Нет, так не годится, брат Арнольд, этого я не могу позволить. Только аббат может принять такое решение, я пойду к нему», — сказал отец настоятель и покинул келью

Вскоре опять послышался шорох и сильно приглушенные голоса в коридоре. Его дверь открылась, и зашли младший настоятель и врач. Взглянув на него, отец-настоятель сказал: «Брат Арнольд, тебе придется поехать в больницу на рентген и чтобы тебе вправили ребра и наложили гипс. Я пойду и доложу аббату, чтобы он мог сделать необходимые распоряжения. А пока врач останется с тобой, на тот случай, если тебе понадобится помощь». Отец-настоятель повернулся и собрался уходить, но брат Арнольд крикнул: «Нет, отец-настоятель, нет, я не хочу в больницу, я столько слышал о врачебных ошибках там, лучше пусть меня лечит наш монастырский врач, а если это не в его силах, я вручаю свою душу Господу».

Может быть, в этом что-то было, быть может, некоторые монахи гомосексуальны? Может быть и так, подумал он. Настоятели монас­тыря придумали достаточно правил, чтобы не оставлять двух монахов наедине, даже гулять они имели право только по трое. Брат Арнольд лежал на своем ложе страдания и думал об этом до тех пор, пока не открылась дверь и участливый голос не спросил: «Брат Арнольд, что беспокоит тебя?» Брат Арнольд тогда снова рассказал о том, что про­изошло этим днем, рассказал об ударе в грудь и о падении. Монастыр­ский доктор был дипломированным врачом, с отвращением оставив­шим когда-то практику, поскольку не в силах был мириться со всем тем беспорядком, который обуял медицинскую «науку» в последнее время. Он осторожно расстегнул рубашку брата Арнольда и осмотрел его грудь, на которой виднелись отливающие черным и желтым синя­ки, его тренированный глаз заметил, что у брата Арнольда были сло­маны ребра. Он прикрыл грудь больного, поднялся на ноги и сказал: «Я должен пойти к отцу настоятелю и доложить об этом, брат Ар­нольд. У тебя сломаны ребра, тебе нужен рентген и лечение в больни­це». После этого он молча повернулся и вышел.

За дверью что-то утвердительно пробормотали, и послышалось шарканье удаляющихся по каменному полу сандалий. Странно, поду­мал брат Арнольд, что монахам никогда не позволялось заходить в кельи друг друга, даже из самых невинных побуждений, никто, кроме врача, и только по медицинской необходимости, не имел на это права.

На меня набросился репортер, он забрался сюда через забор и ударил меня в грудь», — сказал брат Арнольд. «Он потребовал, чтобы я рассказал ему, что мы все здесь гомики — гомосексуалисты — в этом монастыре, а когда я отказался, довольно резко — что ж, — тогда он меня ударил в грудь так, что я свалился наземь! Я почувствовал себя нехорошо, мне нужно было передохнуть. Но пойдем, давай вернемся в дом». Он с трудом поднялся на ноги, и двое братьев, которые прове­ли в этом монастыре много, много лет, медленно побрели по направ­лению к огромному зданию, которое было их домом.

Брат Арнольд сидел там, возле искрящегося моря, обратив куда-то невидящий взор. Ничего не слыша, едва ли осознавая, что рядом пляж, громкие крики детей, шум веселящихся на пляже людей и пронзительные крики вечно недовольных жен, ругающих мужей за какие-то придуманные ими самими проступки. Вдруг Арнольд подс­кочил от неожиданности, на его плечо опустилась рука, и голос спро­сил: «Что беспокоит тебя, брат?» Он обернулся и увидел монаха при­мерно его возраста, глядящего на него озабоченными карими глаза­ми.

Выкрикивая угрозы насчет «разоблачения», Болливаггер наконец перелез через забор и тяжело спрыгнул на землю с другой стороны. Он стал быстро удаляться, своей неуклюжей грузной походкой напоми­ная скорее пьяную гориллу, чем представителя рода человеческого.

Он лежал еще какое-то время, затем медленно, морщась от сильной боли, поднялся на ноги, колени его дрожали, ноги держали плохо. Он доковылял до камня, чтобы присесть на него, отдышаться и прийти в себя.

