Слепой: формула смерти 5 страница

– Как сказать. Мне кажется, для Смоленского и Горелова нет ничего более важного в жизни.

– Кто они – Смоленский, Горелов?

– Авторы. Один покончил жизнь самоубийством, второй здравствует. Вот я и пытаюсь понять, почему так произошло. Два человека, неглупых, талантливых, занимались одним и тем же делом. Одного уже нет, а второй вовсю проводит исследования.

– Тебя удивляет, почему один из них мертв?

– Да.

– Наверное, его убила жена.

– Не смешно, – Сиверов улыбнулся, – хотя некоторые думают, что это возможно. Кажется, я нашел выход.

– Какой?

– Пойду и спрошу у нее сам.

* * *

Викентий Федорович Смехов, облаченный в шелковый халат цвета луковой шелухи, сидел в глубоком кресле напротив огромного аквариума и созерцал рыбок, их плавные и ленивые движения в толще голубоватой воды. Его лицо выражало умиротворение, он покачивал ногой, иногда подавался вперед, постукивал указательным пальцем в стекло, и две золотистые рыбы тут же подплывали к стенке, тыкались в нее носами. Их уродливо выпученные глаза отражали пожилого мужчину в золотом переливающемся халате.

– Ну что, мои маленькие?

Викентий Федорович услышал, как во дворе резко затормозил автомобиль. От визга тормозов Смехов вздрогнул. Рыбки метнулись в водоросли, замерли в них.

– Спать людям не дают, – недовольно подумал Смехов и забарабанил пальцами по стеклу. Рыбы в ответ дружно зашевелили плавниками. – Ко мне, сюда. Я ваш хозяин, в обиду не дам.

Комов выскочил из машины и только потом сообразил, что в подъезд попасть не сможет: на двери дешевый кодовый замок без переговорного устройства. У самого подъезда на скамейке сидела парочка. Девушка курила, а парень жевал резинку. Он с абсолютно тупым выражением лица выдувал розовые пузыри. Те лопались, девушка молча вздрагивала, парень хохотал. У парня на ногах были домашние тапочки.

– Встать! – грозно приказал Комов, обращаясь к парню.

Лопнул очередной пузырь, но любитель жвачки со скамейки не поднялся.

– Я кому сказал! – прошипел Комов. – Какой здесь код?

Парень хотел было пожать плечами, но по выражению лица мужчины понял: шутить не стоит, больно уж зол незнакомец.

– Два, три, семь, – сказал он и тронул девушку за локоть. – Пошли отсюда! – прошептал он.

Девушка отшвырнула недокуренную сигарету, та, прочертив в темноте огненную дугу, упала в траву, брызнула искрами.

Комов дрожащими пальцами набрал код – ошибся. Ползунок замка остался заблокированным. Полковник зло оглянулся. Парень и девушка неторопливо шли вдоль автомобильной стоянки.

– Код? – надрывно закричал Комов.

– Два, три, семь, – хихикнув, произнесла девушка.

– Два, три, семь, – вдавливая кнопки, произносил Сергей Борисович.

Щелкнул механизм блокировки. Комов дернул ручку, и металлическая дверь бесшумно открылась. На полковника ФСБ пахнуло запахом старого дома, сырой штукатурки, кошачьей мочи и хлорки. Комов, скрежеща зубами, взбежал по лестнице, остановился у двери квартиры Смехова, перевел дыхание и яростно вдавил кнопку. Тонкая трель звонка завибрировала за двойной дверью. Комов не убирал палец с кнопки.

– Кто там? – услышал он мягкий тенор Викентия Федоровича Смехова.

– Открывай, я.

– Кто?

– Открывай! – ударил кулаком в дверь Комов.

Дверь приоткрылась на несколько сантиметров, в проеме поблескивала цепочка.

– Сереженька! – послышался голос Смехова.

Звякнула цепочка. Комов влетел в квартиру. Хозяин, не ожидавший столь позднего визита, отшатнулся к стене, запахнул полы халата.

– Что, не ждал? – выдавил из себя Комов.

