История всемирной литературы 41 страница. Вопрос о соотношении авторского и фольклорного начал в «калевале» рассматривался в финской науке по-разному; если в XIX в

Вопрос о соотношении авторского и фольклорного начал в «Калевале» рассматривался в финской науке по-разному; если в XIX в. «Калевалу» еще часто отождествляли с фольклором, то впоследствии «Калевалу» стали считать авторским произведением Лёнрота. Фольклорная основа «Калевалы» несомненна, но одновременно фольклорная эстетика сложно переплетается в ней с идейно-эстетическими представлениями эпохи романтизма, с характерным для этого периода историческим сознанием. И если в устной традиции эпические события происходят еще всецело в мифологическом (доисторическом) времени, в рамках предания, то в композиции Лёнрота предание уже определенным образом соотносится с последующим историческим временем. Повествование и ход повествовательного времени обретают в «Калевале» четкую направленность движения: от легендарно-мифологического прошлого — к историческому времени, к настоящему и будущему. Отчетливей всего встреча мифологии и исторического сознания выразилась в прологе и эпилоге «Калевалы», сочиненных составителем (на основе фольклорных «песен о песнях»). В них подчеркивается, что руны о героях извлечены из предания и помещены в книгу для того, чтобы они служили новым поколениям.

В народном эпосе певец обычно не имеет «сторонней» точки зрения на рассказываемые события, не выражает своего к ним отношения. В композиции Лёнрота повествователь уже в прологе называет эпических героев, о которых пойдет рассказ, и затем время от времени напоминает о себе, как бы управляя сложным повествованием.

Созданный Лёнротом единый эпический свод с непрерывным событийно-сюжетным рядом отражал насущную потребность молодой нации, находившейся еще в процессе становления и самоутверждения, осмыслить собственное бытие в его непрерывности и последовательности, «упорядочить» свою историю, выстроить в единый ряд все известное о себе. После выхода «Калевалы» в Финляндии стали восторженно говорить, что и у финнов есть свое культурное прошлое, своя история. «Калевалу» образно называли

280

«входным билетом», по которому прежде малоизвестный народ вошел в число культурных наций. «Калевала» вскоре завоевала всемирную известность. Она оказала влияние на Ф. Р. Крейцвальда, составившего эстонский эпос «Калевипоэг», на Г. Лонгфелло, создавшего «Песнь о Гайавате».

Лёнрот издал также сборник народной лирики «Кантелетар» (1841). «Калевала» и «Кантелетар» оказали огромное влияние на развитие финской литературы. При подготовке эпического и лирического сводов Лёнрот исходил из общенациональных культурных задач развития родного языка. В народе фольклор бытовал на диалектах. В период «борьбы диалектов», когда необходимо было выработать нормы общенационального литературного языка, Лёнрот сознательно стремился до некоторой степени унифицировать язык рун, чтобы их могла читать вся нация. Лёнрот был наиболее выдающимся посредником между народной поэзией и литературой в эпоху, когда финская литература больше всего нуждалась в таком посредничестве.

Фольклорное начало ощущается в творчестве Ю. Л. Рунеберга (1804—1877), одного из крупнейших и самобытнейших поэтов XIX в. не только в финской, но и в шведской литературе. В патетике и образной пестроте стихотворных сборников Рунеберга 1830—1833 гг. ощутимо еще влияние шведских романтиков начала века, и прежде всего Стагнелиуса. Но в отличие от них Рунеберг стремился к конкретности содержания, простоте, лаконизму. Особое место в его раннем творчестве принадлежит стихотворению «Крестьянин Пааво», в котором поэт создает идеальный образ финского землепашца.

Три года, разделяющие первый и второй сборники, были годами созревания поэтического мастерства и формирования эстетических принципов Рунеберга. Романтический индивидуализм ранних стихотворений уступает место требованию гармонического восприятия мира. Он отвергает риторику и абстракции, пестроту и блеск. Наряду со стремлением к созданию «объективной» поэзии характерной чертой второго сборника является народность. Одновременно с этими лирическими сборниками Рунеберг создает лиро-эпические произведения, освещающие романтическим светом финскую историю. В 1831 г. поэт представил легенду «Могила в Перхо» в Шведскую академию, но она сочла описание дикого финского ландшафта и образ сурового крестьянина Хане темой, недостойной внимания.

