Колин Уилсон. Паразиты сознания 6 страница. Почти двое суток я заставлял свой мозг за­ниматься исключительно повседневными делами, связанными с раскопками в Кара-тепе

Почти двое суток я заставлял свой мозг за­ниматься исключительно повседневными делами, связанными с раскопками в Кара-тепе. Это не так трудно, как может показаться: все дело в том, чтобы вжиться в свою роль, подобно актеру, действующему по системе Станиславского: разделять восторги Бел­ла по поводу раскопок и так далее. Я разъезжал по Лондону, встречался с приятелями, даже дал за­манить себя на «маленький прием», где со мной носились как со знаменитостью. (Прием оказался невероятно парадным и многолюдным: как только я дал обещание приехать, хозяйка обзвонила не мень­ше сотни гостей.) Я нарочно позволял своему соз­нанию функционировать, как раньше, — то есть скверно. Я позволил себе слишком возбудиться, потом впасть в депрессию. В самолете на обратном пути я позволил себе поразмышлять о том, не было ли это пустой тратой времени, и решил, что больше никогда не соглашусь выступать в роли светского льва.

Когда вертолет «АИУ» приземлился в Диярба-кыре, у меня было ощущение, что небо вновь чисто, но на всякий случай я продолжал обуздывать свои мысли еще на протяжении сорока восьми часов. Райх, к счастью, опять был на раскопках, так что у меня не было искушения ослабить бдительность. Но как только он вернулся, я рассказал ему обо всем. Я сказал, что после того, как шкафы с бумагами были сданы на хранение, интерес паразитов ко мне, как мне кажется, свелся к нулю. Однако оба мы решили по-прежнему держаться настороже и избегать чрез­мерной самоуверенности.

Теперь у меня появилась новая теория, касаю­щаяся паразитов. Очевидно, они не в состоянии пос­тоянно следить за каждым человеком. Но почему в таком случае люди не могут выйти из-под их влия­ния тогда, когда паразитов поблизости нет, как это удалось нам?

Этот вопрос мучил нас целый день. Ответ на не­го нашел Райх. Он разговаривал с женой Эверетта Ребке, президента компании «АИУ'*; ее муж только что улетел на неделю на Луну отдохнуть и подле­читься. Она сказала, что его нервы в очень плохом состоянии. «Но почему? — спросил Райх. — Ведь дела компании идут прекрасно». «Да, конечно, — ответила она. — Но когда человек стоит во главе такой большой компании, его постоянно одолевают заботы, он просто не может остановиться».

Так вот в чем дело! Как это просто и самооче­видно, если только об этом задуматься! Психологи много лет твердят нам, что человек — всего-навсего машина. Лорд Лестер уподоблял человека ста­ринным часам с заводной пружиной. Одна-един-ственная душевная травма, перенесенная в детстве, может стать причиной невроза, который продлится всю жизнь, а одна или две счастливых минуты, вы­павшие на долю ребенка, могут сделать его на всю жизнь оптимистом. Тело способно за неделю уничтожить микробов, вызывающих физическую болезнь, но сознание сохраняет семена душевного нездоровья или страха до самой смерти. Почему? Потому что, когда дело касается жизненных сил, сознание склонно к косности; оно живет привы­чками, и расстаться с этими привычками, особенно вредными, ему невероятно трудно.

Другими словами, человек, однаждьх под­павший под влияние паразитов сознания, превращается в нечто вроде часов с заведенной пружиной, которые требуют к себе внимания лишь раз в год. Кроме того, Вейсман обнаружил, что и люди способны воздействовать друг на друга, а это экономит паразитам немало сил. Родители передают свое восприятие жизни детям; даже один угрюмый писатель-пессимист, наделенный талантом, может повлиять на целое поколение писателей, которые, в свою очередь, оказывают влияние почти на всех представителей образованного класса.

Чем больше мы узнавали о паразитах сознания, тем яснее нам становилось, насколько все это ужаса­юще просто, и тем более невероятным казалось ве­зение, благодаря которому мы случайно наткнулись на их тайну. Лишь много времени спустя мы поняли, что «везение» — слово столь же негодное и нечеткое, как и большинство абстрактных понятий в нашем языке, и что в действительности дело сов­сем в другом.

