Митрополит Макарий 5 страница

Сохранилась одна небольшая грамота патриарха Никона к митрополиту Сильвестру Коссову (черновая, с поправками), довольно ясно показывающая, как относился первый к последнему. Грамота эта следующая: "Божиею милостию великий государь святейший Никон, архиепископ царствующаго града Москвы и всея Великия, и Малыя, и Белыя России, и всея северныя страны и Помория и многих государств патриарх, возлюбленному в Дусе сыну Сильвестру Коссову, преосвященному архиепископу, митрополиту Киевскому, Галицкому (экзарсе св. трону Консппантинопольскаго — эти слова зачеркнуты) мир Божий и наше благословение. Непрестанно мы, возлюбленне, на уме имуще Спасителя нашего Христа о любви заповедание, восхотехом к тебе зде назнаменати, да, присно во евангельских заповедех пребывая, должную (сыновнюю — зачеркнуто) любовь к нам (пастырю твоему — зачеркнуто) показуеши (ведый нас, тебе, яко сына нашего в Дусе приискренняго, любящих — зачеркнуто) и часто о (добром твоем жительстве слышати волящих, еже наше изволение писанием твоим нам сказуй — зачеркнуто) здравии твоем возвещая. Веждь же нас милосердием Божиим здравых быти и в будущее в тойже доброй надежди упование полагати. Хощем же убо, да присно о многолетном великаго нашего государя царя и великаго князя Алексея Михайловича здравии и благополучении Бога Вседержителя молиши (и во всех его царского величества делех, яже суть у вас, добрая и полезная строити — зачеркнуто) и с киевскими его царскаго величества воеводами мир и должную любовь (во исполнение его царского величества повелений, да — зачеркнуто) имееши; даже отвсюду его царскаго величества повеление добре исполняемо имать быти всем христианом на благополучное и многолюбное веселие, еже и ты со усердием исполняя добре и немятежне (возлюбленный в Дусе сыне — зачеркнуто). Здравствуй, и благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Св. Духа да будет со всеми нами же и вами непрестанно. (На обороте.) Дана в царствующем и богохранимом граде Москве, в дому Пресвятыя Богородицы, в лето от Воплощения Единосущнаго безначальному Отцу Слова 1656, маия 10". Таким образом Никон хотя признавал Киевского митрополита своим духовным сыном, преподавал ему свое благословение, требовал от него должной любви к себе, но в то же время как бы стеснялся прямо назвать себя его пастырем. И есть данные, которые свидетельствуют, что Никон действительно не управлял Киевскою митрополиею как ее верховный пастырь, не вступался в ее церковные дела. В 1655 г. нужно было избрать и поставить игумена в Киево-Михайловский монастырь на место Феодосия Василевича, архимандрита слуцкого. Это избрание и поставление совершилось без всякого участия со стороны Никона. Нового игумена, именно Феодосия Сафоновича, бывшего наместника Киево-братского монастыря, избрала себе сама братия Киево-Михайловского монастыря на основании своих стародавних прав, утвердил своею грамотою (от 2 июня) гетман Хмельницкий и благословил Киевский митрополит Сильвестр. Нужно было избрать и поставить нового епископа на Черниговскую кафедру, и это совершилось без видимого участия патриарха Никона. Новый епископ Черниговский Лазарь Баранович, бывший ректор киево-братского коллегиума, избран был "мирным и благоизволенным духовнаго и мирскаго чину советом" и поставлен 8 марта 1657 г. в Яссах Сочавским митрополитом Гедеоном, который в настольной грамоте Лазарю говорил, что посвятил его, имея "истинное свидетельство" и от митрополита Киевского Сильвестра Коссова, и от гетмана Хмельницкого, и от генерального писаря Ивана Выговского. Значит, это сделалось с их общего согласия. Сам митрополит Сильвестр не рукоположил нового епископа для Черниговской епархии, всего вероятнее, по своей тяжкой предсмертной болезни. Но успел дать ему от себя благословенную грамоту от 12 апреля, за день до своей кончины. В грамоте этой первосвятитель говорил: "Смирение наше, зря вдовеющую без предстателя и архиерея святейшую епископию Черниговскую, преставлену сущу от земных к небесным ея предводителю, блаженной памяти господину отцу Зосиме, тщание вседушное творити не вознераде, да не намного времени Христовы разумныя овцы, пастыря не имуще, растлятся... обрете мужа благочестива и