Свои мысли о поэзии Рунеберг выразил в серии критических статей «Взгляд на современную шведскую поэтическую литературу» (1832), опубликованных в «Гельсингфорс моргонблад» и получивших в Швеции название «декларации независимости финской литературы». Но Рунеберг отнюдь не порывал с романтизмом, а лишь выступил с критикой его эпигонов. Своим поэтическим творчеством Рунеберг как бы узаконил право литературы изображать простонародную жизнь, право, которое он защищал и как критик. В поэме «Охотники на лосей» (1832) перед читателями предстал патриархальный сельский мир с курными избами, сценами крестьянских занятий, торпарями-арендаторами, бродячими коробейниками, нищими бобылями. Поэма написана гекзаметром, делится на песни, в ней используются эпические повторы, постоянные эпитеты и т. д. Подобно тому как Лёнрот в «Калевале» создал эпопею на фольклорно-мифологическом материале, Рунеберг стремился создать патриархально-крестьянский эпос на материале современной народной жизни (его иногда называют последним «гомеридом в европейской поэзии»). Рунеберг изображает незыблемую традиционность патриархального уклада жизни, который зиждется на безусловном уважении героев к предкам, к вековым обычаям.

Идиллическая струя, которая присутствовала в «Охотниках на лосей», получила развитие в последующих произведениях Рунеберга — в поэмах-идиллиях «Ханна» (1836) и «Вечер под Рождество» (1841), повествование в которых перенесено из народной среды в сферу домашней жизни средних классов. Лирико-драматическое начало в поэмах Рунеберга «Надежда» (1841), «Король Фъялар» (1844) заметно усиливается: Рунеберг ввел в финско-шведскую поэзию и балладный жанр.

В 1848—1860 гг. вышли «Сказания прапорщика Столя» — замечательное произведение шведскоязычной поэзии этого времени. «Сказания», повествующие о событиях 1808—1809 гг., не претендуют на историческую точность, наряду с реальными в них действуют вымышленные лица, домыслены также некоторые ситуации и события. Но поэт не ставил перед собой задачу описать войну с Россией, не принесшую славы шведскому оружию. Он передает ощущение значительности событий, показывает примеры, достойные подражания, стремится пробудить в соотечественниках чувство любви к родине — молодому финскому государству. В «Сказаниях» Рунебергу удалось достичь желаемой простоты стихотворной формы и стиля. Народный характер речи Столя соответствует характеру персонажа — старого солдата; когда же повествование ведется «от автора», поэт переходит на современный ему литературный

281

язык, обогащая стих балладными и песенными ритмами. Рунеберг оказал большое влияние на финскую литературу XIX в., особенно поэзию. Вместе с тем на протяжении XIX и XX вв. велась борьба против антиисторической канонизации некоторых сторон его мировоззрения.

Иное течение в финском романтизме представлял поэт и эстетик Фр. Сигнеус (1807—1881). Он был сторонником субъективной поэзии, в которой выражался индивидуалистический протест против общественного застоя, гнетущих условий жизни. В творчестве Сигнеуса 40-х годов отразилось его пристальное внимание к европейским освободительным движениям, а также к наиболее драматическим периодам национальной истории (поэма «Чужестранец на родном берегу», 1845; историческая драма «Времена Класа Флеминга», 1851; лирика).

Это же направление он отстаивал в критике. Ему принадлежит новая трактовка фольклора и «Калевалы». В статье «Элемент трагического в „Калевале“» (1853) он избрал предметом анализа цикл рун о рабе-бунтаре Куллерво, обратив внимание на бунтарское начало в фольклоре и народном сознании. Сигнеус критикует взгляды на фольклор как на «объективную» идиллическую поэзию, выступает против подчеркивания в финском народном характере патриархально-религиозных черт и неразвитости общественных интересов, называет открытие рун о Куллерво «революционным явлением». Новая трактовка «Калевалы» оказала влияние на писателей, обращавшихся к фольклорным сюжетам.

