ВВЕДЕНИЕ 8 страница. Закономерной была и творческая неудача новой после Штольца попытки художника изобразить в лице лесопромышленника Тушина реальный позитивный противовес

55

Закономерной была и творческая неудача новой после Штольца попытки художника изобразить в лице лесопромышленника Тушина реальный позитивный противовес Волоховым и артистическим обломовцам Райским, нарисовать воистину «цельную фигуру» «нормального человека», не ведающего противоречия «долга и труда», интересов личных и общественных, внутренних и материальных.

В «Обрыве» роль реально-поэтического характера и вместе центра романа уже безраздельно принадлежит женщине — Вере. Это объясняет и ту широту, с которой рассмотрены здесь разнообразные «образы страстей», выдвинутые, по словам писателя, «на первый план». Перед читателем последовательно проходят изображения любви сентиментальной (Наташа и Райский), эгоистически-замкнутой, «мещанской» (Марфенька и Викентьев), условно-светской (Софья Беловодова — граф Милари), старомодно-рыцарственной (Татьяна Марковна Бережкова — Ватутин), артистической, с преобладанием фантазии, воображения над всеми способностями души (Райский — Вера), «почти слепой», бессознательной (Козлов и его жена Ульяна), наконец, «дикой, животной» страсти крепостного мужика Савелия к его жене Марине, «этой крепостной Мессалине», и т. п. Через виды страстей Гончаров прослеживает и передает как бы духовно-нравственную историю человечества, его развитие со времен античности (холодная красавица Софья Беловодова уподоблена древней мраморной статуе) через средневековье и до идеалов настоящего периода, символизируемого высокодуховной (в христианско-евангельском смысле) «любовью-долгом» Веры, этой «ожившей статуи».

В «Обрыве» отражены религиозные настроения Гончарова, противопоставляемые им в качестве «вечной» правды материалистическому учению демократов. «У меня, — свидетельствовал романист, — мечты, желания и молитвы Райского кончаются, как торжественным аккордом в музыке, апофеозом женщин, потом родины России, наконец, Божества и Любви...»

В трех своих романах Гончаров был склонен видеть своеобразную «трилогию», посвященную трем последовательно воспроизведенным эпохам русской жизни. «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» действительно имеют ряд таких общих тем и мотивов, как «обломовщина» и обломовцы, мотив «необходимости труда... живого дела в борьбе с всероссийским застоем», а также структурно схожих образов положительных героев (Штольц — Тушин, Ольга — Вера) и др. В каждом из романов значительное место занимает любовный сюжет и любовная коллизия. Все же прямого развития проблематики предыдущего произведения в последующем у Гончарова нет; каждое из них посвящено по преимуществу своему кругу вопросов.

Множеством перекличек, аналогий и параллелей с образами и мотивами романного «триптиха» Гончарова связана книга очерков кругосветного плавания «Фрегат „Паллада“», проникнутая сюжетным и композиционным единством. Разноликая «масса великих впечатлений» (быта, нравов, лиц, картин природы и т. п.) объединена и скомпонована такими полярными началами и тенденциями мирового бытия, как покой, неподвижность (жизнь феодальной Японии, Ликейских островов и др.) и движение, то мнимое (современная Англия, торгашеский Шанхай), то подлинное (осваиваемая русскими людьми Сибирь), национальная нетерпимость и замкнутость и стремление к межнациональным связям, взаимообогащению, уклад первобытный и цивилизованный, излишество роскоши, убогость нищеты и комфорт, отвечающий разумным человеческим потребностям, и т. п.

Жанр книги впитал в себя в разнообразно переосмысленном виде элементы сентиментального и научного путешествия, романтического стиля, русского и мирового сказочно-волшебного эпоса (особенно в главах «Русские в Японии»), наконец, античных сказаний и повествований (легенда об аргонавтах, «Одиссея» Гомера). В целом огромное эпическое полотно вылилось в подобие романа о всемирной жизни, с противостоящими и противоборствующими в качестве главных «персонажей» буржуазным Западом и феодальным Востоком, а также символизирующей положительное начало Сибирью, прообразе будущей России, лишенной крайностей и первого и второго. С огромной силой выразился на страницах «Путешествия» гуманизм и патриотизм писателя.