всякими от Бога добродетельными нравы и целомудрием украшена, во иноческом житии от юности совершение воспитанна, господина отца Лазаря Барановича, ректора киевскаго, св. православной Церкви многа блага соделавша. Сего, глаголю, мужа святым и благоподобным обычаем церковным, по преданию апостолов и богоносных отец на престоле святейшия помененныя Черниговския Церкви благословили..." Почему же митрополит Сильвестр отправил Лазаря Барановича для рукоположения не в Москву, а в Яссы? И как могли согласиться на это гетман и Выговский, особенно последний, столько, казалось, преданный патриарху Никону? Можно думать, что дело устроилось не без ведома самого Никона. Он мог дать только свое согласие и благословение, чтобы в Чернигов был избран и посвящен новый епископ; самое же избрание и посвящение его предоставил совершить по древним правам Киевской митрополии, в которые не должен был вступаться. И так как Киевский митрополит, считавшийся еще в церковном округе Цареградского патриарха, не в силах был рукоположить избранного на Черниговскую кафедру сам, то и просил об этом другого митрополита, Сочавского, находившегося в том же патриаршем округе. А что Никон не считал себя вправе вступаться в дела Киевской митрополии, как принадлежавшей Цареградскому патриарху, об этом он сам впоследствии писал Цареградскому патриарху Дионисию.

Митрополит Сильвестр Коссов скончался 13 апреля 1657 г. В киево-могилянском училищном коллегиуме составили в честь его обширный панегирик, написанный на употреблявшемся тогда в Киеве польско-русском наречии, ныне почти невразумительном, панегирик, весьма богатый фразами и разными схоластическими хитросплетениями и риторическими украшениями, но крайне скудный историческим содержанием. В первой половине этого панегирика, изложенной прозою, восхваляли преимущественно три достоинства скончавшегося святителя: его заботливость о благе Церкви, его терпеливость среди трудных обстоятельств его пастырского служения и его мудрость, но восхваляли более общими чертами, почти без указаний на какие-либо частные случаи в его жизни. Вот, например, как изображали его заботливость о благе Церкви: "Не Сильвестр, не лесной ("Silvester" на латинском языке значит "лесной, дикий") был он для вас, сыны России, а вернее, Соль-вестр (sol vester) — солнце ваше. Избранная Церковь Христова имела в нем пастыря своего, избранного, как солнце. Положил Бог солнце то в область дня для вас, сынов российских, ходящих во дне кафолической апостольской веры, и солнце то непрестанно сияло пред лицом Господним. Шло оно по своему зодиаку и вступало в знак льва: тогда, как лев, устремлялось на еретиков и бесстыдных отступников от Церкви Божией и устрашало их голосом своим, голосом силы. Вступало в знак овна: тогда с любовию принимало к себе послушных своих овец и питало на лоне своем... Но хотя Церковь Российская говорила о нем: "Благ есть", многие вопили: "Нет, но льстит народы". Держащиеся пышного римского двора говорили о нем: "Льстит народы". Проклятая секта униатская, отлученная от добрых и соединенная с лукавыми, говорила о нем: "Льстит народы". Еретики, эта фальшивая серебряная монета, имеющая только снаружи царское изображение, без внутреннего достоинства, имеющие образ благочестия, силы же его отвергшиеся, говорили о нем: "Льстит народы"... О терпеливости митрополита Сильвестра в панегирике ему читаем: "Раз дали знать языческому мудрецу Зенону, что корабль на море разбит волнами и потонул. Что же Зенон? Он не только не смутился и не изменился в лице, но весело сказал: "Фортуна учит меня равнодушнее философствовать". Не раз давали знать почившему в Бозе преосвященному пастырю нашему еще и тогда, как он был епископом Белорусским, что своевольные скопища, как морские волны, разбивают корабль Церкви Божией, расхищают ее сокровища, то на сеймах, то на трибуналах, то на сеймиках ведут несправедливые суды, чтобы погубить корабль Восточной Церкви, отобрать все ее имения. А он, почивший, возвышаясь над всем этим, говаривал не как тот языческий философ о фортуне, но как христианский пастырь: "Всем в мире управляет Бог Своим Провидением". И, полагаясь на Промысл Божий, терпеливо переносил пастырь наш Российский все, не оставляя