Выдающееся значение в литературной жизни 40-х годов имела деятельность Юхана Вильхельма Снельмана (1806—1881), философа, литературного критика, видного идеолога финского национального движения. После нескольких лет вынужденной эмиграции, в течение которых он основательно познакомился с европейской жизнью, Снельман в 1842 г. вернулся на родину и в условиях жестокой цензуры предпринял издание оппозиционной общественно-политической газеты «Сайма» со специальным литературным приложением (1844—1846), а после ее запрета издавал газету «Литературблад» (1847—1863). Девизом Снельмана было: «Время идет влево — следуйте за ним». Блестящий полемист, он развернул критику застойных явлений в общественно-литературной жизни, выступил против идеализации патриархальности, сформулировал задачи национальной литературы, в том числе журналистики. С «Саймой» связывается начало так называемого «второго национального пробуждения» в Финляндии. Проницательность мысли, плодотворный историзм характерны для общеэтических суждений Снельмана, его взглядов на народную поэзию, на многие явления финской и европейской литературы. Литература, по словам Снельмана, должна отражать «работу истории» и содействовать ей. С особой силой подчеркивал он связь литературного развития с общественным. Снельман был одним из тех, кто заложил основы финской литературной критики.

Преобладание поэзии над прозаическими жанрами, открытие национальных фольклорных сокровищ и их широкое вовлечение в литературу, близость к фольклору ряда литературных явлений и вместе с тем постепенное усиление собственно литературной их специфики, преодоление патриархальной замкнутости и расширение связей с европейской общественно-культурной жизнью — таковы главные тенденции развития финской литературы в первой половине XIX в.

Литературы Восточной Европы [первой половины XIX в.]

282

ВВЕДЕНИЕ

В настоящем разделе представлены литературы европейских народов, чьи судьбы определялись принадлежностью к Российскому государству: собственно русская литература, литературы Украины, Белоруссии, Молдавии, Литвы, Латвии, Эстонии, Северного Кавказа, Дагестана. Представлена также еврейская литература на языке идиш и древнееврейском языке — та литература, которая развивалась на вошедших в состав Российской империи территориях Польши, Литвы, Украины, Белоруссии и в сопредельных Дунайских княжествах и Галиции.

Принадлежность к Российскому государству, общность хозяйственной, политической и социальной жизни обусловили определенное сходство в тенденциях развития названных литератур. Вместе с тем существовали и различия, порою существенные, как в темпах и уровне литературного процесса, так и в отдельных его сторонах и направлении.

Интенсивный и богатый содержанием путь прошла в этот период русская литература, освоившая и развившая все главные художественные формы и направления мирового искусства: эстетические принципы Просвещения, классицизм, сентиментализм, романтизм. Существенных успехов добилось в русской литературе реалистическое направление. Возникла классическая критика, слившая воедино принципы художественного и содержательного, подчас даже социологического и притом открыто публицистического анализа. Сформировалась широкая и подвижная система жанров, от элегии, песни, лирического послания до поэмы, от рассказа и физиологического очерка до романа, от водевиля и комедии до трагедии.

Для многих литератур указанный период был периодом самоопределения, осознания своих возможностей, поисков оригинального пути развития. Начало этого процесса обычно сопровождается повышенным вниманием к фольклору, усилением собирательской деятельности. Так было в русской, украинской, белорусской, молдавской, литовской, латышской и эстонской литературах. Возникает фольклористика как научная дисциплина, создаются исторические курсы (курс Симонаса Даукантаса — первая история Литвы, написанная на литовском языке).

Для литературного развития начала XIX века характерен также постоянный переход от дидактизма к лирической поэзии. На первых порах дидактическое начало весьма сильно давало о себе знать и в литовской, и в латышской, и в эстонской литературах (где оно подчинило себе и прозу). Дидактические тенденции, тесно связанные с религиозными мотивами, во многом определяли характер молдавской и еврейской литератур, литератур народов Северного Кавказа и Дагестана.