Он бродил по саду, думая обо всем этом, когда этот глупый буй­вол нахально вломился в частные владения, тыча ему пальцем в грудь и требуя сенсационных сведений для его статьи. Гомосексуалисты? Боже сохрани, какое там! Монахи не были гомосексуалистами, они относились к ним с определенной долей сочувствия, но совершенно их не понимали. Старый монах твердо потребовал, чтобы Сайрус Болливаггер уходил. Последний сорвался и принялся орать что-то про могущество прессы, говоря, что своим пером он может уничто­жить репутацию монастыря. Монах стоял и молча слушал, погружен­ный в размышления, он созерцал. Но вдруг Болливаггер поднял кулак величиной со свиной окорок и ударил монаха в грудь, сбив его с ног. Он лежал и думал в каком-то оцепенении о том, что же это произош­ло с человечеством, что вот такой вот увалень набрасывается с кула­ками на тщедушного человека на склоне его лет. Он не понимал этого.

Он бродил по монастырю, размышляя о прошедших годах. По утрам была работа, днем они учились, и столько рукописей нужно было украшать цветными рисунками — столько! Теперешние краски никуда не годились, химия, ужасные краски, а пергамент — о нем лучше не вспоминать вовсе. Он может подойти для того, чтобы из него делать абажуры, но не для такой тончайшей работы, для нее, как он заметил, современные материалы не подходили. Ну а после выпол­нения монастырской работы, что потом? День за днем, месяц за меся­цем, год за годом вечерня, затем ужин в уединенной тишине, а после ужина повечерье, завершение седьмого канонического часа. После этого — одинокая келья, стылая и промозглая, с узкой, жесткой кро­ватью и обязательным распятием в изголовье кровати, келья столь маленькая, что даже заключенные в тюрьме подняли бы бунт, посели их в такие камеры.

Тогда, как и сейчас, когда его оскорбил этот грубый мужлан-ре­портер, он все твердил про себя молитвы: «Господи, да будет милость Твоя, не дай мне допустить в душу пустое, не дай принять ничтожное за сущее». Это успокаивало его, давало ему возможность абстрактно глядеть на вещи.

Монах осмотрел пришельца с ног до головы, чувствуя, что в его взгляде сквозит большее презрение, чем ему следовало бы показы­вать. Нельзя презирать своих братьев, но этот перешел всякие грани­цы. Старый монах, брат Арнольд, прожил здесь много лет, он пришел в монастырь еще мальчиком и с тех пор жил здесь, пытаясь привести свои взгляды на добро и зло в соответствие со священным писанием. Он всегда сам с собой обсуждал — таков был его обычай — все происходящее. Он не мог принять все, что было написано в Библии, как абсолютную истину. Не так давно он поделился своими сомнени­ями с аббатом, думая, что тот поможет ему разрешить его сомнения и очистить его разум, но нет, аббат пришел в ярость и наложил на брата Арнольда епитимью на всю неделю. В наказание он должен был мыть посуду для всего монастыря.

Как странно все-таки, подумал он, вот он, пожилой монах просто гулял себе в саду монастыря, который был его домом последние пять-десять лет, и, несмотря на таблички, предупреждающие о том, что это частные владения, сюда ввалился этот грубиян и, несмотря на все протесты монаха, подошел к нему и, ткнув его в грудь толстым указа­тельным пальцем, сказал: «Быстренько, давай, рассказывай, как у вас тут, в этой дыре, а? Вы тут просто все гомики, да? Ну ты, вроде, на гомика не особенно похож, но давай, рассказывай, мне надо писать статью».

Старый монах, болезненно морщась, поднялся с земли и отряхнул свои выцветшие одежды. Он сочувственно посмотрел на грузно­го, неуклюжего человека, который перелезал через забор, отделяющий земли монастыря от городской автостоянки. Человек, казалось, чувс­твовал, что монах смотрит на него. Он обернулся, повиснув на заборе, и заорал: «Сайрус Болливаггер, приятель, так меня зовут, я журналист, пишу очерки. Если ты думаешь что-то из этого выкрутить, найми хорошего адвоката». Монах медленно подошел к большому камню и с тяжелым вздохом опустился на него.