своего епископского служения... И разве мало ран переносил на теле своем пастырь наш, отошедший к Богу? Разве мало перетерпел невзгод, когда ездил от трибунала до трибунала, от сейма до сейма то в княжестве Литовском, то в Короне Польской, не щадя своего здоровья? Разве мало вытерпел несносных болезней, нося на раменах своих немалое бремя? Кому сан епископский был honos (честь), а ему onus (бремя)..." Наконец, относительно мудрости Коссова в панегирике сказано: "Не раз отступники, враги Церкви Восточной, видя его мудрость, слыша его разумные слова, завидовали Восточной Церкви, что она имеет такого пастыря, и усиливались привлечь его к Церкви Западной, обещая ему высокие достоинства и почести и указывая на примеры Потеев, Рагоз, Смотрицких и подобных отступников. Но он говаривал в ответ: "Мудрый все, что ни делает, делает только для благочестия..." Сам лжеархиепископ Полоцкий уступал ему, когда еще он был епископом Белорусским, даже свою архиепископскую кафедру, но он, как столп, остался непоколебимым... Кто возбранит нам начертать на этом столпе Церкви Российской слово "мудрость"? Не коллегиум ли киевский? Но он вдоволь наслушался его мудрых речей, науки философии, когда почивший был в нем знаменитым профессором философии. Не консистория ли Киевской митрополии, что при храме Софии, Мудрости Божией? Но консистория вдоволь пользовалась его мудрыми советами, и церковь Софии Мудрости имела в нем мудрого стража, от премудрого Бога ей дарованного. Не вся ли Россия? Но она знает его мудрость, читая его Патерик или жития св. отцов Печерских и другие книги. Не из противных ли кто-либо и особенно не из кола ли сенаторов польских? Но они сами были свидетелями, как он в 1650 г., явившись посреди них, сенаторов светских и духовных, с отважным сердцем, с сердцем пастырским, говорил, к удивлению всех, о вере православной кафолической, заступаясь за Церковь Божию. Все тогда признали, что он мудр, что Дух Божий вещал его устами, что он был исполнен духа премудрости и разума, духа совета и крепости..." Во второй, или последней, половине панегирика, написанной силлабическими стихами, воспевались одна за другою крайне изысканно и многословно составные части герба Коссова: литера N, лев в клетке, стрела и пр. или, точнее, воспевались разные достоинства Коссова применительно к этим частям его герба и, наконец, излагались сетования и плач при гробе Коссова в форме акростиха на его имя и звания, как архиепископа, митрополита Киевского, Галицкого и всея России, экзарха святейшего апостольского Константинопольского трону.

В трудных обстоятельствах пришлось действовать митрополиту Сильвестру Коссову, когда совершалось и совершилось присоединение Малороссии к Московской державе. Одна часть его митрополии, находившейся в Малороссии, переходила и перешла под власть Москвы; другая, большая, часть оставалась в пределах Польши. Нужно было ему покоряться и угождать московскому правительству, но так, чтобы не раздражить против себя и против своих единоверцев в Литве и Польше польского правительства. Притом хотя Малороссия и поддалась русскому царю, а вскоре и Белоруссия покорилась его оружию, но никто не мог поручиться, что так останется навсегда, что поляки не возвратят себе этих потерянных провинций и не овладеют снова самим Киевом. Не говорим уже о личных интересах митрополита Сильвестра, которым более благоприятствовало прежнее положение его под владычеством польским. Неудивительно, если он принужден был как бы двоиться и разом служить двум господам, если поведение его казалось каким-то скрытным, нерешительным, двусмысленным и не вполне отвечало желаниям и видам правительственной власти в Москве. При всем том роковое событие совершилось в его управление Западнорусскою Церковию: при нем соединилась она с Восточнорусской Церковию, хотя это соединение было пока неполное или только начало соединения, соединение лишь фактическое, а не правовое, соединение, которое не раз еще более или менее нарушалось, пока не утвердилось окончательно с согласия самого Константинопольского патриарха. Еще при жизни Киевского митрополита Сильвестра Коссова Московский патриарх начал называться патриархом всея не только Великия, но и Малыя, и Белыя России.