Все литературы Восточно-Европейского региона развивались в силовом поле идей Просвещения, проявлявшихся в различных формах и с различной степенью интенсивности. У народов, переживавших кризис феодализма и неуклонный рост капиталистических элементов (у русских, украинцев, у народов Прибалтики, отчасти у белорусов и молдаван) просветительская идеология приобретала сильную антикрепостническую окраску, проникалась идеями социального и политического равенства, подчас с открытой ориентацией на руссоизм и принципы Великой французской буржуазной революции. У народов Северного Кавказа и Дагестана, в соответствии с особенностями их исторического развития, просветительская программа носила более широкий и одновременно более умеренный характер, подразумевая такие задачи, как воспитание национальной интеллигенции, создание системы светского образования, преодоление религиозного фанатизма и нетерпимости, усвоение достижений европейской цивилизации, выработка новых нравственных понятий.

В ряде культур, прежде всего у народов Северного Кавказа и Дагестана, бытование просветительских идей осложнялось таким специфическим явлением, как синкретизм. Различные сферы художественной культуры, науки и идеологии были еще недостаточно разделены и дифференцированы, и многие произведения (например, «История адыхейского народа...» Шоры Ногмова) одновременно являются фактом и историографии, и фольклора, и социологии, и географии, и экономики, и собственно художественной литературы.

283

В развитии художественных направлений и методов у народов Восточно-Европейского региона наблюдается та же последовательность, что и в западноевропейском литературном процессе, однако при этом некоторые стадии или не представлены вовсе или представлены в ослабленной форме. Наиболее последовательно и полно прохождение литературы через стадии классицизма, сентиментализма, романтизма к реализму наблюдается в литературе русской. В украинской литературе классицизм и сентиментализм хотя и существовали, но не получили развитых форм. Зато весьма большой вес приобрел романтизм, составивший основу для общекультурного национального подъема, способствовавший образованию украинской литературной критики, оформлению ряда гуманитарных наук. Ощущался в украинской литературе и переход к реализму, а также к революционно-демократической сатире, что полнее всего проявилось в творчестве Т. Г. Шевченко.

В известной мере традиции классицизма и сентиментализма дали о себе знать и в белорусской литературе, подчас в тесном взаимодействии друг с другом, в слитной нерасчлененной форме (произведения Яна Чечота и Яна Барщевского). Романтические влияния сказались в поэзии — в балладе и в поэме.

Воздействие романтизма заметно и в литературах народов Прибалтики (например, у литовского поэта Симонаса Станявичуса) и в молдавской литературе (произведения Константина Стамати).

В северо-кавказских и дагестанских литературах, не знавших ни классицизма, ни сентиментализма в их европейском выражении, можно отметить интересные художественные явления, в какой-то мере аналогичные романтизму (обработка черкесских легенд и преданий Хан-Гиреем, жанр «восточной повести» у Казы-Гирея).

В пределах Восточно-Европейского региона наблюдаются литературные явления свойственные если не всем, то по крайней мере ряду литератур, близких в территориальном, языковом и в этническом отношениях. Так, для украинской и белорусской литератур (как несколько ранее и для русской) характерно развитие жанра бурлеска («Энеида» И. П. Котляревского, анонимные «Энеида наизнанку» и «Тарас на Парнасе»), сыгравшего большую роль в процессе национального самоопределения и демократизации культуры.

В литературах настоящего периода наблюдаются такие факты, как билингвизм, или же написание произведения на языке другого народа, более развитого в литературном отношении, что свидетельствует о принадлежности писателя одновременно к двум родственным культурам. Так, на русском и украинском языках пишут Г. Ф. Квитка-Основьяненко, Е. П. Гребенка; на польском и белорусском — Ян Барщевский; на литовском и польском — Антанас Клементас и Сильвестрас Валюнас. Молдавский писатель Александр Хыждеу (Гиждеу) создавал свои произведения на русском, а осетин И. Г. Ялгузидзе — на грузинском языке.

