Аналитика событий в Южной Осетии 2 страница

Кому нужны иллюзии по поводу частного характера случившегося («ментальность холодной войны в головах некоторых американских дипломатов» и т.д.)? Путину? Нет! Сам Путин уже перешел Рубикон. И это видно без очков. Системе это надо, Системе.

Она боится признать даже самое очевидное. Что Саакашвили «шпендель», которого прислала «братва». Что «шпенделя» «отметелили». Что тогда «братва» прислала... о нет, не натовские войска, а всего лишь... всего лишь Николя Саркози.

Спросят: а что делать? Кидаться, очертя голову во все тяжкие, не имея ничего для этого?

Отвечаю: ни в коем случае. Вы ничего не имеете? Захотите это приобрести! Одно слагаемое победы за другим. Какие-то уже в ваших руках. Нужны следующие. Другая стратегия. Другая армия. Другая связь со своим народом. Никто, кстати, не сказал, что он так уж не готов к этому. Другая идеология, культура. Другой формат идей, касающихся того же развития. Умствования? Для этой Системы – да. А для другой – проблема жизни и смерти. Новая весть из России... Новое качество ее объединительной воли... Собирание за счет этого сверхдержавы... Ведь не совсем же мы забыли, как это делается!

Короче, надо создавать другую Систему под другие нагрузки. Построенная Система будет двигаться по «балканской» траектории. И очень скоро столкнется с сокрушительными нагрузками. Не губите под ее обломками себя и народ. Стройте новую! Вам в этом не мешать будут, а помогать все те, кто понимает масштаб беды. Вам не нужна их помощь? Вам нужен Николя Саркози? Ради бога, значит, вы верите в построенную вами Систему. Это ваше право. Милошевич тоже верил.

Глава III. От того, что «всё в шоколаде» – к тому, что «как-нибудь рассосется»

Через 6 дней после выхода статьи, которую я предоставил читателю в режиме on-line, состоялось нечто, являющееся беспрецедентным ответом российской власти на геополитические вызовы. Те вызовы, с которыми власть наша сталкивалась неоднократно. Но никогда еще в своих ответах не выходила так далеко за рамки определенных фундаментальных ограничений.

Если наши военные действия, осуществленные (как теперь уже понимают все) в ответ на преступления Саакашвили, были ситуационным реагированием, то признание Южной Осетии и Абхазии означало переход Рубикона. Так это и было воспринято.

США – не тупой громила с особо мощными военными мускулами. Это сверхдержава, способная и к оценке, и к реагированию. По крайней мере, в том, что касается главного сверхдержавного ресурса – имиджа, образа сверхдержавы в глазах всего остального мира.

Действия российской политической власти по признанию Южной Осетии и Абхазии проблематизировали образ США как беспощадного вожака, способного наказать тех, кто посягает на его полномочия и прерогативы. Я уже говорил об очень популярном в англосаксонской культуре образе Акелы из «Маугли».

США понимали, что если они ничем не ответят на признание Россией Южной Осетии и Абхазии, то они станут промахнувшимся Акелой. А в мире вследствие этого начнется всеобщий праздник непослушания. Мало ли кому еще и как захочется нарушить неписаный «кодекс Акелы», если Акела промахивается?

США послали в Черное море военные корабли. В ответ разгоряченные политическими шагами своего руководства российские военные стали обсуждать возможность нанесения ударов по этим кораблям как силами Черноморского флота, так и силами других военных соединений.

В ответ на этот ответ США попробовали активизировать Украину и инициировать войну между нею и Российской Федерацией.

Украинцы потребовали от США (рассказываю читателю не сплетни, а достаточно достоверные, хотя и не опубликованные в открытой печати факты) задействования американского флота, американской авиации, американских средств подавления систем связи и многого другого.

США понимали, что такое задействование равносильно собственному включению в войну. На носу были выборы американского президента. В воздухе уже пахло финансово-экономическим мировым кризисом. Борьба элит в США достигла максимума. Российское руководство использовало все свои международные возможности для того, чтобы не допустить экстремального развития событий. В итоге мир не оказался втянут в ядерную войну. Но это могло произойти.