Первым и важнейшим из дел патриаршествования Никона было исправление богослужебных книг и церковной обрядности. Начало такому исправлению, как мы видели, положено было еще во дни патриарха Иосифа, и тогда же обозначились те два начала, или правила, которыми потом Никон постоянно руководствовался, занимаясь этим делом.

Богослужебные книги правились у нас при всех доселе бывших патриархах, когда приготовляемы были к печати. Но правились только по славянским "добрым переводам", или спискам (не упоминаем о несчастной попытке преподобного Дионисия и его сотрудников). А как и "добрые" славянские списки даже самые древние не чужды были погрешностей и немало разнились между собою в частностях, то очень естественно, что и в печатных книгах, появившихся при первых наших патриархах, повторились все эти погрешности и разности, доходящие иногда до противоречий. Под конец жизни патриарха Иосифа у нас наконец ясно сознана была мысль, что исправлять церковные книги по одним славянским спискам недостаточно, а нужно вместе исправлять и по греческому тексту. И вот сам царь Алексей Михайлович обратился в Киев с просьбою прислать в Москву ученых мужей, знавших греческий язык, чтобы они исправили по тексту семидесяти толковников славянскую Библию, которую тогда намеревались вновь напечатать. Ученые люди скоро прибыли в Москву, и хотя некоторые встретили их здесь неприязненно за самую их ученость, хотя им не было поручено тотчас же приступить к исправлению Библии, но они успели еще при жизни патриарха Иосифа исправить по греческому тексту одну, уже оканчивавшуюся печатанием, книгу "Шестоднев" и напечатали свои исправления в конце книги, чтобы всю ее не перепечатывать. Это была первая напечатанная в Москве церковная книга, исправленная не по славянским только спискам, но и по греческому тексту, и в этом выразился первый принцип, которого потом держался Никон: править богослужебные книги по "добрым" славянским спискам и вместе по греческому тексту.

В отправлении богослужения у нас с давнего времени допускалось крайнее бесчиние, происходившее от многогласия и от хомового пения. Службы совершались разом многими голосами: один читал, другой в то же время пел, третий говорил ектении или возгласы, а иногда читали разом двое или трое, и совершенно различное. А при господствовавшем хомовом пении слова растягивались до бессмыслия, с переменою в них ударений, с переменою полугласных букв на гласные, с прибавлением новых гласных. Против такого бесчиния восставали еще Стоглавый Собор и патриарх Гермоген, а теперь, при патриархе Иосифе, восстали некоторые даже из светских людей, каков был Федор Ртищев, и два самых авторитетных московских протоиерея: казанский — Неронов и благовещенский — Вонифатьев, царский духовник. К ним присоединились Новгородский митрополит Никон и сам царь. А патриарх Иосиф сначала колебался, но потом обратился с просьбою к Цареградскому патриарху Парфению, чтобы он вместе с другими греческими иерархами решил, "подобает ли в службах по мирским церквам и по монастырям соблюдать единогласие". И когда из Царьграда получен был ответ, что чтение в церквах должно совершаться единогласно и певцам подобает петь согласно, а не рыканием неподобным, тогда патриарх Иосиф с Собором своих русских архиереев в присутствии самого государя и его синклита постановил, чтобы по всем церквам пели чинно, безмятежно и единогласно и читали в один голос, тихо и неспешно. В этом выразился второй принцип, которого также постоянно держался Никон: во всех важных и недоуменных случаях при исправлении церковной обрядности просить совета и решения Восточных первосвятителей).