В силу определенных особенностей и уровня развития русской литературы последняя оказывала заметное воздействие на другие литературы региона — особенно сильное на украинскую, белорусскую, но отчасти и на литературы Молдавии, народов Прибалтики, Северного Кавказа и Дагестана, на еврейскую литературу. Это воздействие поддерживалось и подкреплялось глубокими личными связями и контактами литераторов, фактом проживания русского писателя в другом регионе (например, Пушкина в Молдавии), а писателя другой литературы в русских культурных центрах (например, Шевченко в Петербурге), публикацией произведений в русской периодике (например, А. Хыждеу печатался в московском журнале «Телескоп», а Хан-Гирей в петербургском журнале «Современник») и т. д.

Вместе с тем проявилось влияние и других литератур. Литература Литвы испытывала сильное воздействие польской культуры, а литературы Латвии и Эстонии в определенной мере ориентировались на немецко-язычные образцы. Литература Бессарабии сохранила тесные связи с культурой Запрутской Молдавии, а литературы народов Северного Кавказа и Дагестана с культурой Ближнего Востока и Азии.

Русская литература [первой половины XIX в.]

284

ЛИТЕРАТУРА
В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА

Все хронологические рубежи в искусстве, как известно, условны, однако есть основания для того, чтобы считать начало XIX в. — точнее последнее десятилетие века предшествующего — началом особого периода русской литературы. Того периода, который получил название литературы классической.

Ряд факторов определяет существование этого рубежа, в том числе факторы социально-политические, виднейшим из которых явилась Великая французская революция 1789—1794 гг. «...Весь XIX век... прошел под знаком французской революции, — писал В. И. Ленин. — Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии...» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 367). «Во всех концах мира» — это значит и в России, и не в последнюю очередь в России. Упразднение или ограничение самодержавной власти: отмена феодальных институтов хозяйствования, и прежде всего крепостного права; установление твердой законности, исключающей произвол и коррупцию; защита человеческой личности; наконец, борьба с невежеством, предрассудками, социальными и националистическими предубеждениями; просвещение самых широких слоев народа — вот то силовое поле идей, в котором развивалась классическая русская литература.

На общеевропейскую или даже общемировую ситуацию, созданную Великой французской революцией, в России накладывались свои социально-политические факторы. Из них важнейшими для первой половины века явились Отечественная война 1812 г. и декабристское восстание 1825 г. Внешне смысл и воздействие этих факторов выглядели резко отличными и даже противоположными; отражение наполеоновского нашествия ознаменовало единство и цельность русского государства, в то время как выступление декабристов засвидетельствовало его глубокие антагонизмы; последний фактор как бы располагался в русле воздействия Великой французской революции, в то время как первый казался по отношению к ней нейтральным или даже враждебным, поскольку военным противником России была страна, вышедшая из горнила революции. Однако современники ощущали глубокую связь обоих великих событий русской истории, и Герцен одну из глав своей книги «О развитии революционных идей в России» демонстративно обозначил только двумя датами: «1812—1825».

Связь двух факторов вытекала из диалектической сложности их смысла. Антинаполеоновская эпопея выдвинула Россию в число значительнейших мировых держав, если не державы самой значительной, ибо она призвана была решать судьбы многих других европейских народов.

Но за освобождением от наполеоновского ига тотчас последовало иго Священного союза, всеевропейской реставрации, ударной силой которой была та же Россия. Превращение из страны-освободительницы в страну-жандарма произошло чрезвычайно быстро, почти стремительно. Но восстание декабристов, казавшееся лишь внутренним делом России, имело с Отечественной войной то общее, что содействовало росту исторического престижа России. «Это была первая поистине революционная оппозиция, создававшаяся в России» (А. И. Герцен). И она продемонстрировала перед всем миром способность русского народа доводить либеральное и оппозиционное движение до кульминационных точек, родственных западноевропейским революционным кризисам. То, что с позиций официальной идеологии выдвигалось как «дьявольское наваждение», в глазах, скажем, Герцена было величайшим историческим достижением России, ибо и в ее судьбе обнаруживалась общемировая освободительная тенденция.