Военный кризис августа-сентября 2008 года вполне соизмерим с карибским кризисом 1962 года. Такова, по крайней мере, моя оценка.

Еще одним последствием беспрецедентного шага российского руководства по признанию Южной Осетии и Абхазии было очень острое негативное реагирование на этот шаг Европы в целом и Николя Саркози лично. Европейские «добрые следователи», ждавшие, когда европейские войска окажутся в Абхазии и Южной Осетии в виде обещанных механизмов урегулирования, почувствовали себя глубочайшим образом оскорбленными тем, что российское руководство не попало в капкан, который они соорудили.

В детских стишках по этому поводу сказано очень точно:

Плачет киска в коридоре.

У нее большое горе:

Злые люди бедной киске

Не дают украсть сосиски!

Не буду перегружать читателя деталями, но европейская «киска» и впрямь плакала, причем не фигурально, а буквально.

Что же касается российского руководства, то перед ним впервые и во весь рост встал вопрос о том, зачем совершены все эти беспрецедентные подвиги. Речь не о гуманитарном аспекте, не о том, надо или нет защищать страдающие народы Кавказа. Речь об аспекте политическом. А в политическом плане единственным настоящим результатом этого должно было бы стать включение Южной Осетии и Абхазии в состав России. То есть еще больший выход за пределы «кодекса Акелы», да и всей той модели, которую российское руководство унаследовало от Ельцина и модифицировало. Теперь уже надо было не модифицировать модифицированное, а просто переходить на другую модель. История вышла на рандеву с российским руководством и спросила его: «А ты готово?» Российское руководство, никогда ранее на подобные рандеву не выходившее, отшатнулось. Оно не отшатнулось, когда ему угрожал Акела. Но оно отшатнулось от рукопожатия Командора по имени История.

26 августа 2008 года мне пришлось срочно прервать отпуск и приехать из далекой костромской деревни в Москву. Приехав, я остро, как никогда, ощутил, что риск перерастания конфликта на Кавказе в мировую войну носит, мягко говоря, далеко не умозрительный характер. Видимо, это ощущал не я один. По причинам, являющимся для меня загадочными вот уже двадцать лет, чем выше политическое неблагополучие, тем чаще мне приходится выступать. По телевидению и радио, в газетах и журналах... Ну, и на разного рода официальных мероприятиях тоже. Выступая на одном из таких мероприятий сразу после своего приезда из отпуска, я сформулировал нечто, казалось бы, очевидное. Что у любого объекта и политической системы в том числе существуют пределы прочности. Что можно сплясать на столе, но нельзя поставить на него тяжелый танк. Стол – не постамент и не испытательный стенд. Стол – это стол.

Политическая система, созданная Путиным и ставшая – после президентских выборов 2008 года и путинских политических инноваций, которые я назвал «18 брюмера», – фактическим дуумвиратом, могла выдерживать нагрузки, которые легли на нее с 1999 по 2008 годы. Иногда это были совсем немалые нагрузки. Но после августа 2008 года на систему ложатся совсем другие нагрузки, которых она не сможет избежать. И эти нагрузки, утверждал я уже в конце августа 2008 года, раздавят существующую систему так же, как самый хороший стол будет раздавлен, если на него попытаются поставить тяжелый танк.

Пока что власть может перестроить политическую систему, приспособив ее к более серьезным нагрузкам. Но если власть не успеет это сделать вовремя, то потом будет поздно. Каждый месяц с тех пор делает все более очевидным правоту этого моего незамысловатого политологического вывода.

Но чем очевиднее это становится для всех, тем в большей степени власть избегает всего, что стало для нее обязательным после ее же собственных решительных действий. Повторю еще раз, одно дело – пободаться аж с самим Бушем, а другое дело – оказаться на рандеву с Историей.

Настойчивые заявления власти о том, что «мы с пути не свернем» (с какого пути? что это за путь, с которого нельзя сворачивать в определенных условиях?), что империи в прошлом (а Объединенная Европа – не империя нового типа?), были не только ошибочными (сейчас-то уже слишком очевидно, насколько), но и странными. Эту политическую странность надо было исследовать в ее соотнесении с идеей развития.