– Нет… Так неожиданно, без звонка, без предупреждения… Что-то случилось, Сереженька?

– Ты один? – полковник ФСБ обращался к своему бывшему учителю на «ты».

– Проходи, проходи, дорогой, – ласково бормотал Смехов, но в его глазах уже читался испуг.

Викентий Федорович сглатывал жидкую слюну, безжалостно набегавшую в рот, его кадык дергало, и Комову показалось, что острый хрящ может прорвать тонкую стариковскую кожу на шее.

– Проходи, Сережа, присаживайся, рассказывай.

Комов даже не снял легкую серую куртку, не стал разуваться, прошел в гостиную. Хозяин, прижимаясь спиной к стене, скользнул следом за гостем.

– В чем дело, Сереженька?

– Слушай сюда, – приблизившись к бывшему учителю физкультуры, произнес Комов и схватил Викентия Федоровича за ворот шелкового халата. Он потянул его на себя и, брызгая слюной, прокричал:

– Ты меня подставил, ты сдал меня, сдал, урод!

– Я?! – Викентий Федорович попытался вырваться, пояс халата развязался.

– Ты меня сдал! – тряс пожилого мужчину Комов.

– Я – тебя? Помилуй бог, Сережа, мы сто лет знакомы! Кому я тебя сдал?

– Не знаю кому, но сдал со всеми потрохами.

– Помилуй бог!

Наконец Комов разжал пальцы, халат сполз с плеч Викентия Федоровича. Хозяин стоял перед своим бывшим учеником абсолютно голым.

– Я от тебя такого не ожидал.

– Погоди, успокойся, – дрожащими руками Викентий Федорович прикрыл срамное место, присел на корточки и, путаясь, принялся натягивать на себя скользкий халат. – Расскажи, не спеши, я ничего не понимаю, я перед тобой чист, Сережа. Ты же меня знаешь.

– Именно потому, что знаю, – выдавил из себя слова Комов, отходя на несколько шагов от дрожащего Смехова. Он вытер вспотевшее лицо, ладони стали мокрыми, пальцы дрожали. – Ты мне подсунул Андрюшу?

– Какого Андрюшу?

– Что, дураком прикидываешься? Не помнишь?

– Не понимаю, о ком ты? Какой Андрюша? Мало ли кого я тебе подсовывал?

– Все ты знаешь. У тебя есть водка?

– Ясное дело, – обрадовавшись тому, что внимание взбешенного Комова переключилось, Смехов бросился к буфету и принес литровую бутылку «Абсолюта».

– Стакан давай.

На столе появился хрустальный стакан. Комов налил себе полстакана водки, резко выдохнул, выпил и опустился в кресло. Он немного успокоился, первый прилив ярости утих.

– Сереженька, – мягким певучим голосом произнес Смехов и потуже затянул пояс шелкового халата, – расскажи по порядку. Ты же знаешь, я тебе не враг, зла не желаю и никогда не желал. Что стряслось? Что тебя выбило из колеи? Ты же всегда такой спокойный, вдумчивый.

– В том-то все и дело, Викентий, что меня достали.

– Тебя достать не так-то просто.

– Обложили, гады! – прорычал полковник ФСБ, впиваясь пальцами в мягкие подлокотники кресла. – Кассету прислали по почте, сунули в ящик.

– И что же такое на кассете?

– А там.., там я мальчишку трахаю во все щели.

– Ой как плохо, – запричитал Викентий Федорович, подходя к аквариуму, – это совсем никуда не годится. Ну подумай, зачем мне тебя сдавать? Мы же с тобой сто лет знакомы, я твоим учителем был, можно сказать, на ноги поставил.

– На уши ты меня поставил, развратник старый! – ударив кулаком, крикнул полковник Комов.

– Ну зачем ты так? Все же у нас хорошо было, чики-чики, душа в душу жили. Я с тебя, Сереженька, даже денег никогда не брал по-настоящему. Так, на мелочевку. В нули выходил, а иногда и себе в убыток.

– А сколько раз я тебя отмазывал, Викентий, ты это забыл?