Естественно, мы немало говорили о том, кому еще можно доверить нашу тайну. Это была нелегкая проблема. Нам удалось заложить неплохое начало, однако даже один неверный шаг мог погубить все. Прежде всего, нужно было убедиться, что избранные нами люди внутренне готовы воспринять то, что мы собираемся им сообщить. Дело не в том, что нас могли принять за сумасшедших — это уже не так нас волновало, — а в том, как бы неосторожно вы­бранный «союзник» нас не выдал.

Мы прочитали множество литературы по психо­логии и философии, чтобы выяснить, нет ли среди их авторов людей, которые уже пытались сделать шаг в нужном направлении. Несколько таких авто­ров нашлось, но мы все еще старались быть как можно осторожнее. К счастью, мы с Райхом быстро освоили технику феноменологического мышления:

ни один из нас не был философом и не имел предв­зятых мнений, от которых нужно было бы избав­ляться, и поэтому семена, брошенные Гуссерлем, упали на плодородную почву. Но нам предстояла не­легкая битва, и нужно было найти способ обучать людей внутренней дисциплине. Здесь мало поло­житься на природный ум человека — его нужно на­учить защищаться от паразитов сознания, и сделать это в самый кратчайший срок.

Дело здесь вот в чем. Стоит один раз понять, как нужно должным образом пользоваться своим моз­гом, и все остальное усваивается легко. Суть в том. чтобы преодолеть привычку, приобретенную челове­ком на протяжении миллионов лет, — привычку уделять все свое внимание внешнему миру, считать воображение лишь способом бегства от него, а не дверью, ведущей в обширные неведомые страны мира внутреннего. Нужно привыкнуть размышлять о том, как работает собственный мозг. Не просто «мозг» в обыденном смысле слова, но также и эмоции и восприятие. Между прочим, как я вскоре обнаружил, труднее всего осознать, что эмоции — тоже разновидность восприятия. Обычно мы отво­дим для них отдельную полочку. Я смотрю на чело­века и «вижу» его — это объективное восприятие;

ребенок смотрит на него и говорит: «У, какой противный!», — он воспринимает его эмоционально, и мы говорим, что это субъективное восприятие. Мы не отдаем себе отчета в том, насколько нелепа такая классификация и насколько она запутывает нас. В определенном смысле эмоции ребенка — это тоже восприятие. Но в гораздо более важном смысле наше «видение» — это тоже эмоция.

Представьте себе на минуту, что происходит, когда вы пытаетесь навести на фокус бинокль. Вы поворачиваете колесико, но видите пока еще только смутные пятна. Но после очередного поворота ко­лесика все вдруг становится ясным и отчетливым. Теперь представьте себе, что происходит, когда вам говорят: «Вчера ночью умер такой-то». Обычно ваше сознание так занято всякими другими делами, что вы вообще ничего не почувствуете — или, точнее, испытаете лишь смутные, расплывчатые чувства, словно ваш бинокль не в фокусе. Позже, может быть, несколько недель спустя, когда вы сидите и читаете в своей комнате, что-то напомнит вам о том, кто недавно умер, и вас внезапно охватит острое чувство горя: теперь это чувство оказалось в фокусе. Что еще нужно, чтобы убедить вас, что чувство и восприятие — это, в сущности, одно и то же?

Я пишу исторический, а не философский труд, и не намерен глубоко вдаваться в проблемы феноменологии. (Я сделал это в других своих книгах и могу рекомендовать, кроме них, труды лорда Лес-тера, которые служат прекрасным введением в пред­мет.) Но кое-какое знание философии необходимо, чтобы понять историю борьбы с паразитами соз­нания. Ибо, как мы поняли, когда начали размыш­лять об этом, главное оружие паразитов — нечто вроде «глушителя сознания», аналогичного глуши­телю, который употребляется для вывода из строя радиолокаторов.