Явились новые обстоятельства, которые нудили не только не прекращать, напротив, с большею энергиею продолжать начатое дело исправления церковных книг и обрядов. При благочестивом царе Алексее Михайловиче еще чаще, чем прежде, приходили в Москву греческие иерархи и другие духовные лица для милостыни и иногда оставались у нас довольно долго. Присматриваясь с любопытством к нашей церковности, они не могли не замечать и действительно замечали в нашей Церкви некоторые разности от чинов и обрядов Греческой Церкви и некоторые новины, или "новшества", каким особенно казалось им употребление двуперстия для крестного знамения, так как это новшество, несмотря на решение Стоглавого Собора, доселе слабо проникавшее в народ, который издревле от предков привык креститься тремя перстами, теперь именно, при патриархе Иосифе, будучи внесено в некоторые учительные и богослужебные наши книги, наиболее стало распространяться и утверждаться и наиболее бросаться в глаза приходившим к нам с Востока единоверцам. В числе других пришельцев к нам находился и Иерусалимский патриарх Паисий, принятый в Москве с величайшим уважением. Заметил и он наши новшества и с укором указывал на них царскому любимцу Никону и другим. Встревоженные царь и патриарх Иосиф, прощаясь с Паисием, отпустили с ним на Восток своего старца Арсения Суханова, чтобы он изучил там церковные чины и обряды и доставил о них сведения. Но Арсений, двукратно возвращавшийся с пути по поручению Паисия, остановившегося в Молдавии, в последний раз (8 декабря 1650 г.) привез с собою в Москву "Статейный список", в котором подробно изложил свой жаркий спор с греками о двуперстии для крестного знамения и о некоторых других церковных предметах, которыми русские разнились тогда от греков, и вместе привез достоверное, им самим обследованное известие, что на Афоне монахи всех греческих монастырей, собравшись воедино, соборне признали двуперстие ересью, сожгли московские книги, в которых напечатано о нем, как книги еретические и хотели сжечь самого старца, у которого нашли те книги. Все это еще более должно было встревожить царя и церковные власти в Москве и показать им, до чего могут довести те обрядовые разности, которые находили у нас греки и прямо называли новшествами. Вместе с Арсением прибыл в Москву с письмами от Иерусалимского патриарха Паисия к царю и к патриарху Иосифу Назаретский митрополит Гавриил, которого очень полюбил Алексей Михайлович и всячески старался оставить на житье у себя в России, и этот митрополит также высказал свои укоризны на наши церковные новшества. Что же оставалось делать нашему церковному правительству? Патриарх Иосиф был уже дряхл и слаб и скоро скончался. Но Никон, столько могущественный и при патриархе Иосифе, а теперь сделавшийся его преемником, мог ли Никон быть спокоен и не отозваться со всею ревностию на все эти укоризны греков? И он действительно отозвался. Тотчас по вступлении на патриаршую кафедру Никон, как рассказывается в предисловии изданного им Служебника, "упразднися от всех и вложися в труд, еже бы Святое Писание разсмотрити, и, входя в книгохранильницу, со многим трудом многи дни в разсмотрении положи". В книгохранильнице он нашел подлинную уложенную грамоту об учреждении патриаршества в России, подписанную патриархами Иеремиею Цареградским и Иовом Московским и многими другими святителями, русскими и греческими; нашел также подлинную грамоту, или книгу, об утверждении патриаршества в России, подписанную и присланную в 1593 г. всеми Восточными патриархами со множеством греческих епископов. В последней грамоте он прочел, что Московский патриарх есть брат всех прочих православных патриархов, единочинен им и сопрестолен, а потому должен быть согласен с ними во всем. Наиболее же остановили на себе в этой грамоте внимание Никона следующие слова: "Так как православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, то справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковного смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого приложения или отъятия". Прочитав всю эту грамоту, Никон впал в великий страх, не допущено ли в России какого-либо отступления от православного греческого закона, и начал прежде всего рассматривать Символ веры. Он прочел Символ веры, начертанный греческими буквами на саккосе, который за 250 лет пред тем принесен был в Москву митрополитом Фотием и сравнил с этим Символом славянский, как он изложен был в новых московских печатных книгах, и убедился, что в славянском Символе есть несогласия с древним греческим. Рассмотрел затем точно так же святую литургию, т. е. Служебник, и нашел, что иное в нем прибавлено, другое отнято или превращено, а после Служебника узрел и в других книгах многие несходства. После этого, проникнутый сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами и потреблять всякие новины, которые могут вести к несогласиям в Церкви, смутам и разделению, и убедившись лично, что такие новины у нас действительно есть в печатных церковных книгах и в самом даже Символе веры, Никон решился приступить к исправлению наших богослужебных книг и церковных обрядов.