Ряд очерков и очерковых циклов, созданных Гончаровым в 70—80-е годы, не привнес в его метод и поэтику принципиально новых черт. В основном они развивают и социально конкретизируют темы его романов, в частности артистической или служебно-казенной «обломовщины» («Поездка по Волге», «На родине»).

Предпосылками и компонентами гончаровского романа была русская повесть 30—40-х годов с любовным сюжетом, автором «Обрыва» философски и музыкально обогащенная, а также нравоописательные, в их числе «физиологические», очерки «натуральной школы», в свою очередь преобразованные. Бытовая «живопись» (сцены, портреты, эскизы, картины и т. п.) осмыслена у Гончарова всегда в ее «общем

56

объеме», в свете «коренных», «неизменных», «главных мотивов» и способов-типов существования. Так, испытание любовью кладет последний типический штрих не только на фигуры Обломова или Райского, но и на относительно второстепенных персонажей.

Синтезирующий пафос гончаровского художественного метода проявляется также в стремлении осмыслить создаваемые характеры (Обломова, Райского, Волохова, Веры и др.) в контексте таких устойчивых «сверхтипов», как Гамлет, Дон Кихот, Дон Жуан, Фауст, Чацкий, Татьяна Ларина, как и некоторых ситуаций известных произведений. Гетевский мотив звучит, например, в сомнениях и грусти Ольги Ильинской в конце «Обломова», той неудовлетворенности, которую автор возводит к «общему недугу человечества», тщетно, но неодолимо порывающегося «за житейские грани».

В развитой Гончаровым концепции любви можно рассмотреть некоторые идеи немецкого романтизма, толковавшего это чувство как «высочайшую первооснову», объединяющую человека и природу, земное и запредельное, конечное и бесконечное.

Роман Гончарова — новая и самобытная жанровая форма по сравнению с «романом в стихах» Пушкина, «поэмой» Гоголя, «Героем нашего времени» Лермонтова, хотя и наследует ряд особенностей последних. Он освобожден от жанрового синкретизма своих предшественников и типологически наиболее близок роману тургеневскому. Их роднит центральное место любовной коллизии (испытание любовью и испытание любви), проблема любви и долга (Тургенев) и любви-долга (Гончаров), одухотворенные женские персонажи. Живописно-нравоописательной гранью талант Гончарова созвучен Писемскому, А. Островскому.

Гончаров — один из несомненных учителей Л. Толстого—романиста. Предшественниками толстовского Каренина, «человека-машины», были и Петр Адуев, и английский купец из «Фрегата „Паллада“», и Волков-Пенкин из «Обломова», чиновник Аянов из «Обрыва». Близки взгляды обоих художников на быт как равнозначный иным, высшим сферам жизни, сходно их умение передавать через быт широкое, внебытовое содержание.

Сравнение Гончарова с Л. Толстым вместе с тем обнажает и художественно-содержательные пределы гончаровского романа, реалистического метода писателя вообще. Рамки этого романа оказывались объективно узкими для отображения народной жизни. Галерея крепостных слуг среди персонажей «трилогии» занимает явно подчиненное место и служит по преимуществу источником комизма. Автор «Обрыва» был поражен и восхищен тем, что у Толстого даже и во второстепенных лицах воплощаются характерные черты русской народной жизни. Гончаров проницательно уловил ту диалектику творческого мышления Л. Толстого, которой недоставало его собственному. Отношение между частным и общим, конечным и вечным, внешним и внутренним, настоящим и «неизменным» отмечено у Гончарова известной метафизичностью.

Реалистический роман Гончарова можно определить как психологически-бытовую разновидность данного жанра. Его место в литературной истории после романа Лермонтова и Гоголя, но до Л. Толстого и Достоевского 60-х годов. Блестяще воплотив целый этап в развитии «эпоса нового времени» (Белинский), романы Гончарова остаются и ныне его неповторимыми образцами.

