив решения. Обращаясь (как я обращался не раз) к образованным людям, даже к ученым, с вопросом: "Что такое огонь?", - получаешь неопределенные или тавтологичные ответы, в которых слышатся не осознаваемые отзвуки самых архаичных, самых фантастических философских учений. Причина в том, что поставленный вопрос относится не к сфере чистой объективности, а к области смешения личных интуитивных представлений с данными научных экспериментов. Мы как раз намерены показать, что интуитивные представления об огне - возможно, в большей степени, нежели представления о чем-либо ином, - по-прежнему обременены тяжким изъяном. Они становятся источником непосредственных убеждений там, где для решения проблемы требуются лишь эксперименты и измерения.

В одной давно уже вышедшей книге мы попытались описать на примере тепловых явлений вполне определенную направленность научной объективации. Мы показали, как заимствование абстрактных принципов и форм из геометрии и алгебры постепенно направляло опыт в русло науки. Теперь же мы намерены исследовать обратный процесс - не объективации, а субъективизации, с тем чтобы представить образец двойной перспективы, в которой могли бы рассматриваться все проблемы, возникающие в связи с познанием какого-либо частного, даже хорошо известного явления. Если верны наши выводы о реальной импликации субъекта и объекта, то следовало бы подчеркнуть различие между состояниями задумчивости и размышления, не считая, впрочем, это различие окончательным. Во всяком случае, здесь в центре нашего внимания будет именно человек, погруженный в задумчивость, наедине с собою задумавшийся у очага, где огонь так же ясен, как сознание одиночества. Это даст нам возможность убедительно показать, сколь небезопасны для научного познания первичные впечатления, готовность подчиниться чувству симпатии, беспечная мечтательность. Без помех наблюдая за созерцателем, мы сможем отчетливо выявить закономерности того неравнодушного, вернее, гипнотически-зачарованного созерцания, каким всегда бывает созерцание огня. Наконец, это состояние легкого гипноза - по нашим наблюдениям, неизменно повторяющееся - вполне

способствует тому, чтобы начать психоаналитический разбор. Страждущая душа поделится и своими воспоминаниями, и своими горестями - для этого нужен лишь зимний вечер, круженье вьюги за стенами дома и ярко горящий огонь.

Околдуешь тихими речами

Сердце, что под пеплом зимних снов

Догорает с песнею без слов,

Как в печном застенке пламя.

Туле.

II

Строчка за строчкой наша книга подвигается беспрепятственно, однако выстроить ее как хорошо продуманное целое кажется нам поистине непосильной задачей. Составить некий план человеческих заблуждений - затея неосуществимая. И, в частности, тему, подобную нашей, невозможно изложить в исторической последовательности. В самом деле, современное научное образование не отменяет извечных условий существования фантазии. Даже ученый за пределами своих профессиональных занятий не отказывается от первичного ценностного отношения к вещам. Так что попытка в историческом плане описать мышление, беспрестанно опровергающее уроки истории научного знания, ни к чему бы не привела. Наоборот, мы отчасти направим свои усилия на доказательство того, что воображение без конца возвращается к исходным темам, неустанно воспроизводит работу примитивной души, вопреки достиже-

ниям высокоразвитой мысли и выводам научных экспериментов. Не станем мы и углубляться в далекое прошлое, что чересчур облегчило бы задачу описания культа огня. Мы заинтересованы только в одном: выявить скрытое постоянство этого культа. Чем ближе к современности используемый нами материал, тем с большей убедительностью он будет подтверждать наш тезис. Именно такой неизменный материал, свидетельствующий о сопротивлении психологической эволюции, стремимся мы отыскать в истории, распознавая в ребенке старика, в старике ребенка, в инженере - алхимика. Но, отождествляя прошлое с незнанием, а фантазию - со слабостью, мы ставим перед собой цель излечить разум от благодушия, избавить его от нарциссизма, порождаемого изначальной очевидностью; убедить его, что есть иные гарантии, помимо обладания, иные доводы, помимо пыла и воодушевления, - короче, аргументы, а не пристрастия.

Однако сказанного

достаточно,

чтобы

дать представление о смысле психоанализа субъективных убеждений, относящихся к познанию феноменов огня, - то есть, более кратко, психоанализа огня. Мы уточним общие тезисы на уровне обсуждения частных вопросов.

III

Хотелось бы все же добавить еще одно предварительное замечание. Прочтя эту работу до конца, читатель не приобретет никаких новых знаний.