Я назвал эту странность переходом от политической мантры «всё в шоколаде» – к политической мантре «ништяк – рассосется». И впрямь ведь – все ответы власти на аргументы в пользу скорейшего преобразования политической системы сводились к тому, что «нечего драматизировать: оно, глядишь, само собой рассосется». Под тем «оно», которое должно само собой рассосаться, подразумевалась международная напряженность, вызванная нарушением Россией неформального «кодекса Акелы», о котором я говорил выше.

Ты долго и настойчиво объясняешь, что, согласно «кодексу Акелы», преступление (нарушение этого паскудного кодекса) требует наказания. Что это вопрос почти метафизический, то есть неотменяемый.

Ты объясняешь, что в противном случае «кодекс Акелы» (чья капитализация исчисляется сотнями триллионов долларов) должен быть выброшен на помойку. Ты объясняешь, что на стратегическом общемировом горизонте нет – в силу концептуальной вялости России в первую очередь – ничего, что могло бы быть альтернативой «кодексу Акелы».

Ты это объясняешь... Но страх перед Командором по имени История так велик, что тебя выслушивают, понимают, к чему ты клонишь, и с невротической оптимистичностью заявляют: «А мы верим, что рассосется!»

Сразу же хор голосов подхватывает: «Да-да, конечно же, рассосется!» Ты вспоминаешь в ужасе, что это прямой парафраз горбачевского: «Не надо драматизировать!» Ты наращиваешь убедительность аргументации и ее жесткость. В ответ звучат остальные горбачевские парафразы («нам подбрасывают» и так далее).

В основе, конечно же, страх перед Командором и нечто политически значимое, находящееся в симбиозе с этим страхом. Некая неотменяемая проектность, система табу, система ценностно окрашенных политических аксиом.

«Это все уже было», – думаешь ты и продолжаешь безнадежную по сути полемику. Почему продолжаешь? Потому же, почему герои какого-нибудь Сартра или Камю вели борьбу без надежды на успех. Потому, что такая борьба – твой долг. И не только долг, но и метафизическая обязанность. А еще потому, что никакая борьба не может быть абсолютно безнадежной. Абсолютно безнадежен только отказ от борьбы («нет ничего хуже, чем отказ от борьбы, когда борьба необходима», – сказал Дантон, и был абсолютно прав).

Итак, поскольку формально (по факту тогдашних публикаций и выступлений) именно я взял на себя роль оппонента власти в вопросе об абсолютной необходимости перестройки политической системы во имя спасения народа и страны, то отказаться от осмысления подобной странности и оппонирования властному оптимизму я не мог даже с этой точки зрения. Но ею все не исчерпывалось.

Кое-кто заявлял открыто и во всеуслышанье, что властный оптимизм («рассосется – и точка») вызван моими рассуждениями о необходимости коррекции системы под новые вызовы и угрозы. И что мое оппонирование потому необходимо не только с формальной точки зрения, но и по причинам иного рода.

Не знаю, насколько правы были эти «кое-кто» в своих утверждениях. Могу лишь сказать, что входившие в это «кое-кто» политические интеллектуалы не принадлежали к числу моих горячих поклонников (всегда склонных нечто преувеличивать), что они не были маргиналами, конспирологами или потенциальными «пациентами Кащенко».

Как бы там ни было, отвечать на опасную уверенность по поводу возможности движения все тем же путем и невозможности собирания вокруг России новых государственных сущностей, в чем-то похожих на империю (не более, чем Объединенная Европа, к примеру), было абсолютно необходима

Можно ли это было сочетать с исследованием судьбы развития в России и мире? Не надо ли было сразу же прекратить это исследование и начать с чистого листа дискуссию по поводу преобразования политической системы и государства в условиях новых вызовов и угроз? Мне казалось, что надобности в прекращении исследования судьбы развития в связи с новой политической ситуацией нет. И я оказался прав.

Другое дело, что у моей фактологии, той самой, которую я называю Текст, появлялся тем самым новый пласт, новый уровень текстуальной периферий. Этот уровень заполнялся прямой, корректной, но настойчивой полемикой с действующим властным субъектом.