– Как же, я все помню. Ты, Сережа, хороший человек, только, наверное, враги у тебя завелись.

Смехов рассуждал логично, без эмоций, будто ничего страшного и не случилось, это Комова насторожило. Он смотрел на своего бывшего школьного учителя, на его сверкающий шелковый халат, и в душе у него закипала ярость.

– Ты один, Викентий, знал о моей слабости, ты, и больше никто.

– Почему ты так думаешь, Сережа? И мальчишки знали, и они могли сдать. На какой квартире тебя сняли, где тебя сфотографировали?

– На моей собственной, – сказал Комов, вставая с кресла и хватаясь за бутылку с водкой.

– Вот видишь, на твоей. А мне неизвестно, куда ты ребяток водишь, ни разу ты мне адресочек не назвал. Да я и не интересовался, куда доставлять. Ты их в городе забирал, сам привозил. Я просто говорил, чтобы паренек стоял и ждал с коробкой конфеток в руках у третьего столба или у газетного киоска. Так ведь было? Ты на меня не наезжай, я чист, я ни при чем, – Смехов воздел руки, – я невиновен. Думаю, что ты это понимаешь. Нет смысла мне своих учеников сдавать.

– Тогда кто же сдал? Меня выследили, камеру в квартире установили, все записали.

– Это уж, Сереженька, тебе лучше знать, кто у тебя врагом стал, кому ты дорогу перешел.

– Это не наши сделали.

– Чего хотят, денег?

– Если бы денег, – край стакана стучал о зубы, Комов пил водку мелкими судорожными глотками, боясь поперхнуться.

Смехов наблюдал за ним, покачивая головой. Ему стало не по себе. Он уже представлял, какие неприятности сулит то, что сняли на видео одного из его клиентов, бывшего ученика, а в настоящее время полковника ФСБ. Осторожный Смехов даже никогда не интересовался, в каком отделе, в каком управлении работает Сергей Борисович, чем занимается. И не потому, что не был любопытен, а в целях личной безопасности. «Меньше знаешь, крепче спишь». Связываться с ФСБ Викентий Федорович не хотел. Его мечтой было сделаться невидимым для всех существующих властных структур. Его раздражали контролеры на транспорте, налоговая полиция, ГАИ, милиция – все те, кто может приказывать, указывать и требовать.

– Тебе, Сереженька, хорошо помозговать следует, все взвесить, просчитать. И тогда ты найдешь, кто на тебя наехал, кому выгодно держать тебя за горло и управлять тобой. А мне какая выгода тебя сдавать? Ты, если загремишь, и меня сдашь, а за мной тоже люди числятся, и не маленькие, всякие – разные. Преимущественно состоятельные, я за их репутацию волнуюсь.

– Ты это брось, Викентий, ни за чью репутацию ты не волнуешься. Ты за свою шкуру боишься, за свой бизнес. Но учти, Викентий, ты об этой кассете ничего не знаешь.

– Тебе чайку, Сережа, попить надо, успокоиться. А то ты весь взъерошенный, весь на нервах. И за руль в таком виде лучше не садиться, еще убьешься.

– Не дождетесь.

Глядя в аквариум, Смехов понял, что, разбейся сейчас его бывший ученик на машине, это станет лучшим выходом, единственно удобным и единственно выгодным для всех. От этой крамольной мысли он слегка порозовел и даже засмущался.

Комов выпил еще граммов сто водки и почувствовал, что ему нехорошо. В голове помутилось, выпитое толчками подходило к горлу. Он едва сдержался, зажал рот руками и бросился в ванную комнату. Викентий Федорович прислушивался к шуму воды, к хрипам и стонам своего бывшего ученика.

Наконец Комов вернулся. Он был бледен, лицо мокрое, глаза абсолютно стеклянные и неподвижные.

– Нехорошо тебе, Сереженька? Я же говорил, лучше чайку попей.

– Ничего ты не говорил, пидор старый. Подавай свой чай.

– Сию минуту, все будет готово.

Электрочайник нагрелся в считанные минуты, и Викентий Федорович принес большую чашку круто заваренного чая.