Возможно, это не столько вина автора, сколько следствие избранного им метода. Обращаясь к самим себе, мы отворачиваемся от истины. Обращаясь к внутреннему опыту, мы неизбежно вступаем в противоречие с опытом объективным. Повторяем, эта книга откровенных признаний является реестром заблуждений. Таким образом, наш труд предстает образцом специализированного психоанализа, полезном, на наш взгляд, в качестве основы любого объективного исследования. Мы иллюстрируем здесь общие положения, выдвинутые нами в недавней книге "Формирование научного разума". Воспитание познающего разума может немало выиграть благодаря подобному уяснению соблазнов, искажающих логику индуктивных рассуждений. Намеченный здесь способ анализа огня нетрудно было бы применить к воде, воздуху, земле, соли, вину, крови. Правда, по сравнению с огнем, эти субстанции, непосредственно воспринимаемые как ценности и открывающие ряд частных тем для объективного исследования, не обладают столь же явной двойственностью - столь же явной субъективно-объективной природой; однако и они отмечены неким обманчивым знаком, нагружены лжеавторитетом неоспоримых ценностей. Более трудным, но и более плодотворным представляется применение психоанализа к очевидным данностям, имеющим более рациональный, опосредованный характер и потому вызывающим не столь сильный эмоциональный отклик, как познаваемые опытным путем вещества. Если бы мы удостоились обрести учеников, мы предложили бы им исследовать подобным образом, с

точки зрения психоанализа объективном познания, понятия целостности, системы, элемента, эволюции, развития... В основе таких понятий мы без труда обнаружим признаки оценочности - при ее неоднородном и косвенном характере, несомненно, все же эмоционально окрашенной. Все приведенные примеры позволяют усмотреть за более или менее общепринятыми среди ученых и философов теориями непоколебимые убеждения, нередко весьма наивные. Это своего рода помехи, искажающие верное направление световых лучей, которые разуму приходится фокусировать в усилии понимания. Каждый из нас обязан прилагать старания к тому, чтобы побороть в самом себе эти предубеждения, преодолеть косные привычки разума, сформировавшиеся под влиянием повседневного опыта. Каждый из нас обязан с еще большим тщанием, чем фобии, искоренять свои "филии", бороться с некритическим отношением к первичным интуитивным представлениям.

И последнее. Не стремясь поучать читателя, мы сочли бы свои усилия полностью вознагражденными, если бы нам удалось убедить его заняться тем, в чем мы преуспели: тренировкой способности смеяться над собой. Без самоиронии никакой прогресс в объективном познании невозможен. Скажем еще, что мы приводим только малую часть материала, почерпнутого из нескончаемого чтения забытых научных сочинений XVII - XVIII веков, так что наш скромный труд - всего лишь эскиз. Поистине, написанных глупостей хватило бы с лихвой на толстую книгу.

ГЛАВА 1. Огонь и почтительность

Комплекс Прометея

I

Огонь и тепло дают ключ к пониманию самых разных вещей, потому что с ними связаны неизгладимые воспоминания, простейший и решающий опыт каждого человека. Огонь, таким образом, представляет собой исключительное явление, способное объяснить все. Если все постепенные изменения можно объяснить самой жизнью, то все стремительные перемены имеют причиной огонь, обладающий избытком жизни. Огонь - это нечто глубоко личное и универсальное. Он живет в сердце. Он живет в небесах. Он вырывается из глубин вещества наружу, как дар любви. Он прячется в недрах материи, тлея под спудом, как затаенная ненависть и жажда мести. Из всех явлений он один столь очевидно наделен свойством принимать противоположные значения - добра и зла. Огонь - это сияние Рая и пекло Преисподней, ласка и пытка. Это кухонный очаг и апокалипсис. Он доставляет радость ребенку, смирно сидящему у печи; но он же наказывает за непослушание того, кто затеет с ним слишком дерзкую игру. Он дает блажен-

ство и требует почтительности. Это божество охраняющее и устрашающее, щедрое и свирепое. Огонь противоречив, и потому это одно из универсальных начал объяснения мира.

Если бы не изначальное наделение огня ценностью, для нас были бы непостижимы ни снисходительность, примиряющая разум с кричащими противоречиями, ни энтузиазм, склонный к неоправданному нагромождению самых восторженных эпитетов. Какое умиление и сколько нелепости, к примеру, в этих строках, написанных в конце XVIII века одним врачом: "Говоря об огне, я не подразумеваю сильный палящий жар, возбуждающий и противоестественный, в коем жидкости и питательные вещества не варятся, а перегорают; я говорю о приятном, умеренном, целительном, как бальзам, тепле; вместе с некой влагой, имеющей сродство с влажностью крови, оно проникает в разнородные по составу жидкости, а также в пищеварительные соки, разлагает их на части, смягчает, сглаживает грубость и жесткость их компонентов и наконец доводит их до той степени нежности и утонченности, какая позволяет им соответствовать нашей природе". На этой странице нет ни единого аргумента, ни единого эпитета, которые могли бы получить объективное истолкование. А между тем насколько она убедительна! Кажется,

текст соединил в себе силу убеждения врача и всепроникающую силу лекарства. Так как тепло среди всех медицинских средств обладает самой сильной проникающей способностью, врач, вознося ему хвалу, достигает наибольшей убедительности. Во всяком случае, когда я перечитываю этот текст - и пусть, кто может, объяснит исподволь возникающую ассоциацию, - мне всегда вспоминается добрый церемонный доктор: стоя у изголовья моей детской кроватки, он успокаивает какими-то учеными словами встревоженную мать. Это было зимним утром в нашем скромном доме. В очаге поблескивал огонь. Меня поили "толутанским сиропом", я облизывал ложку. Где вы, времена целительного, как бальзам, тепла и ароматных горячих снадобий!