Я предлагаю читателю ознакомиться с этой полемикой, снабженной минимальными необходимыми комментариями. Отказ власти от рандеву с Историей и перехода к иным параметрам государственности, иным, мобилизационным, формам управления обществом породил нарастающее политическое и социальное неблагополучие. Мне было ясно, что соединять диалог о развитии и обсуждение этого неблагополучия можно лишь до тех пор, пока неблагополучие не станет слишком острым. А также пока есть надежда быть услышанным. В московских политических салонах все чаще называли мой газетный марафон «письмами к царю». Ясно было, что подобный роман в письмах лимитирован и эстетически, и этически. Да и гносеологически тоже.

В момент, когда процесс обострился донельзя, я прервал этот жанр в связи с исчерпанием сразу всех названных лимитов. Но за время, в течение которого еще можно было вести полемику в двойном – политическом и концептуальном – ключе, удалось не только о чем-то поспорить и о чем-то предупредить, но и что-то понять. Очень редко, кстати, политическая злободневность расширяет, а не сужает горизонты понимания исследуемого предмета. Но тут произошло именно такое резкое расширение. Подвергнув критике чужую позицию и сформировав собственную, я сумел одновременно продвинуться в исследовательском плане.

Мое продвижение сопровождалось очередными откликами все той же элитной пустоты, чьи явные и неявные демарши обсуждались мною в предыдущей части книги. А эти отклики позволили мне не потерять связь между очень сложно соотносящимися уровнями исследуемой текстуальности.

Новый и последний ее уровень, формированию и осмыслению которого я посвящаю данную часть своего исследования, успел сложиться как раз в момент, когда острота процесса вошла в антагонистическое противоречие с любым концептуальным «действом», осуществляемым на страницах политической газеты.

Подведя черту под формированием многоуровневого Текста, я вернулся (но уже за пределами газетного марафона) к рассмотрению фундаментальных вопросов развития. Тех вопросов, которые до обострения политического процесса предполагал обсудить в газете. Знакомству читателя с рассмотрением общих вопросов я посвящу следующую часть своего исследования.

В этой же части я сформирую последний уровень исследуемого мною Текста, заполнив его концептуально значимой политической полемикой, превращающейся постепенно в скелет той самой теории развития, ради построения которой я и начал концептуально-полити­ческий марафон на страницах газеты «Завтра».

Я сознательно вывожу из этой части исследования те фундаментальные наработки, которые все же опубликовал в постцхинвальский период. Здесь – лишь о том, что имело концептуально-полемический характер и превращалось по ходу полемики в скелет искомой политической теории развития.

Уже 3 сентября 2008 года я, отложив в сторону все фундаментальные наработки, сделанные в летний период, предложил концептуализацию кавказского конфликта. Не практическое осмысление его, как перед этим, а именно его концептуализацию. Причем не только концептуализацию как таковую, но и концептуализацию, связанную с развитием. С этого момента и по момент такого обострения процессов, при котором любая концептуализация на тему о развитии является «бегством от реальности», я сделал несколько полемических записей в своем интеллектуальном полевом дневнике. Каждая – размером в газетную полосу. Настало время свести их в единую, снабженную минимальными комментариями, текстуальную целостность – третий по счету уровень периферии формируемого и исследуемого мною Текста, Текста политических и метафизических судеб. Если есть «Книга Судеб», то почему не быть подобному Тексту со всеми его уровнями, дополняющими друг друга?

Глава IV. Постцхинвалье – запись в полевом дневнике, 3 сентября 2008 года

А нужна ли нам идея развития? Нужна ли нам (а) вообще какая-то консенсусная идея и (б) консенсус вокруг такой абстрактной и непрагматической идеи, как развитие? Ведь как неабстрактно полыхнуло в Южной Осетии! И как прагматично на это ответили!

Реагируя на текущие политические события (какая же без этих реакций ПОЛИТИЧЕСКАЯ теория развития), вводя сознательно в теоретический текст элементы идеологической полемики, я уж никак не могу не рассмотреть – воистину несопоставимый с тем, на что я уже отреагировал, – югоосетинский «эпизод».