– Попей, дорогой, тебе станет сразу легче.

– Не называй меня «дорогой», – прошипел Комов, беря дрожащими пальцами горячую чашку.

Та чуть не выскользнула из рук, Смехов даже отпрянул в сторону, его халат зашелестел.

– Ты, Викентий, как баба ходишь. Халат напялил, круче, чем у турецкого падишаха. За версту видать, что ты гомик.

– Нравится мне так одеваться, и тебе нравится, когда он на мне. Шелк, знаешь ли, Сереженька, тело ласкает, приятно чувствовать его на себе, и никакой аллергии не вызывает.

– Тут надо думать, как шкуру спасать, а ты про аллергию задвигаешь.

– Думать-то оно, конечно, надо, – Смехов уселся в глубокое кресло, – но и трагедии я пока не вижу.

Прежде вид хозяина квартиры не вызывал у Комова отвращения и позывов рвоты. Смехов казался ему хоть и старым, но соблазнительным. Теперь же полковник прозрел, посмотрел на него глазами настоящего мужчины – зрелище отвратительное: гладенький, холеный мужчина в годах, с бритыми ногами, глаза бегают, пальцы тонкие, абсолютно женские, на руках маникюр, на ногах педикюр. Настоящий извращенец.

«А я чем лучше?» – мысленно задал себе вопрос Комов.

– И я не лучше, – произнес он вслух.

– Ты о чем, Сережа?

– Все о том же, – делая глоток горячего чая, пробурчал полковник ФСБ, – все о том же, Викентий. Если меня накрыли, то и до тебя доберутся, и некому будет тебя прикрыть, отмазать.

– Правду говоришь, Сережа, надо крепко подумать о том, как выходить из тупика.

– Сам меня втянул, а теперь даже подумать не хочешь. И у тебя есть связи.

– Я думаю, очень напряженно думаю, – признался Викентий Федорович и закрыл лицо руками.

Комов смотрел на бледные руки, на два сверкающих перстня. Он уже понимал, Викентий Федорович Смехов в его бедах не повинен, нет смысла старику сдавать полковника ФСБ. И зря он к нему приехал, зря загрузил своими проблемами, напрасно поделился страхами и опасениями.

– Прости меня, Викентий Федорович, – судорожно глотая крепко заваренный чай, сказал Комов, – я просто не в себе. Это случилось так неожиданно, как обухом по голове, и в самый неподходящий момент. Не думал я, что на меня зайдут с такой стороны.

– А надо было думать, дорогой ты мой. Я за пару дней наведу справки по своим каналам, мальчишек прижму; может, кто-то из них тебя сдал.

– Адреса мальчишек, – сказал Комов веско и жестко, – адреса давай.

– Сейчас. Ты все будешь знать, – Смехов потянулся к телефонной трубке, наморщил лоб. Его губы шевелились, произнося цифры, но пальцы на телефонной трубке оставались неподвижными. – Может, не надо сейчас, Сережа, давай подождем до завтра?

– Адреса! – исподлобья глядя на своего бывшего учителя гомика-педофила Смехова, повторил полковник ФСБ. – Ну же, быстрее, Викентий!

Викентий Федорович бросился к книжному шкафу, вытащил томик в коричневой кожаной обложке и, послюнив палец, принялся листать страницы.

– Записывай, Сереженька.

– Я и так запомню.

– Это номер телефона и адрес Андрюши Малышева, ты же на нем попался?

– На нем, – сказал Комов.

Полковник схватил со стола блокнот и дорогую ручку с вечным пером, вырвал листок и, не доверяя памяти, записал адрес мелкими бисерными цифрами и такими же аккуратными буквами.

– Я только не знаю, здесь он или его кто увел.

– Как это не знаешь? Твои мальчишки, знать должен.

– Хороший ты мой, завтра я наведу справки и буду знать, с кем, кроме тебя, был мальчишка. Завтра я тебя найду и сообщу. Сам его не ищи, засветишься.