56

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ-РОМАНИСТ.
ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
60-х ГОДОВ

В многогранном духовном наследии Чернышевского, социалиста-утописта, революционного демократа и просветителя, наибольшую жизненность сохраняют кроме эстетических трактатов литературно-критических и историко-литературных трудов его беллетристика, в первую очередь романы «Что делать?» и «Пролог».

Знамением времени стал роман «Что делать?», написанный Чернышевским в Алексеевском равелине Петропавловской крепости в конце 1862 — начале 1863 гг. и в том же году опубликованный в журнале «Современник» (№ 3, 4, 5). Русская литература второй половины века испытала сильнейшее воздействие идей и образов этого романа. И не только литература. Под влиянием «Что делать?» сотни людей, по свидетельству В. И. Ленина, «делались революционерами». «Он меня всего глубоко перепахал», — говорил Владимир Ильич (В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1986. С. 454). «Для русской молодежи того времени, — писал об этой книге известный революционер П. Кропоткин, — она была своего рода откровением и превратилась в программу».

При всей своей исключительности и неповторимости, романы «Что делать?» и «Пролог» (1866) — явление закономерное для литературы 60-х годов. Романы эти многими своими корнями связаны с традициями народно-освободительного движения в России начиная с Радищева, с гуманистической традицией русской литературы. Это сказывается прежде

57

всего в историческом оптимизме романов Чернышевского, в безоговорочном доверии их автора к доброй воле человека, в апелляции к его разуму.

Романное творчество Чернышевского находится на основной магистрали отечественного историко-литературного процесса; в беллетристике лидера революционеров-шестидесятников обнаруживаются не только полемический подтекст, но и точки соприкосновения с выдающимися творениями корифеев классического реализма, в том числе Достоевского, Толстого, Тургенева.

Воздействие Чернышевского-романиста (несмотря на то что его литературное наследие было фактически изъято властями и до первой русской революции 1905—1907 гг. трудно доступно) было очень сильно.

С беллетристикой Чернышевского генетически связано творчество целой плеяды русских писателей-демократов 60—70-х годов: Помяловского, Решетникова, Слепцова и др. Идеи и образы «Рассказов о новых людях» Чернышевского (таков подзаголовок «Что делать?») на следующем этапе истории русского народно-освободительного движения отражены в романе активного деятеля революционного народничества С. Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов» (впервые под названием «Путь нигилиста» опубликован в 1889 г. в Лондоне).

С другой стороны, оспорить концепцию «Что делать?», доказать беспочвенность, «кабинетность» идеалов Чернышевского, ослабить воздействие образов «новых людей» на современного читателя, особенно молодого, пытались авторы так называемого антинигилистического романа. Ему отдали дань такие большие художники, как Лесков и Писемский. «Некуда» (1864) и «На ножах» (1870—1871) Лескова вызвали ожесточенные дискуссии в печати. Однако среди сочинений этого рода преобладали творения явно бульварного толка («Марево» Клюшникова, «Поветрие» Авенариуса, «Панургово стадо» Вс. Крестовского и др.).

Новаторским в своей сущности является творческий метод Чернышевского-беллетриста, автора «Что делать?», «Пролога», «Алферьева», «Повести в повести», других оставшихся незавершенными произведений. Ни «Что делать?», ни «Пролог» невозможно приравнять ни к одному типу реалистического повествования. Да и сами эти романы во многом несхожи. В них проявляются черты, присущие прозе Гоголя и Диккенса, импульсы, идущие от английских сентименталистов и французских утопистов, от других литературных школ и направлений. Но в результате возникает не эклектическая смесь разнородных качеств, а новое органическое единство, характеризующее одну из самобытнейших модификаций русского классического реализма, который вообще отличался богатством и разнообразием неканонических форм. Для обозначения этого специфического направления критического реализма в разное время теоретиками и историками литературы предлагались различные определения, в том числе и «революционно-демократический реализм».