Первая попытка в этом роде сделана была Никоном спустя около семи месяцев после вступления его на патриаршую кафедру и касалась только двух новшеств. Но при первой же этой попытке обнаружились и ярые противники Никона и начатогоим дела. Пред наступлением Великого поста в 1653 г. Никон разослал по всем церквам московским следующую "Память": "По преданию св. апостол и св. отец не подобает в церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны; еще и тремя персты бы есте крестились". В таком сжатом виде передает "Память" протопоп Аввакум, но относительно поклонов передает неясно и неточно, конечно, не без намерения. Никон, в чем мы убедимся впоследствии, указывал вовсе не то, чтобы православные не клали вообще земных поклонов в церкви, а то лишь, чтобы в святую Четыредесятницу при чтении известной молитвы святого Ефрема Сирина не клали православные одних земных многочисленных (числом до 17) поклонов, как делалось у нас тогда, но клали поклоны поясные, кроме только четырех земных. "Память" эта прислана была и в Казанский собор протопопу Ивану Неронову. Неронов тотчас пригласил к себе протопопа Аввакума, который проживал у него, и других своих близких. "Мы же, — рассказывает Аввакум, — задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал идти в церковь (т. е. Казанский собор), а сам един скрылся в Чудов, седмицу в палатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: "Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати". Он же мне, плачучи, сказал, таже Коломенскому епископу Павлу... потом Даниилу, костромскому протопопу, таже сказал и всей братии. Мы же с Даниилом, написав из книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю, много писано было. "Он же не вем, где скрыл их, мнится, Никону отдал". Вот кто явились противниками Никона и как они начали борьбу с ним! Что ж подвигло их на эту роковую борьбу? Ужели одна привязанность к тем двум обрядам, или обычаям, которые хотел изменить Никон? Мы уже упоминали, что протопопы, казанский Неронов и благовещенский Вонифатьев, были при патриархе Иосифе самые авторитетные люди в московском духовенстве, сильные пред патриархом и царем, и что к ним и под их покровительство стекались и другие, преимущественно иногородние, протопопы, каковы были: Аввакум юрьевский, Даниил костромской, Логгин муромский, составлявшие вокруг них "братию". В числе своих близких и друзей временщики-протопопы считали и Никона, нового царского любимца, пока он был архимандритом и даже Новгородским митрополитом. Но когда патриарх Иосиф скончался, эти мнимые друзья Никона, воспользовавшись его отсутствием из Москвы, повели козни, чтобы не допустить его до патриаршества. Никон по возвращении в Москву узнал о кознях и как только сделался патриархом, то не стал, по выражению протопопа Аввакума в его автобиографии, пускать к себе бывших друзей своих и в крестовую. Такого унижения и оскорбления не в силах был перенести Неронов с своими приближенными, и они ждали только случая отомстить Никону. Случай, как им казалось, представился. Никон разослал "Память" духовенству — они написали на нее опровержение из книг, выставляя ее, конечно, еретическою, и подали свою рукопись государю, рассчитывая уязвить Никона и повредить ему. Но ошиблись в расчете: Никон остался в полной силе, а только еще более раздражился против бывших своих друзей. И началась борьба преимущественно из личных побуждений, которая по тому, как скоро увидим, в самом уже начале своем приняла с обеих сторон самый резкий характер. Но достойно замечания, что Никон в этот раз как бы не обратил внимания на поступок своих врагов, не потребовал их на суд за оказанное сопротивление архипастырскому распоряжению и вовсе их не преследовал.