Наконец, была и внутренняя зависимость последующего события от предыдущего. 1812 год, продемонстрировавший национальное и государственное величие России, одновременно открыл ее социальную и идеологическую отсталость: победители-солдаты возвращались под ярмо своих хозяев, а победители-офицеры, по крайней мере их лучшая часть, проникались свободолюбивыми идеями низверженной ими державы. 1812 год «способствовал зарождению публичности, как началу общественного мнения» (В. Г. Белинский), содействовал идеологическому брожению и дифференциации и тем самым подготовил год 1825-й. Так два внешне разнородных события с течением времени все более отчетливо виделись в одной перспективе — в перспективе общественного прогресса России.

285

Но и другие факторы — уже собственно идеологические и литературные — определяют существование названного рубежа.

Именно к началу века — точнее даже к последнему десятилетию века предшествующего — относится возникновение новой русской журналистики. «Московский журнал» (1791—1792) и «Вестник Европы» (1802—1803) Н. М. Карамзина положили начало журналу западноевропейского типа — постоянные отделы, в том числе и критики, достаточное разнообразие материала, более или менее единое идеологическое и художественное направление, увлекательность и доступность изложения и, наконец, определенная периодичность. Эти достоинства были унаследованы и приумножены следующими поколениями журналов, из которых значительнейшими в первой половине века были: «Московский телеграф» (1825—1834) Н. А. Полевого; «Телескоп» с приложением газеты «Молва» (1831—1836) Н. И. Надеждина; основанный А. С. Пушкиным в 1836 г. «Современник» (после гибели поэта в 1837 г. издавался П. А. Плетневым, А. А. Краевским и др.); «Отечественные записки» (в которых в 1839—1846 гг. ведущую роль играл В. Г. Белинский) и, наконец, издаваемый Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым «Современник» (1847—1866), идейным вдохновителем которого в 1847 г. — первой половине 1848 г. был также В. Г. Белинский.

Роль русских журналов в этот период была велика и многообразна. Журналы — источники просвещения, «телеграфы идей» (так современники называли «Московский телеграф»), проводники философской, эстетической, экономической, а подчас и политической информации. Журналы воздвигали более или менее прочную и постоянную базу литературы; почти все — и поэзия, и проза, и часть драматургии, не говоря уже о литературе критической и очерковой, — проходило через журналы. Журналы создавали традицию непрерывного чтения, культивировали постоянство художественных и интеллектуальных интересов, формируя и неуклонно расширяя свою аудиторию. Наконец, журналы являлись артериями литературного общения, международной коммуникации, содействуя подключению русского читателя к мировому художественному процессу. На эту функцию русской журналистики обращал особенное внимание А. И. Герцен: «Ни в одной стране, исключая Англию, влияние журналов не было так велико. Это действительно лучший способ распространять просвещение в обширной стране... Они давали возможность жителям Омской и Тобольской губернии читать романы Диккенса или Жорж Санд спустя два месяца после появления их в Лондоне или в Париже».

Наконец, условием возникновения этого этапа было развитие и совершенствование литературного языка. Не случайно именно к началу века относятся языковая реформа Карамзина и борьба между сторонниками «нового» и «старого» слога. Правда, задача упорядочения литературного языка решалась с самых первых шагов новой русской литературы, начиная с Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, однако никогда еще она не приобретала такого размаха, как на рубеже XVIII—XIX вв. Развитие и обогащение языка были осознаны в качестве необходимой предпосылки подъема всей русской культуры на новый уровень, причем этот процесс вырисовывался как длительное и многоэтапное задание. В 1822 г. Пушкин сформулировал требование создать язык русской прозы — иначе говоря, язык мысли (проза «требует мыслей и мыслей»); в 1826 г. Д. В. Веневитинов выступил за формирование языка любомудрия, или философствования («О состоянии просвещения в России»); вопросы совершенствования письменной речи и освоения ею все новых и новых областей культуры и политики оставались актуальными и в 40-е годы (например, для Белинского или Герцена).