Однако односторонне социологический аспект недостаточен для полноценного определения идейно-художественного своеобразия, силы и слабости того направления в русской классической литературе XIX в., наиболее значительным и последовательным представителем которого был Чернышевский. В том же русле развивалось и творчество ряда других писателей-демократов 60-х годов, в первую очередь таких, как Н. Помяловский (1835—1863), Ф. Решетников (1841—1871). Их реализм подчас представлялся «грубым»: художники опускались в самые низины жизни, подробно останавливались на ее прозаических деталях, на что не решалась литература предшествовавших десятилетий. Их внимание привлекали явления и типы, ранее остававшиеся незамеченными. А главное — новой была точка зрения писателя на мир, позиция, им занятая. «Грубый» реализм писателей-демократов 60-х годов был одушевлен высоким идеалом, они ратовали за то, чтобы народная масса в целом и каждый простой человек поднялись бы до сознательного и активного участия в решении насущных социальных вопросов.

Развивая и обновляя традиции Гоголя и «натуральной школы», Помяловский выступает с повестями «Мещанское счастье» и «Молотов» (обе — 1861 г.), в которых художественно исследуются жизненные пути разночинства на крутом повороте истории России. Выбор объекта художественного изображения писателем, считавшим себя «воспитанником» Чернышевского, свидетельствовал о его новаторстве. Помяловский едко высмеивал ту часть разночинной молодежи, которая предавала интересы демократии и становилась на путь прислужничества власть имущим. Мастерски воссоздана психология главного героя обеих повестей Егора Молотова. Хотя он и сознает силу своего сословия и по-своему гордится его растущим общественным влиянием, но капитулирует перед действительностью, замыкается в кругу личных интересов. Помяловский развенчивает идеал «мещанского счастья», осуждает стремление молодых разночинцев к накопительству.

Заметным явлением в русской литературе 60-х годов явилась повесть Решетникова «Подлиповцы»

58

(1864). Автором нарисована страшная картина народного бедствия. Это — беспощадно правдивое повествование о трагедии вконец разоренного и обнищавшего русского мужика, вынужденного бежать в город и влиться в ряды столь же бесправных люмпен-пролетариев. Впервые в литературе с такой художественной убедительностью были воспроизведены быт и нравы бурлаков, едва ли не самых отверженных, беспощадно эксплуатируемых представителей русского общества тех лет. Событием стало также появление романа Решетникова «Горнорабочие» (1866), по сути одного из первых произведений о зарождавшемся в России рабочем классе. Роман, как и повесть «Подлиповцы», наполнен неподдельным сочувствием к труженикам, забитым нуждой, но не потерявшим чувство собственного достоинства.

В пору созревания революционной ситуации в России 60-х годов революционно-демократическая критика во главе с Чернышевским и Добролюбовым указывала на, условно говоря, «недостаточность» критического реализма гоголевского направления в новых изменившихся исторических условиях, на «ограниченность» его возможностей. Новая историческая действительность выдвинула не только потребность в дальнейшем углублении критического пафоса литературы, беспощадно правдивом отражении социальных противоречий. Не менее животрепещущей потребностью в условиях нараставшего общественного подъема становилось утверждение литературой положительных идеалов, действенного начала, новых отношений между людьми нового типа, умеющими заглянуть вперед, в завтрашний день.

Эта потребность по-своему осознавалась не только литераторами, идейно близкими к «Современнику» — глашатаю русской революционной разночинной демократии, но и такими чуткими к запросам современности художниками, как Тургенев и Достоевский. Однако именно роман «Что делать?» содержал прямой ответ на главный общественный вопрос времени, чем объясняется его огромный успех у демократического читателя и резонанс во всех кругах русского общества.

Признавая реалистическими открыто тенденциозные романы Чернышевского, невозможно игнорировать их качественные отличия от классического русского и западноевропейского романа середины прошлого века.

Чернышевский — теоретик искусства утверждал, что будущее за таким художественным методом, который, уходя своими корнями в глубины действительности, вместе с тем устремлен в будущее и способствует обнаружению в настоящем жизнестойких ростков будущего. Как художник, он одним из первых в мировой литературе начал овладевать таким творческим методом, явившись в этом отношении новатором.