Хоги поднялся на ноги, и, даже уже вставая, он почувствовал, что его все сильнее тянет к Дворцу воспоминаний. В некотором замеша­тельстве он направился ко входу и обнаружил, что почти бежит, во всяком случае, он двигался быстрее, чем ему хотелось. Впереди выси­лось огромное каменное крыльцо. Теперь, подойдя так близко, он был поражен огромностью Дворца, размеры громадной входной две­ри сильно испугали его. Он чувствовал себя так, как, возможно, чувс­твует себя муравей у ворот земного дворца. Он поднялся по ступень­кам, каждая следующая из которых, похоже, была больше предыду­щей. Но так ли это было? Возможно, это он уменьшался с каждым своим шагом. Уменьшался, конечно, только в своих глазах. Но он собрал все свое мужество и продолжил подъем. Скоро он достиг огромной плоской поверхности, он вышел на плато, огромное, пус­тынное плато, на котором не было ничего, кроме огромной двери, которая, казалось, доходила до самого неба. Хоги пошел по направлению к ней, и когда приблизился, дверь открылась и он оказался в Зале воспоминаний. Дверь позади него затворилась.

Как раз в этот момент мимо них проходил какой-то человек, и Хоги вновь изумился: человек курил трубку! Он прогуливался, разма­хивая руками и весело пуская огромные клубы дыма. Отец посмотрел на Хоги и рассмеялся снова. «Хоги, — сказал он, — я говорил тебе, что некоторым хочется земной еды, а некоторые хотят закурить или вы­пить, что ж, они могут это делать, если хотят, но в этом просто нет никакого смысла. Это значит, что они не достигли того уровня, кото­рый позволил бы им избавиться от старых земных привычек. Этот человек курит, что ж, ему это нравится, но в какой-то момент он поймет, что это просто глупо. Он думает о табаке, затем он представ­ляет себе кисет, затем сует руку в карман костюма, который он себе придумал, и достает воображаемый кисет с табаком, которым он набивает воображаемую трубку. Конечно, это все иллюзия, галлюци­нация, самогипноз, но то же самое наблюдается в психиатрических больницах на Земле. Возьми человека, у которого, как говорится, шарики за ролики заехали, и вот такой человек, например, думает, что он ведет автомобиль или едет на лошади. Я как-то зашел в одну психиатрическую больницу в Ирландии и увидел там человека, кото­рый вел себя престранно. Я спросил его, что это он делает. Он посмот­рел на меня так, будто я псих, — не задумываясь о том, что это ОН псих, — и сказал: «А что же ПО-ВАШЕМУ я делаю? Вы что, лошади моей не видите? Глупая кобыла устала, вот, легла, и я не могу ехать дальше, пока она, дура, не поднимется». Безумец затем осторожно слез со своей воображаемой лошади и пошел прочь, с отвращением рассуждая о всех этих психах, которые болтаются по всей больнице!» Хоги поежился. Он не понимал, что с ним происходит. У него было очень странное чувство, будто он был куском железа, который тянет к магниту. По какой-то странной причине он ухватился за скамейку. Отец повернулся к нему и сказал: «Время пришло, Хоги, тебя зовут в Зал воспоминаний, поторопись. Я подожду здесь, пока ты не выйдешь, возможно, я смогу тебе помочь. Но, когда ты выйдешь, называй меня Моисеем, здесь я не твой отец. Ну, теперь ступай».

Они посидели какое-то время молча. Кот уже был далеко. Он виновато оглядывался. Затем он остановился, будто бы передернул плечами, улегся на солнышке и заснул. Солнце? Хоги посмотрел на небо и вспомнил, что на нем нет солнца, крохотные солнца сияли в каждой частице воздуха. Старший МакОгуошер, очевидно, следил за его мыслями, потому что заметил: «О нет, солнца здесь нет. Мы черпаем энергию из окружающего пространства, ее лучи проникают в нас, и здесь нам не нужно есть земную пищу, ведь с ней связано столько неудобств — переработка, отходы. Это одна из крупнейших проблем человечества сегодня. Просто будь собой, и твое тело возь­мет всю необходимую энергию и не проголодается, если ты только не подумаешь о земной еде, тогда на короткое время тебе может ее захотеться».