II

Когда я болел, отец растапливал в моей комнате камин. Он с величайшей тщательностью складывал поленья поверх мелких щепок, просовывал между прутьями решетки пучок стружек. Не суметь разжечь огонь

считалось недопустимым конфузом. Я не представлял, чтобы кто-то мог сравниться с отцом в этом деле, а он не доверял его никому другому. Право, кажется, до восемнадцати лет мне не доводилось самостоятельно разжигать огонь. Я сделался властелином своем камина, только когда стал жить один. Но искусство растопки печи, которому я на-

учился от отца, по сей день составляет предмет моей гордости. Думаю, я бы согласился скорее пропустить лекцию по философии, чем остаться с утра без огня в камине. Поэтому столь живую симпатию вызывают у меня строки почтенного, всецело поглощенного научными исследованиями автора, близкие к моим собственным воспоминаниям. "Частенько, бывая в гостях или принимая кого-нибудь у себя, я устраивал забаву по известному мне рецепту. Когда огонь начинал затухать, нужно было с видом знатока долго и безрезультатно мешать в камине кочергой, поднимая густой дым. В конце концов в ход шли щепки, уголь, но всегда уже с достаточным опозданием; после того как обуглившиеся поленья были перемешаны многократно, я брал в руки щипцы - орудие, владение которым требует терпения, смелости и удачи. Я только выигрывал от промедления, готовясь совершить свое чудо, совсем как те эмпирики, кому доставались больные, признанные медицинским факультетом безнадежными. Затем я всего лишь сдвигал в два ряда несколько головешек, причем чаще всего никто не успевал заметить, что я к чему-то притронулся. Теперь я предавался отдыху, которого не заслужил; все смотрели на меня, словно требуя что-нибудь предпринять, как вдруг огонь вспыхивал, разом охватывая сложенные поленья. Тут на меня сыпались обвинения, будто я подбросил в камин пороху, но наконец по обыкновению признавали, что я только регулировал тягу; обходилось без вопросов о выделении тепла, о сплошной и лучистой теплоте, о пиросферах, скорости теплопередачи, тепловых рядах".

Дальше,

наряду с бытовыми

талантами демонстрируя, не без претензий, свои теоретические познания, Дюкарла описывает процесс распространения огня как геометрическую прогрессию "тепловых рядов". Несмотря на неуместные математические аналогии, первооснова "объективной" мысли Дюкарла вполне ясна, и немедленно напрашивается ее психоаналитическая интерпретация: приблизим раскаленные угли один к другому - и наш очаг озарится пламенем.

III

Вероятно, на этом примере нетрудно увидеть суть предлагаемого нами метода психоанализа объективного познания. В самом деле, речь идет о выявлении воздействия таящихся в бессознательном ценностей на самые основы эмпирического и научного познания. Итак, надо показать взаимный отсвет, постоянно отбрасываемый объективными и всеобщими знаниями на наш субъективный личный опыт и наоборот. Надо выявить следы детском опыта в опыте научном. И тогда мы с полным основанием будем говорить о доле бессознательного в научном разуме, о смешанном характере некоторых очевидностей и, изучая частное явление, заметим, что убеждения, сформировавшиеся в совершенно разных сферах, совпадают.

Так, возможно, еще не был должным образом

отмечен тот факт, что огонь - сущность скорее общественная, нежели природная. Чтобы убедиться в обоснованности этого утверждения, нет необходимости рассуждать о роли огня в первобытном обществе или настаивать на технических трудностях поддержания огня; достаточно рассмотреть с точки зрения позитивной психологии структуру и формирование разума цивилизованного человека. Действительно, почтительное отношение к огню внушено воспитанием; оно не присуще нам от природы. Рефлекс, заставляющий отдернуть палец от пламени свечки, можно сказать, не играет никакой роли для познающего сознания. Приходится удивляться, что ему придают такое большое значение учебники по элементарной психологии, где он служит поводом для рассуждений о непременном присутствии некой рефлексии в рефлексе, знания - в простейшем ощущении. В действительности же первичны социальные запреты. Естественный опыт вторичен, и доставляемое им материальное доказательство неожиданно, а потому слишком неопределенно, чтобы стать основой объективного знания. Подтверждая социальный запрет, ожог, то есть естественный фактор торможения, только повышает интеллектуальный авторитет отца в глазах ребенка. Значит, детский опыт познания огня имеет в своей основе взаимоналожение природного и социального, где социальное почти всегда доминирует. Быть может, это станет яснее при сравнении укола и ожога. И то и другое вызывает рефлекс. Почему же острие не является, подобно огню, объектом почитания и страха? Именно потому, что социальные запреты в отношении острых

Дата добавления: 2015-06-04