Создавая типы «обыкновенных новых людей» и «особенного человека», способного возглавить борьбу за утверждение идеала будущего, писатель отражал вполне реальные черты российской действительности 60-х годов. Он пытался подойти в своих романах, занявших особое место в литературе, к решению сложной идейно-эстетической задачи: воссоздать в художественных образах нового героя времени. Тому способствовали вооруженность автора «Что делать?» самой передовой в России 60-х годов революционно-демократической идеологией, его тесные связи с народно-освободительным движением. Роман «Что делать?» — в известном смысле продолжение и углубление полемики о «новых людях», о типе «нигилиста», достигшей наивысшего накала после появления «Отцов и детей» Тургенева.

Герои Чернышевского — «особенный человек» Рахметов и «обыкновенные новые люди» Лопухов и Кирсанов — не только активно отрицают прошлое, не приемлют настоящее, но озабочены созиданием будущего. Поэтому они иначе, чем Базаров, относятся к духовным, в частности художественным и эстетическим, ценностям. Едва ли не центральное место в «Что делать?» занимают проблемы личностных взаимоотношений, утверждающих новые нормы морали, любви, семьи. Многие поколения женщин, боровшиеся за свою эмансипацию, воспринимали Веру Павловну, главную героиню романа, ее путь к свободе и равноправию, к духовному возрождению как своего рода жизненную «модель».

В «интеллектуальной прозе» писателей-демократов 60-х годов мысль нередко преобладала над чувством, идеи — над эмоциями. Однако это не снижало художественной значимости их произведений. Точнее сказать, писатели-демократы развивали особую форму эстетического освоения, познания действительности, форму, в которой были и свои достоинства, и свои недостатки.

Чернышевский как теоретик искусства считал основным критерием художественности жизненную правдивость. Он ратовал за отражение в образах наиболее существенных, характерных, как мы бы сказали — типических, явлений. И этим требованиям отвечала поэтика «Что делать?».

Верным своим постулатам остается он и в «Прологе». Но автор «Пролога» более аналитичен, на смену романтической приподнятости

59

«рассказов о новых людях» приходит интерес к душевному миру героев, их психологическому состоянию в сложной социально-исторической ситуации.

Возрастает также роль сатирических приемов в обрисовке противостоящего «новым людям» лагеря ретроградов. В романе почти документальная точность исторического свидетельства сочетается с эпико-психологической обстоятельностью повествования. Романтическую приподнятость окруженного ореолом таинственности «особенного человека» Рахметова сменяет «заземленность» и психологическая достоверность образа Волгина. Ирония в «Прологе» приходит на смену патетике «Что делать?», исповедь как бы оттесняет проповедь, определявшую тональность первого романа. Логика развития творческого метода Чернышевского-романиста заключалась в движении к глубокому и гибкому реализму.

О характере и результатах половинчатых правительственных реформ 60-х годов Чернышевский, в отличие от многих своих современников (в том числе и близких соратников), судил так же трезво, как и Волгин — герой «Пролога». Не питал Чернышевский безоблачных «романтических иллюзий» насчет близости победоносной крестьянской социалистической революции в России. Однако он считал своим святым долгом и делом жизни способствовать приближению этой революции, в благотворность и неизбежность которой верил безоговорочно. Этой верой и был продиктован пафос «Что делать?».

Раскрывая индивидуальное своеобразие своих героев, писатели-демократы прежде всего были озабочены их социальной типичностью. Достаточно в этой связи обратиться, например, к опыту Н. Помяловского, в «Мещанском счастье» и «Молотове» художественно исследовавшего жизненные пути той значительной части разночинной интеллигенции, которая в конечном счете капитулировала перед действительностью, отреклась от своих «плебейских» идеалов, перешла на службу власть имущих.

Однако не раскрытие конфликта подобного характера было главным в творчестве шестидесятников, хотя эта тема, особенно на исходе революционной ситуации, волновала многих из них.

Писатели-шестидесятники, Чернышевский в первую очередь, пытались реалистически воплотить героя не рефлектирующего, не «заедаемого» консервативной средой, а активно воздействующего на окружающий мир. Не всегда им удавалось преодолеть известный схематизм, заданность и умозрительность предполагаемых решений. Но в принципе поиск был плодотворен и, как показало дальнейшее развитие литературы, перспективен.