Старший МакОгуошер покачал головой и рассмеялся. «Хоги, Хо­ги, ты совсем не изменился. Ты думаешь, что человек это верхнее звено эволюции, ты думаешь, что животные — это неполноценные существа, да? Что ж, ты ошибаешься, ах, как ты ошибаешься. Человек не суть высшая форма совершенства, есть столько других форм, ведь у всего сущего есть сознание, во всем сущем теплится жизнь, даже эта скамейка, на которой мы сейчас сидим, это комбинация вибраций. Она ощущает устройство твоего тела и подается, принимая его фор­му, чтобы тебе было удобнее. Смотри!» Он встал и показал на то место, где он только что сидел. «Скамейка возвращается к своему нормальному состоянию, когда я сажусь на нее». Свои слова он соп­роводил действиями, или, если хотите, свои действия он сопроводил словами, когда он опустился на скамейку, она немедленно приняла форму его тела. «Как я и говорил, Хоги, во всем есть сознание, все, что существует, находится в процессе эволюции. Что ж, коты не становят­ся людьми, люди не становятся котами, это разные ветви эволюции, ведь точно так же роза не может стать капустой, а капуста — розой. Но даже на Земле известно, что растения чувствуют, эти чувства засекали, измеряли и анализировали тонкими приборами. А здесь, в этом мире, люди находятся в промежуточном состоянии, здесь мы ближе к животным, чем на Земле. Не думай, Хоги, это не рай, и следующий уровень тоже не будет им, и следующий, и над ним. Это то, что можно назвать перевалочным пунктом, место, где решается, что люди будут делать, пойдут ли они на высшие уровни или вернутся на Землю. С того времени, как я попал сюда, я многому научился, я знаю, что мы очень, очень близки к земному уровню, разница при­мерно такая же, как между обычным приемником и приемником УКВ. Качество последних намного превосходит качество первых, виб­рации в них имеют большую частоту, они более тонкие, здесь, в этом мире, наши вибрации намного лучше тех, что есть на Земле. Мы лучше чувствуем, воспринимаем, мы здесь посредине между физичес­кой жизнью на Земле и духовным существованием Высшей сущнос­ти. Мы попадаем сюда, поскольку мы избавляемся от столь многих предубеждений. То есть на Земле я назвал бы сумасшедшим всякого, кто сказал бы мне, что кошки могут разговаривать, рассуждать и все такое прочее. А здесь я знаю, да, это так, у них есть логика, и довольно замечательная в некоторых случаях. Но на Земле мы не понимаем этого, потому что их логика отлична от человеческой».

Они присели на каменную парковую скамью. Хоги с удивлением отметил, что скамейка приняла его форму, то есть вместо того, чтобы быть твердой, немного подалась назад и приняла удобную для него форму.

Старший МакОгуошер ускорил шаг, казалось, при ходьбе он да­же не касался земли. Как только Хоги подумал об этом, он тоже перестал чувствовать под собой дорожку. Это показалось ему пугаю­ще странным, но тем не менее он рассудил, что лучше всего будет молчать и видеть то, что видят другие, те, кто здесь уже намного дольше него.

О, да, их ровно столько, сколько нужно, — ответил МакОгуошер - отец. — Люди попадают в тот уровень, который им более всего подходит. Люди попадают сюда, чтобы передохнуть и решить, что им делать. Некоторые люди поспешат обратно на Землю, чтобы вселить­ся в новое тело, другие поднимаются выше, на другие уровни сущест­вования. Неважно, где находится человек, ему всегда есть чему поу­читься и о чем задуматься. Но день уже клонится к вечеру, нам надо спешить, ты должен попасть в Зал воспоминаний сегодня. Пойдем-ка побыстрее».

Хоги засмеялся, когда они описали дугу и вышли к очень краси­вому дереву, на котором одна крепкая ветвь росла горизонтально в сторону, потому что на этой ветви, вытянувшись, лежали три кошки, хвосты их свисали вниз, все три кошки мурлыкали и урчали, не перес­тавая, в теплых лучах послеполуденного, как казалось Хоги, солнца. Они остановились на минуту, чтобы посмотреть на кошек, те подняли головы, открыли глаза и, к удивлению Хоги, улыбнулись. Затем, удов­летворив свое любопытство, кошки опустили головы на ветку и зад­ремали. «Здесь их никто не обидит, Хоги, — сказал МакОгуошер-отец, — здесь царит мир и доверие. Этот уровень существования весьма неплох».