Языковое и стилистическое движение первой половины века, мощный толчок которому дали реформы Карамзина, должно быть понято не только в узком, но и в широком (что обычно не делается) смысле этого слова. В узком смысле это было развитие и совершенствование языка с ориентацией на определенные речевой и стилистический пласты (у Карамзина — на язык образованных слоев дворянства, при отклонении от старой книжно-славянской традиции). В широком смысле — это развитие языка независимо от ориентации на определенный пласт, вернее при ассимиляции и активизировании языковых ресурсов ряда слоев, в том числе и архаичных. Возможность такого развития не исключалась и самим Карамзиным, когда он говорил о необходимости «трудиться над обрабатыванием собственного языка» («О любви к отечеству и народной гордости», 1802).

Сказанным определяется роль «архаистов» в языковой и стилистической эволюции. Известно, что А. С. Шишков, противник языковой реформы Карамзина, выступал против европеизации социальной жизни и культуры России. Однако еще современники отметили, что ориентация на архаичные и просторечные речевые пласты не всегда была связана с враждой к общественному прогрессу. Это относится и к «старшим архаистам», группировавшимся вокруг «Беседы любителей русского слова», и особенно

286

к «архаистам младшим», проникнутым передовыми политическими идеями («старшие» и «младшие» архаисты — термины Ю. Н. Тынянова). У лучших писателей противоположные речевые и стилистические установки были актом творческого соревнования, да и само «архаическое» движение в целом развивалось на фоне движения «европеизированного», в узком смысле карамэинского; оно ставило перед собою цели найти языковые ресурсы для передачи душевных движений и философской мысли («Мысль» — название программного стихотворения С. П. Шевырева, 1828) в других, несветских, самобытных языковых источниках. Тенденция эта в разной мере определяет деятельность не только Катенина, Кюхельбекера, Шевырева, но и таких гигантов, как Крылов, Грибоедов и Гоголь, обуславливая пестроту и сложность литературно-стилистической карты первой половины XIX в.

Противоборство этих тенденций, однако, вело к одной цели и сглаживалось по мере ее достижения; так что в конце интересующего нас периода П. А. Вяземский (в статье «Языков — Гоголь», 1847) мог произнести декларацию своеобразной языковой и стилистической терпимости. «По мне все, что хорошо сказано по-русски, есть чисто русское, чисто народное. Каждое теплое чувство, каждая светлая мысль, облеченная живым и стройным русским словом, есть выражение и достояние народности: будь это стих Дмитриева, которого отлучают от народности, будь стих Крылова, в котором она будто бы олицетворялась, будь передо мною любая страница Карамзина, будь одна из страниц Гоголя». Правда, примирение это не было окончательным: и много позднее, под влиянием разных причин, противоборство «архаистов» и «новаторов» в области языка и стиля давало о себе знать, приобретая различные формы.

К началу XIX в. русская литература уже пережила (но не изжила!) художественное движение общеевропейского масштаба — классицизм. Однако не случайно, что первая фаза классического периода русской литературы совпала с оформлением и расцветом в ней другого общеевропейского движения — сентиментализма.

Классицизм в России, не знавшей устойчивой традиции индивидуализма, смягчал свойственный французскому классицизму конфликт долга и страсти, сглаживая остроту финала (вместо трагической развязки — благополучная, счастливая), и, соответственно перестраивал иерархию жанров (на первое место выдвигалась не трагедия, а торжественная, нравоучительная сатирическая ода). К началу же века общая идеологическая ситуация в России заметно изменилась, причем характер изменений был предопределен общеевропейским антиефодальным движением и его апогеем — Великой французской революцией. Осознание ценности человеческой личности, обусловленной, а подчас и скованной, регламентированной общественными связями; интерес к «жизни сердца», к чувству, к чувствительности — вот та почва, на которой развился русский сентиментализм и которая затем послужила исходным рубежом для дальнейшей литературной эволюции. Вместе с тем и оформление сентиментализма, и возникновение всех последующих направлений и школ оказались возможны лишь потому, что реформа Карамзина и вызванное ею движение дали литературе новый язык — язык тонких душевных переживаний, переливов чувств, колебания и смены настроения, глубокой сердечной склонности, томления, меланхолии — словом, язык «внутреннего человека».

Дата добавления: 2015-06-04