«Модель» такого героя была теоретически обоснована в критико-теоретических работах Чернышевского и Добролюбова. «Положительным человеком» признавался тот, кто сознательно перестраивает жизнь, опираясь на ее внутренние законы. Он должен быть наделен высокой идейностью, важное значение придавалось этической стороне вопроса. Положительным человеком в истинном смысле, как полагали революционно-демократические критики, может быть лишь человек любящий и благородный.

Но человек этот не только должен быть воодушевлен благородной идеей. Ведь и многие герои русской литературы предшествующих десятилетий тосковали по высокому идеалу, тянулись к нему, были благородны, любили. Однако они были бессильны перед обстоятельствами, пасовали, когда предстояло принимать решения, подобно тому тургеневскому герою, которого Чернышевский-критик развенчал в своем памфлете «Русский человек на rendez-vous». Герой истинно положительный должен обладать силой и способностью воплотить идею в жизнь.

Новаторство самого Чернышевского-романиста заключается прежде всего в том, что он один из немногих в мировой литературе вплотную подошел к конкретному воплощению такого активного героя-борца, чья деятельность освещена общественно значимой перспективной идеей.

Голос автора или рассказчика-повествователя, которому художник доверяет свой комментарий, играет весьма существенную роль в произведениях Чернышевского и писателей, прошедших его школу. В доверительной беседе с читателем-другом оцениваются события, герои, их поступки. Широкое развитие получает публицистическое начало, связанное с ориентацией на открытую тенденциозность. Так, в «Что делать?» большая смысловая нагрузка приходится на сцены-диалоги с «проницательным читателем» (персонифицирующим оппонентов, противников и врагов идей революционной демократии), равно как и на развернутые авторские отступления откровенно проповеднического толка. Публицистическое начало — одно из характернейших качеств литературы, создававшейся демократами-просветителями, которые рассматривали художественное произведение как своего рода «учебник жизни», призванный ответить на вопросы: как жить? что делать?

В 60-е годы выдвинулась проблема соотношения факта и вымысла, жизненного опыта

60

художника и творческой фантазии. «Литература факта» все энергичнее теснит «чистую» беллетристику, и ведущую роль в системе жанров начинает играть очерк. Опираясь на опыт «натуральной школы» 40-х годов, очерк приобретал права равноправного жанра, стоящего, по словам Горького, «где-то между исследованием и рассказом».

Этот процесс получит, как мы увидим, особенно широкий размах в литературе последующих десятилетий, в творчестве Г. Успенского, Короленко и др.

Документальная основа не только произведений типа «Очерков бурсы» (1863) Н. Помяловского, но и романов и повестей, созданных писателями-демократами 60-х годов, как правило, сравнительно легко просматривается. Усилен автобиографический элемент и в романах Чернышевского, особенно в «Прологе»; реальные прообразы многих персонажей узнаваемы. Тем не менее их автор имел основания решительно возражать тем, кто искал, «с кого срисовал автор вот это или то лицо». Он подчеркивал конструктивное начало «главного в поэтическом таланте» — творческой фантазии художника. С этой точки зрения наибольший интерес представляет поэтика «Пролога» как наиболее завершенная — и совершенная — в творчестве Чернышевского-беллетриста реализация давнего замысла художника: создания произведения, в котором было бы достигнуто структурное единство вымысла и документальной основы, сплав элементов, рожденных фантазией художника, и мотивов, подсказанных его жизненным опытом, историческими реалиями.

Разумеется, далеко не всем шестидесятникам удавалось достичь этого органического единства, в их прозе зачастую преобладало граничащее с натурализмом бытописательство. Таковы, например, ряд очерков-рассказов «из простонародного быта» Н. Успенского, которого Достоевский небезосновательно упрекал в «копиизме», «фотографизме», в небрежении законами типизации.