– Хорошо, – произнес Комов и, резко оттолкнувшись от подлокотников кресла, вскочил на ноги. – Завтра к вечеру я должен знать, где мальчишка сейчас, с кем он был до меня и после. Ты понял, Смехов?

Когда Викентий Федорович услышал, каким тоном Сергей Комов произнес его фамилию, ему тотчас же стало не по себе, желтый шелковый халат прилип к спине, а руки похолодели.

«Наверное, таким же тоном полковник Комов разговаривает с задержанными на Лубянке или в следственном изоляторе ФСБ».

– Господи, спаси и сохрани, – прошептал Смехов, прижимаясь спиной к стеклу аквариума. Он стоял и, часто мигая, глядел на Комова.

Полковник выглядел скверно. Всегда ухоженный, причесанный, аккуратный, спокойный и подтянутый, теперь он выглядел побитым и потрепанным. Волосы прилипли ко лбу, галстук сбился на сторону, верхняя пуговица на рубашке вырвана с мясом.

– Главное, не волнуйся, Сергей. Все образуется. Мы люди неглупые, разберемся в ситуации, сориентируемся. И, если будет надо, меры примем.

– Какие к черту меры! – вспомнив о порванной записке, бормотал Комов, как сомнамбула направляясь к двери.

– Может, у меня заночуешь, Сережа? В таком виде тебе лучше не садиться за руль.

– К черту! – сказал Комов. – Ты должен найти мальчишку, ты должен все у него узнать. А я займусь другими вопросами.

– Сделаю, что могу.

– Сделаешь даже то, чего не можешь, иначе нам обоим конец.

Когда Комов покинул квартиру Викентия Федоровича Смехова, тот почувствовал облегчение. Подобное чувство испытывает врач, когда его кабинет покидает сумасшедший. Ему даже захотелось перекреститься.

«Как он испугался! А что ж, он думал, все ему с рук сойдет? Но придется его спасать, иначе сдаст. Он еще мальчишкой был гадким, а каков человек в детстве, таким он остается и в зрелые годы. Так что сдаст, сомнений нет».

Комов ехал медленно и осторожно, словно в машине стоял сосуд, доверху налитый бесценной влагой, и он, Сергей Комов, должен был довезти его до собственного дома, не расплескав ни капли. Пальцы рук так крепко сжимали баранку, что суставы стали белыми, словно их выпачкали мелом. Комов смотрел на огни встречных автомобилей, на светящиеся фонари. Его мысли остановились, мозг будто замерз. Полковник вел автомобиль на автопилоте.

Въехав во двор, он припарковал машину, поправил ворот рубахи, затянул узел галстука, выбрался, захлопнул дверь, проверил сигнализацию и спокойно пошел к подъезду. Он посмотрел на свой почтовый ящик, на сломанный замок, болтающийся на одной заклепке. Хихикнул, словно издевался над судьбой, постигшей почтовый ящик, передернул плечами.

«Проснуться бы завтра и ничего не помнить о том, что случилось вечером и ночью. Даже нет, лучше по-другому, пусть вечер исчезнет вообще, а не только из памяти. Не было кассеты, не было телефонного разговора, не было письма – ничего не было. Что значит один день – пылинка в моей судьбе!»

Когда он открывал дверь квартиры, то услышал телефонный звонок. Вбежал, успел снять трубку.

– Слушаю, – устало произнес он.

– Сереженька, что случилось? – едва не вопила жена. – Куда ты пропал?

– Ничего не случилось. Как вы, как дочь?

– У нас все хорошо, – ответила жена. – Скажи, пожалуйста, ты поужинал? В холодильнике салат…

– Спасибо, я видел.

– Ты чего-то недоговариваешь, у тебя неприятности?

– Нет, теперь у меня все хорошо, – глухим отстраненным голосом произнес Комов.

– Ты меня обманываешь.

– Нет, не обманываю, у меня все хорошо, и я хочу спать. Я очень устал.

– Ложись, спокойной ночи.

– И вам спокойной ночи. Вы и завтра будете на даче?

Жена не сразу сообразила, какой ответ устроит мужа, боялась ошибиться.

– Да, мы остаемся, – наконец сказала она.