Он ворвался в нашу жизнь и неумолимо подчиняет себе ее течение. Сначала конфликт, потом признание Южной Осетии и Абхазии, потом... Мало ли что еще будет потом. В этой ситуации можно либо закрыть тему развития, сказав, что есть вещи поважнее. Либо дать внятный ответ на вопрос, почему развитие сегодня надо обсуждать гораздо более накален но и фундаментально, чем вчера. Я убежден, что обсуждать его надо. И что произошедшее придает обсуждению темы развития еще большее значение. И вот почему.

Какие бы конкретные шаги ни осуществлялись, единственный стратегический ответ на вызов фундаментально новой ситуации, сложившейся к концу августа 2008 года, – ЭТО СОЗДАНИЕ СВЕРХДЕРЖАВЫ. Только создав сверхдержаву, мы сможем:

– остановить наползающую на мир ядерную войну;

– сохранить свое государство и проживающие в нем народы;

– не допустить множественных этноцидов, являющихся неизбежным следствием превращения произвольных административных границ, доставшихся в наследство от СССР, в границы государственные, не допустить повторения эксцессов такого рода, уже имевших место в процессе территориального переустройства Османской и Австро- Венгерской империй (пресловутая балканизация, и не только);

– не допустить новых саморазмножающихся эксцессов (в Крыму, Приднестровье и на том же Северном Кавказе);

– придать какое-то другое содержание (а значит, и направление) историческому процессу, который сегодня лишен любых «непрагматических» оснований, все больше напоминает грызню звериных стай, оголенную и потому обезумевшую чисто силовую конкуренцию, избавленную от социальной и культурной легитимации.

Я мог бы еще перечислять причины, по которым альтернатив созданию сверхдержавы нет. Но и этих достаточно. Я понимаю, что создания сверхдержавы не хочет никто. Но мало ли чего не хотел никто еще несколько месяцев назад.

Если система, построенная за эти годы, выдержит новые нагрузки – пусть она отстаивает себя. Я буду рад этому. И помогу всем, чем смогу. Но если она их не выдержит, то погибнет нечто, не сопоставимое по ценности с этой системой, этой элитой, этим классом. Погибнет народ, история, возможно, и человечество. Цена вопроса именно такова. Она обнажилась со всей неумолимостью. Эта новая цена вопроса была бы очевидна всем, если бы так страстно не цеплялось нутро за вожделенные радости комфортного бытия.

Никто не хочет лишать этих радостей потому, что они противоречат каким-то мировоззренческим установкам. Если эти радости можно сохранить – пусть они будут сохранены. А если нельзя? Я спрашиваю – ЕСЛИ НЕЛЬЗЯ? Каково тогда будет политическое решение?

Можно ли создать сверхдержаву? Не знаю. Но сначала надо сказать, что хотим этого, что спасительно только это, что без этого нельзя. А дальше будем думать, как. Ясно, что такая задача находится ПО ТУ СТОРОНУ ВСЯЧЕСКОГО ПРАГМАТИЗМА. ЧТО ОНА ТРЕБУЕТ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫХ ИДЕЙ, СВЯЗАННЫХ С РАЗВИТИЕМ. ГДЕ СВЕРХ­ДЕРЖАВА – ТАМ И ЭТИ ИДЕИ. ЕСЛИ СВЕРХДЕРЖАВА НУЖНА – ТО ОНИ СВЕРХАКТУЛЬНЫ. А ЕСЛИ ОНА НЕ НУЖНА – ТО ОНИ УПРАЖНЕНИЯ УМА. И ВОТ СЕЙЧАС Я УБЕЖДЕН, ЧТО ОНА НУЖНА, КАК НИКОГДА. А ПОТОМУ ИССЛЕДОВАНИЯ САМЫХ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫХ ПРОБЛЕМ РАЗВИТИЯ ПОД ПОЛИТИЧЕСКИМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ – НАСУЩНЫЙ ХЛЕБ, А НЕ ПИРОЖНЫЕ НАШЕЙ ПОЛИТИКИ.