Между тем 16 апреля (1653) прибыл в Москву еще один из высших святителей Востока, бывший Константинопольский патриарх Афанасий, с довольно многочисленною свитою. Он три раза восходил на патриарший престол, но оставался на нем в первый раз (1633) только сорок дней, во второй (1634 — 1635) около года и в третий раз (1651) только пятнадцать дней. В последнее время Афанасий проживал в Волошской земле, в городе Галаце, где имел в своем управлении монастырь святителя Николая, откуда и прибыл к нам. Государь принял 22 апреля патриарха Афанасия со всею его свитою уже не с такою торжественностию, как прежде принимал Иерусалимского патриарха Паисия: то был действительный патриарх, а этот — патриарх без кафедры. Принял не в царском одеянии, не в Золотой палате, не на престоле, а в обыкновенном платье и в столовой избе. Афанасий бил челом царю, поднес ему свои подарки: образ Спасов в киоте, резной деревянный крест, мощи евангелиста Матфея, святое миро — и сказал речь. Царь позвал Афанасия к своей руке, спросил его о спасении и пригласил сесть, а дьяк тут же объявил Афанасию царское жалованье, которое составляли: серебряный кубок с золоченою крышкою, камка, два атласа гладких, два сорока соболей и деньгами сто рублей. Отпустив Афанасия, царь послал ему на Кирилловское подворье через своего стольника яства и питие. В июне с дозволения государя Афанасий со всею своею свитою ходил в Троице-Сергиеву лавру, где встретили его с такими же почестями и дарами, с какими прежде встречали патриарха Паисия. По возвращении из лавры во время крестного хода в Сретенский монастырь (23 июня) Афанасий просил лично государя, указывая на свои обветшавшие святительские одежды, пожаловать ему новые, и государь приказал выдать ему по прежним примерам на омофор, саккос и митру двести рублей. В августе Афанасий служил по желанию государя в Новоспасском монастыре и за то получил от государя сребропозлащенный кубок в сорок две гривенки, сорок соболей в пятьдесят рублей и восемнадцать рублей деньгами. В октябре Афанасий подал челобитную, чтобы государь пожаловал ему грамоту, по которой иноки его галацкого Николаевского монастыря могли бы приходить в Москву за милостынею ежегодно, пока он, Афанасий, будет жив, а по смерти его — через два года на третий. И в той же челобитной писал еще: "Да вели, государь, мне же, богомольцу твоему, напечатать на своем дворе 500 разрешительных грамот, потому что, как я ехал к тебе в Москву чрез войско запорожских казаков, в то, государь, время приходили ко мне на исповедь многие черкасы и по обычаю своему просили у меня разрешительных грамот, и мне некого было послать в Киев для напечатания их. А как я, богомолец твой, поеду из Москвы назад, те запорожские казаки опять начнут у меня разрешительных грамот просить, а иные вновь на исповедь приходить будут. Царь государь, смилуйся, пожалуй". Челобитная эта была уважена. В октябре, 29-го числа, патриарх Афанасий совершал литургию на государевом дворе у Спаса Нерукотворенного Образа в присутствии самого царя и всего царского семейства, причем на обоих клиросах пели греки. И удостоился получить от царя, царицы и царевен жалованье — 1200 рублей соболями. В ноябре, 19-го числа, выпросил у государя себе на панагию и для своего монастыря на иконы 50 рублей, также церковные облачения и сосуды. Наконец, 13 декабря был патриарх Афанасий со всею своею свитою на прощальном отпуске у государя, и государь пожаловал ему тогда 2000 рублей соболями. Собираясь в путь, Афанасий подал ему одну грамоту — челобитную, в которой и благодарил царя за его милости, и выражал пред ним новые свои нужды, и, между прочим, писал: "Твоя царская премногая милость, как солнце, сияет во всю вселенную; ты, государь, ныне на земле царь учинился всем православным христианам, а великий господин святейший Никон, патриарх Московский и всея Руси, по благодати Божией глава Церкви и исправление сущей православной христианской веры и приводит словесных овец Христовых во едино стадо... Только тебя, великого государя, мы имеем столп и утверждение веры, и помощника в бедах, и прибежище нам, и освобождение. А брату моему, государь, и сослужителю, великому господину святейшему Никону — освящать соборную апостольскую церковь Софии, Премудрости Божией (разумеется, в Константинополе)..." В последних числах декабря Афанасий выехал из Москвы. А в феврале следующего 1654 г. извещал царя Алексея Михайловича из Чигирина, что гетман Богдан Хмельницкий устроил его, Афанасия, на время в одном из монастырей, именно Лубенском, здесь спустя месяц с небольшим, 5 апреля, Афанасий и скончался. Но для нас важно посещение патриархом Афанасием Москвы в том преимущественно отношении, что и он, подобно другим Восточным первосвятителям, приходившим к нам прежде, "зазирал" патриарху Никону "в неисправлении Божественного Писания и прочих церковных винах" и тем вновь возбуждал его ревность к исправлению наших церковных книг и обрядов. Кроме того, Афанасий во время своего пребывания в Москве написал для Никона сочинение под названием "Чин архиерейского совершения литургии на Востоке", чтобы Никон ясно мог видеть, какие отступления от того чина допущены в России.

Дата добавления: 2015-06-04