Хоги оглядел себя и сказал: «А тело, тело? Зачем нам тело, если мы — духи?» Отец улыбнулся и ответил: «Если бы ты сейчас показался на Земле, ты показался бы привидением, хотя, скорее всего, ты был бы просто невидим. Люди могли бы проходить через тебя, а ты — через них, потому что у вас разные вибрации. Здесь же ты видишь меня, слышишь и можешь дотронуться, я предстаю тебе во плоти, а ты мне, потому что у нас одинаковый механизм, обеспечивающий наши сущ­ности, мы оба попали сюда с Земли, и на этом промежуточном уровне мы получили другие тела. В наших телах по-прежнему есть душа, она сохраняется всегда, до прихода к Высшей сущности, которая находит­ся на много уровней выше. Здесь, как и на Земле, мы можем приобре­тать опыт через страдание, хотя здесь оно совсем не такое сильное. Но когда мы доберемся до, скажем, девятого измерения, у нас все еще будет тело, такое, которое приемлемо в том измерении. Если бы здесь появился кто-то из девятого измерения, он был бы невидим для нас, а мы — для него, потому что мы столь различны. Мы переходим с уровня на уровень, и где бы мы ни были, вне зависимости от уровня и условий у нас всегда есть тело, подходящее к этим условиям».

Но, Хоги, ты ведь не в раю, ты в другом измерении, в котором ты можешь делать то, что было тебе недоступно на Земле. Ты как бы на перевалочном пункте. Некоторые люди умирают с серьезными повреждениями, так же как на Земле некоторые младенцы рождаются с повреждениями, когда при родах неудачно используются медицин­ские инструменты для извлечения их из чрева. Со смертью то же самое — некоторые люди, особенно если они прожили нечестивую жизнь, испытывают трудности с освобождением от земных оков. Иллюстрацией тому тебе может служить то, как ты продолжал хотеть есть, хотя тебе не нужна еда, ты знаешь теперь, ведь и еду, и одежду ты просто придумываешь».

Какое то время Хоги не мог ничего сказать, он был слишком поражен, слишком ошеломлен, а затем он выпалил: «Но я думал, что мы духи, что есть только наша душа, плывущая в пространстве. Я думал, что мы здесь будем читать молитвы и петь псалмы, а здесь все так не похоже на то, что я ожидал увидеть в раю.

Хоги в это время глядел в глубину парка и зачарованно двинулся по направлению к увиденному им прекрасному озеру. На его глади покачивались лодки, там было множество людей, одни гребли, другие наслаждались водной прогулкой. Хоги сел на парковую скамейку и не отрываясь глядел на лодки поодаль. Отец повернулся к нему и сказал: «А почему бы им не развлечься, Хоги? Ведь они не в аду, знаешь ли, и могут делать все, что им нравится, и это прекрасно. Здесь они могут придумать себе лодки, пойти к реке и испытать все то, что им так нравилось на Земле, причем здесь это все гораздо приятнее».

Старший МакОгуошер мягко ответил: «Конечно, ты голоден, потому что ты жил по такой схеме всю жизнь. В определенное время ты принимал пищу, и у тебя выработалась привычка. Если ты вместо поглощения мертвого мяса подумаешь о здоровых вибрациях, ты перестанешь чувствовать голод. Подумай, Хоги, повсюду вокруг тебя вибрирует энергия, она вливается в тебя со всех сторон. Как только ты поймешь, что это и есть твоя пища, твоя материя, ты не будешь больше ощущать голод. Представлять себе мясо и напитки — это большой шаг назад, который всерьез задержит твое развитие».

Да нет, я действительно голоден, это не воображение, я действительно очень голоден и если мне не позволено есть, потому что еда — это всего лишь иллюзия, тогда как мне избавиться от голода?» — в голосе Хоги звучала досада.

Хоги обдумал эти слова и открыл рот, чтобы возразить, — и тут понял, что он больше не голоден! «Отец, — сказал Хоги, — ты выгля­дишь точно так же, как ты выглядел на Земле. Как так может быть? Ты провел здесь уже много времени. Ты ведь должен был бы выглядеть намного старше, и поскольку, я так понимаю, что ты сейчас просто бесплотный дух... даже и не знаю, все это меня так запутало, что я уж и не знаю, что думать и что делать».