– Вот и хорошо, – Комов отключил телефон.

Глава 4

Уйму времени истратил Глеб Сиверов на изучение четырех тетрадей, взятых из квартиры академика Смоленского. Он читал и удивлялся: подобной педантичности Глеб никогда прежде не встречал. Каждый шаг, каждый разговор, каждую мысль академик записывал тщательно и самым подробным образом: с кем и где встретился, что видел, какое впечатление осталось от разговора.

"…академик С, говорит сбивчиво и путано, он уже в маразме. Разговаривал с ним минут десять, он уже ни на что не способен…

…доктор наук Б. В, умница, светлая голова, напоминает меня в молодости. Ничего, скоро и с ним произойдет то, что со мной. Он одумается. Наталкивать и подсказывать нет смысла, человек сам должен прийти к этой мысли…

…погода скверная, болит поясница. Чертов радикулит, как он мне надоел! Вера была сегодня невероятно заботлива, мне повезло в жизни, что я встретил именно ее. Если бы не она, то неизвестно, что бы со мной произошло. Дай Бог ей здоровья…

…поднялся утром. Настроение скверное. Что принесет сегодняшний день? Р. назначил встречу, говорить с ним не хочется, но придется. Р. на встречу никогда не опаздывает…"

Следующая дата, следующий день…

По ним можно восстановить каждый шаг академика Смоленского. Провалов в записях почти не встречалось, очень много пометок касалось научной деятельности. Глебу, как ни старался понять, о чем идет речь, не удавалось вникнуть в тонкости, уж слишком наукообразным языком с большим количеством терминов изъяснялся академик. Глебу стало понятно уже после первых пяти страниц, что записи, которые вел академик, предназначались лишь для него самого. Полных имен и фамилий практически не встречалось, в подавляющем большинстве случаев Смоленский пользовался заглавными буквами или кличками, понятными лишь ему самому.

Несколько записей пронзили Глеба Сиверова, словно удар тока. Он их запомнил дословно.

«…то, что я знаю, меня тяготит. Этот груз держать в себе почти невозможно, но я вынужден прятать от посторонних глаз свои новые открытия. Возможно, через пять или десять лет кто-нибудь неизвестный мне, тот, кто еще себя никак не проявил в научной деятельности, подойдет к тому, что я знаю. Он будет поражен простотой открытия и глубиной той бездны, в которую оно может толкнуть людей. Нравственность в науке должна стоять на первом месте. Если бы я был не ученым, а священником, то должен бы был уничтожить все свои записи. Этого никто, кроме меня, не должен знать. Но имею ли я право уничтожить открытие? Талант ученого принадлежит не мне, его дал Всевышний. Значит, Он хотел, чтобы я открыл. А если это испытание, посланное мне? Слишком тяжелый выбор. Я должен сделать его…»

Еще через несколько месяцев, сразу же после даты, Смоленский сделал очередную запись, касающуюся какого-то открытия, сделанного им несколько лет назад. Он встречался с Н. Г.

«…в последнее время мне не удавалось с ним поговорить. А ведь раньше мы с ним были очень близки, работали в одном направлении. Н. Г, безусловно талантлив; может быть, на него снизойдет озарение. Он идет по моим следам; возможно, когда-нибудь абсолютно случайно сделает шаг в сторону – тот, который сделал я, и перед ним откроется бездна. Сейчас я не верю никому, я не верю в нравственность наших ученых. Я должен сделать все, чтобы никто не сделал эти два шага в сторону. Я должен всех обманывать, уводить от истины, скрывать ее…»

Глеб Сиверов захлопнул тетрадь, нащупал в пачке сигарету, вытащил, закурил и, глубоко затянувшись, посмотрел в ночное окно. Небо было подсвечено заревом огромного мегаполиса.

«Какую бездну увидел академик Смоленский? Что он открыл? Неужели свое открытие старик держал в голове? Нет, это невозможно, настоящий ученый так не поступает. Возможно, он уничтожил бумаги, а может, нет. Кто такой Р., с которым в последнее время Смоленский часто встречался?»