Я не хочу подменять практику теоретизированием. Это было бы просто смешно. Но без ответа на фундаментальные вопросы, связанные с развитием, вся практика скоро начнет приобретать очень трагикомический характер. Она при любой ее остроте и блистательности разобьется о нерешенные стратегические проблемы. Она уже о них разбивается. И с каждым днем это будет становиться все очевиднее.

Мы – в Постцхинвалье. Еще недавно казалось слишком многим, что «всё в шоколаде» и Россия вот-вот будет в Европе. А теперь мы в Постцхинвалье. Сгоряча это еще не осознано в полной мере. Говорится о каком-то кризисе отношений с Западом, который надо разруливать. Конечно, надо... Только это не кризис. И чтобы ЭТО разруливать, следует признать, что ЭТО такое. Мужество решать конкретные проблемы есть. Найдется ли мужество для ответа на фундаментальные вопросы? Вот ведь от чего зависит судьба страны!

Каждый человек – это прежде всего личность. А еще он представитель своего народа. А также представитель своего класса. Разорвать с классом – его ментальностью, его приоритетами, его стилем существования – очень, очень сложно. Но что если личность и народный дух, который в ней просыпается, входят в противоречие с классом? Вот я уже вижу, как это происходит, на наших лидерах – с каждой их новой речью, с каждым новым витком обострения.

Это важнейший позитивный потенциал кризиса. Сумеют ли обладатели этого потенциала им правильно распорядиться? Или же их загонят назад в «классовое стойло»? Но только тогда недолгое пребывание в уютном стойле будет для них лишь прологом к путешествию на бойню.

Может быть, кто-то считает, что, мол, «рассосется». Но пусть этот «кто-то» объяснит мне, как это рассосется, так сказать, на девятом месяце? Политические лидеры откажутся от признания Абхазии и Южной Осетии? И Дума откажется? И Совет Федерации? Нет, миленькие, не рассосется! Произошедшее необратимо и будет двигаться по своему пути. Мятеж? Глубокая зачистка? Не вижу ресурса! Но даже если он есть – это все равно Постцхинвалье. А если его нет – это тоже Постцхинвалье. По факту это новая жизнь России. По факту это новый формат политики. Выпустите вы сейчас хоть сто Ходорковских – это не отменит Постцхинвалья. Его уже ничто не отменит.

Всё! Вы понимаете, господа гедонисты, – всё! Я не злорадствую, не ликую. Я констатирую то, что вы бы и сами поняли, если бы вам не было так страшно и больно. Двадцатилетие закончено. Дело не в том, чтобы с кем-то сводить счеты, упаси бог! Я просто не хочу, чтобы уже постучавшаяся в дверь беда пришла к неподготовившемуся народу и растерянной элите.

Я не накликаю эту беду, не кричу, как буревестник: «Пусть сильнее грянет буря!» Я не хочу этой бури. Если бы для того, чтобы она не состоялась, нужно было бы никогда не выступать по телевидению, не писать в газетах и заняться чисто теоретическими разработками, я с огромным воодушевлением сделал бы именно это. Я не бравирую – не тот момент. Я пытаюсь в обсуждении невероятно важного для страны вопроса взять ту интонацию, которую когда-то один герой Достоевского рекомендовал другому, сказав: «Оставьте ваш тон и возьмите человеческий».

В Черном море – чужой флот. И наш тоже. Может быть, господа гедонисты не знают примерных возможностей плавающих в приграничных Грузии и Абхазии водах «изделий» и путают их со своими яхтами. Тогда пусть прикинут: того, что находится на этих «изделиях», достаточно... даже не буду договаривать. Потому что мне кажется, что и гедонисты знают, для чего достаточно. Говорится, что не надо пугать народ войной. А народ – он что, «кукукнулся» до такой степени, что не понимает значения маячащих на рейде чужих боевых кораблей? Если бы даже это был народ, доведенный либеральными реформами до состояния позднего палеолита, он бы все равно понял.

Но наш народ – все еще один из самых образованных народов мира. Вы боитесь напугать его угрозой войны? Вы знаете, как называется этот страх? Он называется «культивированием пацифистского сознания». В старой частушке пелось:

С неба звездочка упала

Прямо к милому в штаны!

Пусть бы все там оторвало –

Дата добавления: 2015-06-04