Не закрывала глаза на изъяны художественного метода Н. Успенского и революционно-демократическая критика. Так, Чернышевский отмечает сюжетную незавершенность большинства его очерков. Тем не менее суровая правда, безоговорочная требовательность писателя-демократа к своим персонажам из простонародья, стремление пробудить в трудящемся человеке чувство собственного достоинства, волю к борьбе — все это импонировало критику.

Демократическая литература 60-х годов — явление неоднородное, внутренне противоречивое. Речь идет о писателях разномасштабных как по своему художественному дарованию, так и по уровню идейной зрелости; о произведениях классических и публикациях, не оставивших сколько-нибудь заметного следа в истории отечественной литературы. Тем не менее они представляют интерес в историко-литературном плане, поскольку в них более или менее отчетливо выражены главные тенденции литературного процесса в переломную историческую эпоху, ее логика.

Значительной фигурой в демократической литературе 60—70-х годов был В. А. Слепцов (1836—1878), испытавший на себе сильное влияние «Современника», на страницах которого он печатал свои циклы очерков, рассказы и сцены из народного быта. Сын офицера, учившийся в Пензенском дворянском институте и Московском университете, он организовал под влиянием романа «Что делать?» так называемую Знаменскую коммуну, предприняв попытку на практике осуществить социалистические идеи (всеобщий труд, равноправие женщины). Слепцов хорошо изучил жизнь крестьян и рабочих, что нашло убедительное отражение в его художественном творчестве. Сочинения писателя подкупают правдивым изображением — без снисходительной идеализации и прикрас — народа.

В 1865 г. Слепцов создает самое значительное свое произведение — повесть «Трудное время». В нем смело поставлены коренные вопросы национальной жизни в переломную эпоху истории России. Герой повести Рязанов — один из первых в литературе того времени образов разночинца, которому предстоит жить в пору наступившей после первого революционного подъема политической реакции, начала кризиса народно-освободительного, демократического движения.

Поэтика прозы Слепцова, писателя самобытного, характерна для целого литературного пласта. Нарочитая, казалось бы, безыскусственность рассказов о простых людях, подчеркнуто будничные сцены, эпизоды, точно выхваченные из потока жизни, динамичные диалоги, мастерски воспроизведенная речь простонародья — все эти приемы служили утверждению требовательного, но вместе с тем оптимистического взгляда на социально-нравственные потенции трудового народа. Вместе с тем, и это тоже неоднократно отмечено историками русской литературы, такие крупные произведения Слепцова, как повесть «Трудное время», по широте охвата жизненного материала и глубине его разработки приближались к русскому классическому социально-психологическому роману.

В свою очередь, по-своему характерным для демократической беллетристики 60—70-х годов

61

было и творчество прозаика А. И. Левитова (1835—1877). Его ранние очерки «из простонародного быта» свидетельствовали о преемственной связи автора с традициями «натуральной школы». Левитова сближала со Слепцовым и Глебом Успенским трезвость взгляда на пореформенную сельскую общину, столь усиленно идеализируемую истыми народниками. О дикости нравов, порожденных крепостничеством и пришедшими «на смену цепей крепостных» буржуазными отношениями в деревне, о входивших в силу кулаках-мироедах повествует Левитов в серии очерковых произведений — «Накануне Христова дня», «Мирской труд», «Расправа», «Сказка о правде», «Всеядные» и др. Писатель, не мирившийся с безответностью крестьянской массы, с ее «безмолвием», с сочувствием откликался на малейшие проявления народного протеста («Выселки (Степные очерки)», «Бесприютный» и др.).

Новаторство писателей-шестидесятников проявилось не только на содержательном уровне, но и в области жанрообразования. Границы очерка-рассказа расширялись, художественные его возможности выявлялись подчас с неожиданной стороны благодаря циклизации, объединению тематически близких, родственных по мироотражению произведений. Непревзойденным мастером создания подобных циклов был Щедрин. Широкая панорама жизни воссоздана в «Нравах Растеряевой улицы» (1866) Г. Успенского. Художественная цельность достигалась по-разному, но главным «цементирующим» повествование началом оставался образ рассказчика или «сквозной» герой-персонаж.

Дата добавления: 2015-06-04