В тетрадях не было ни одного телефонного номера, ни одного адреса.

* * *

С корзиной фруктов Глеб стоял у двери квартиры академика Смоленского. Он опять позвонил дважды, коротко. Дверь открыла вдова.

– Здравствуйте, Вера Михайловна, вот и я, как договаривались.

– Я вас ждала, проходите, – обрадовалась старая женщина. – Не разувайтесь. Если хотите, повесьте здесь куртку.

Глеб разделся, внес на кухню корзинку с фруктами.

– Вы уже лучше выглядите, Вера Михайловна, – глядя в лицо женщины, произнес Глеб.

– Что вы, бросьте, я уже не могу хорошо выглядеть. Я как засохший цветок, он хранит подобие прежней формы, но дунет ветер, и он разлетится в прах на мелкие пылинки.

– Не стоит думать о грустном. Вот тетради, – Глеб отдал их вдове академика. – Только, Вера Михайловна, вы спрячьте их куда-нибудь подальше.

– Они вам помогли?

– Хотел бы сказать да, но вопросов возникло больше, чем ответов. Там много любопытного, но много мне непонятно.

– Что же? – спросила женщина, участливо заглядывая в глаза Сиверова.

– Поговорим об этом потом.

– Как вам будет угодно. Чаю хотите? Я к вашему приходу испекла пирог с грибами. Любите пироги с грибами?

– Конечно, – сказал Глеб, – кто же их не любит? Пироги с грибами мне напоминают детство, я еще в подъезде ощутил аромат.

– Что вы говорите! – всплеснула руками Вера Михайловна. – Вот уж не думала. Проходите к столу, чай уже готов.

И опять, как в прошлый раз, Глеб и вдова академика разговаривали. Преимущественно говорила женщина, Глеб лишь изредка задавал наводящие вопросы, он отлично исполнял роль журналиста.

– Я не в курсе научной деятельности мужа, я знаю о ней лишь вскользь.

– Скажите, Вера Михайловна, – Глеб взял вдову академика за руку, – ваш муж ничего не говорил о своем открытии?

– О каком? – вопрос на вопрос ответила вдова.

– Честно говоря, из записей я не очень понял, я не специалист, поэтому мне тяжело ориентироваться.

– У него много открытий, он пятьдесят лет занимался наукой, руководил лабораторией, институтом. Вы посмотрите научные публикации по его специальности, сколько повсюду ссылок на труды моего мужа! В каждой книге приводятся его цитаты.

– Да, я об этом знаю. Он с вами никогда не рассуждал о нравственности в науке?

– О нравственности? – Вера Михайловна задумалась, отставив чашку уже остывшего чая. – В последнее время он довольно часто упоминал о том, что ученые – как дети. Приводил в пример Эйнштейна, Бора, Кюри и еще называл дюжину фамилий великих ученых… Одних осуждал, другими восхищался. Лет семь назад, я помню этот день очень хорошо… Я его долго ждала. Он приехал поздно, возбужденный, взъерошенный, глаза горят, руки дрожат.

– И что же? – тихо спросил Сиверов.

– Он посадил меня напротив себя, сидел на том самом месте, где сейчас сидите вы, муж любил сидеть здесь, у окна. Он взял меня за руку и сказал, глядя в глаза: «Дорогая, я боюсь». Я спросила, чего он боится, а он пожал плечами, нервно хрустнул пальцами и, глядя поверх моей головы, произнес: «Я боюсь самого себя. Сегодня я получил ответ на вопрос, который мучил меня лет пятнадцать. Многие из моих учеников и коллег работали рядом, но они все владеют лишь кусочками, и сложить вместе все свои наработки никто из них не сможет, информация слишком разрозненная, слишком противоречивая. А я смог сложить ее воедино…»

– Ну и что?

– Молодец, – сказала я, а он покачал головой и, выпив рюмку коньяку, а это случалось с ним лишь в минуты сильнейшего волнения, сказал:

«Ты даже не можешь представить, как это страшно – то, что известно мне. Я уверен, что это известно лишь мне одному. Вера, я не знаю, что мне с этим делать, как поступить…»

– И вы ему что-то посоветовали, Вера Михайловна?