Старший МакОгуошер сочувственно улыбнулся. «Видишь ли, мы все проходим через это, Хоги. Некоторые из нас соображают быстрее других, но представь, к примеру, что я предстал бы перед тобой в образе — скажем — молодой женщины или юноши, тогда узнал бы ты меня как человека, которого ты знавал на Земле? Если бы я подо­шел к тебе и заговорил бы другим голосом, показал бы тебе другое лицо, тогда ты просто решил бы, что это кто-то хочет втереться к тебе в доверие. Так что я показался тебе таким, каким ты меня помнишь, и говорил с тобой знакомым тебе голосом. Точно так же все твои друзья и родственники, которые находятся здесь, тоже предстанут тебе в том обличье, что ты знал в земной жизни. Они явятся тебе такими, поскольку ты видишь только то, что хочешь увидеть. Если я посмотрю на г-на Н., я знаю, что я увижу; г-н Н. представляется мне определенным образом, но твое представление о г-не Н. может отли­чаться от моего и ты увидишь его другим. Это так же, как если бы мы стояли друг против друга и глядели на монетку, которую один из нас держал бы в руках. Один из нас видел бы орла, второй — решку. Монетка останется той же, мы лишь увидим ее разные стороны. Так обстоят вещи здесь, да ведь и на Земле они обстоят так же. Никто точно не знает, как другой видит прочих людей. Это никогда не об­суждается, об этом даже никогда не задумываются. Так что здесь мы показываемся друг другу в своем земном обличье».

Затем старший МакОгуошер рассмеялся: «Ты думаешь, что ты разговариваешь со мной, Хоги, но это не так, ты не говоришь, мы общаемся при помощи телепатии. Мы не пользуемся речью, разве что для каких-то особых случаев. Вместо речи мы пользуемся телепатией. Но нам пора, мальчик мой. Тебе пора идти в Зал воспоминаний, и в этом зале ты и только ты увидишь все, что ты сделал и намеревался сделать в своей земной жизни. Ты увидишь то, чего ты хотел, уви­дишь, чего достиг, но твои успехи покажутся тебе вовсе не важными, и ты увидишь и свои неудачи. Ты будешь себе судьей, Хоги, ты сам будешь себе судьей. Не существует Страшного Суда, когда Бог гневно осуждает тебя и обрекает на муки адовы и вечное проклятие. Ада не существует вообще. То есть Земля — это и есть ад. А вечного прокля­тия не существует. На Земле ты сталкиваешься с некоторыми вещами, перед тобой стоят определенные задачи. Ты можешь не выполнить эти задачи, но это не важно. Что действительно важно — это то, что человек хотел сделать, как он жил, и ты сам, или твоя Высшая сущ­ность, будет судить твою земную жизнь. Ты должен будешь решить, что еще ты обязан сделать, чтобы закончить то, что ты задумал, но, возможно, не выполнил. Но пойдем же, мы не должны тратить время на разговоры». Старший МакОгуошер поднялся на ноги, вместе с ним встал и Хоги, они вместе зашагали по зеленым подстриженным лу­жайкам, ненадолго остановились у берега озера, чтобы полюбоваться птицами, плавающими на его поверхности, и продолжили свой путь.

«Так что, — воскликнул Хоги, — есть много уровней существова­ния, да?»

Они сделали плавный поворот и прямо перед ними оказался огромный Дворец воспоминаний, белое здание, сделанное, похоже, из гладко отполированного мрамора. МакОгуошер-отец сказал: «Давай присядем здесь на минутку, Хоги, мы не знаем, сколько времени ты проведешь в Зале, да и на людей посмотреть приятно, не правда ли?»

«Смотри», — сказал МакОгуошер-отец. Он показывал в сторону входа во Дворец воспоминаний. Хоги посмотрел туда, куда указывал его палец, и с трудом сдержал улыбку. Там, опустив голову, виновато плелся большой черный кот, выражение на его морде было крайне пристыженное. Кот поднял голову, поглядел на них и дал стрекача в ближайшие кусты. МакОгуошер-отец рассмеялся: «Ты, знаешь, Хоги, здесь, на этом уровне, даже животные должны ходить в Зал воспоми­наний. Они, конечно, не пользуются человеческой речью, но ею не воспользуешься и ты, когда будешь там, все происходит за счет теле­патии». Хоги смотрел на человека, который был когда-то его отцом с открытым от изумления ртом: «Ты хочешь сказать мне, что ЖИВОТ­НЫЕ тоже ходят в Зал воспоминаний? Да ты шутишь, конечно?»

Глава 10

Этим вечером, после повечерья, когда монахи разбрелись по кельям, брат Арнольд почувствовал сильную боль, казалось, его грудь пронизывали раскаленные пики. Он едва смог постучать в стену кельи своими сандалиями. За дверью раздался шорох, и голос спросил: «Что случилось, брат? Ты болен?» «Да, — слабым голосом ответил брат Арнольд, — да, брат, не можешь ли ты попросить врача из монастыр­ского лазарета прийти ко мне?»

Дата добавления: 2015-06-04