– Да. Только советом это назвать сложно. Я ему сказала: Борис, поступай так, как тебе подсказывает совесть. Наверное, целый месяц после того вечера он был молчалив. Подолгу сидел в кабинете, ничего не делая, даже скрипку в руки не брал. А потом как-то я уезжала к подруге, поднимаюсь по лестнице, слышу музыку. Тихо открыла дверь, вошла в квартиру. Муж стоял у окна и играл. Тогда я поняла, догадалась: он принял решение, которое уже не изменит.

– А в чем суть открытия, он не говорил?

– Нет, никогда. Я лишь поняла, что его открытие очень опасное.

– В каком смысле опасное?

– Вы же знаете, он долго работал на военные программы, работал в закрытых институтах над очень секретными программами. Может быть, сейчас они уже не представляют большой тайны, а тогда, я вам скажу…

– Догадываюсь, – произнес Сиверов.

– Он изменился, очень сильно изменился. Сделал несколько разработок по уничтожению бактериологического и химического оружия, под него дали большие деньги. Несколько раз он лично встречался с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, с Борисом Николаевичем Ельциным. Он был, в отличие от многий ученых, востребованным и, несмотря на преклонные годы, активно работал. Но я вам скажу, он все время чего-то опасался.

– Я догадываюсь, – произнес Глеб. – Скажите, кто такой Н. Г.?

– Н. Г.? – женщина задумалась. – Наверное, Николай Горелов. На похоронах мужа он очень хорошо говорил о Борисе Исидоровиче.

– На похоронах все говорят о покойном хорошо или молчат. А кто такой А. Б.?

– Даже не знаю. С фамилией на букву "Б" близких друзей у Бориса не было. Борис Исидорович хоть и был человеком придирчивым и требовательным, но всегда оставался справедливым, этого у него не отнять. Он мог случайно обидеть, но затем отходил, извинялся всегда первым.

– Вера Михайловна, вы могли бы устроить мне встречу с Гореловым?

– Почему бы и нет? Думаю, Коленька не откажет. Извините, я его так называю по привычке. Он, конечно, человек уважаемый и известный ученый, вы мне простите такую фамильярность. Сейчас я ему позвоню, и он вас примет. Думаю, мне не откажет.

Вера Михайловна вернулась на кухню, держа в руках очки и блокнот в кожаной обложке. Она быстро нашла нужную страничку.

– Вот телефоны, рабочий и домашний, сейчас я ему позвоню. Когда вы хотите встретиться?

– В любое время.

– Сейчас попробую. Хотите, я приглашу его сюда? Он приедет, и вы у меня поговорите.

– Это будет удобно?

– Конечно, – сказала Вера Михайловна, – это меня ничуть не затруднит. Если хотите, я вас оставлю наедине.

Она взяла телефон, поставила аппарат на стол и по-стариковски медленно набрала номер.

– Николай Матвеевич? – произнесла она в трубку. – Добрый вам день, это Вера Михайловна.

–..

– Ничего, уже лучше. Знаете, Николай, я ведь буду не одна, люди приходят. Хочу вас пригласить, если, конечно, это вас не затруднит.

–..

– Давайте в конце недели?

–..

– В семь? Спасибо. Конечно, в семь, – сказала Вера Михайловна и положила трубку. – Что это вы ничего не едите? – она принялась накладывать на тарелку Глеба куски пирога.

Простившись с Верой Михайловной, Глеб сбежал вниз, подошел к машине, осмотрелся по сторонам. Белая «Вольво» с темными стеклами проехала рядом с ним, проехала медленно. Глеб посмотрел на номер, запомнил его. Ничего подозрительного в автомобиле не было, машина как машина, таких в городе тысячи, но что-то заставило Сиверова напрячься, он и сам не мог четко определить что. Просто от машины, проехавшей в нескольких шагах рядом с ним, веяло чем-то недобрым, как от похоронного автобуса с черной полосой.

Дата добавления: 2015-06-04