Человеческое сознание постоянно прощупывает, сканирует Вселенную. «Бодрствование человеческо­го «я» — это восприятие». Точно так же астроном постоянно прощупывает небо своими приборами в поисках новых планет. Чтобы обнаружить их, он сравнивает прежние фотографии звезд с новыми. Если звезда изменила свое положение, значит, это не звезда, а планета. Наш ум и чувства тоже посто­янно прощупывают Вселенную в поисках «смысла вещей». «Смысл» появляется, как только мы, срав­нив два комплекса ощущений, вдруг видим в них что-то новое. Вот самый простой пример: когда ребе­нок впервые сталкивается с огнем, у него создается представление об огне как о чем-то очень приятном, теплом, ярком, интересном. Если он теперь сунет в огонь палец, он узнает об огне нечто новое — что огонь жжется. Но он не делает из этого вывод, что огонь всегда плох, — разве что это очень пугливый и нервный ребенок. Он сопоставляет между собой оба представления, как астроном сопоставляет две звез­дных карты, и отмечает про себя, что у огня есть два разных свойства, которые нужно отличать друг от друга. Такой процесс называется обучением.

Теперь представьте себе, что паразиты сознания намеренно «смазывают» наши чувства, когда мы пытаемся сравнить два комплекса ощущений. То же самое случится, если они подсунут астроному очки с дымчатыми стеклами: он будет изо всех сил вгляды­ваться в обе звездные карты, но мало что в них раз­глядит. В подобной ситуации нам трудно обучаться на опыте. А человек слабый или нервный в ходе та­кого обучения придет к совершенно неверным выво­дам — например, что огонь «плохой», потому что он жжется.

1 Э9

Я приношу извинения читателям, не питающим склонности к философии, за эти разъяснения, но они очень важны. Цель паразитов — не дать людям полностью использовать свои возможности, и они достигают ее, глуша эмоции, смазывая наши чувст­ва, чтобы мы лишились способности к обучению и по-прежнему пребывали в некоем умственном тума­не. «Размышления на исторические темы» Вейсмана были попыткой проанализировать историю пос­ледних двух столетий, чтобы понять, как именно паразиты вели наступление на человечество. И это Вейсману удалось. Возьмите поэтов-«романтиков» начала XIX века — таких, как Вордсворт, Байрон, Шелли, Гете. Они многим отличались от поэтов пре­дыдущего столетия — Драйдена, Поупа и других. Их сознание было подобно мощному биноклю, мно­гократно увеличивающему картины человеческой жизни. Когда Вордсворт ранним утром глядел на Темзу с Вестминстерского моста, его сознание, подобно мощной динамомашине, внезапно с ревом набирало обороты и получало возможность сопо­ставить между собой огромное множество пере­житых мыслей и чувств. На какое-то мгновение он мог видеть человеческую жизнь с гигантской высо­ты, как парящий орел, а не с уровня земли, как червь. А когда человек так видит жизнь — будь он поэт, ученый или государственный деятель, — он испытывает ощущение огромного могущества и силы духа, он прозревает сущность жизни, смысл эволюции человека.

И как раз в этот момент истории, именно тогда, когда человеческое сознание совершило этот потря­сающий эволюционный скачок вперед — ибо эво­люция всегда происходит скачками, точно так же, как электрон скачком переходит с одной орбиты на другую, — в этот момент паразиты и нанесли свой массированный удар. Их план действий был кова­рен и имел дальний прицел. Они начали мани­пулировать лучшими умами нашей планеты. К тому, чтобы понять эту истину, был близок Толстой, когда он писал в «Войне и мире», что отдельная личность почти не играет роли в исторических со­бытиях, что ими движут механические силы. Действительно, все участники той войны с Наполе­оном двигались механически, подобно шахматным фигуркам, которые передвигали паразиты сознания.

Среди ученых паразиты поощряли догмати­ческие, материалистические взгляды. Каким обра­зом? Паразиты внушали ученым глубокое чувство психологической неуверенности в себе, заставляв­шее их с готовностью хвататься за мысль о науке как о «чисто объективном» знании — в точности так же паразиты пытались направить разум Вейсмана на математические проблемы и шахматную игру.

Столь же коварно паразиты подрывали дух ху­дожников и писателей. Они, вероятно, с ужасом смотрели на таких гигантов, как Бетховен, Гете, Шелли, понимая, что нескольких десятков их доста­точно, чтобы человек смог прочно закрепиться на новой стадии эволюции. Поэтому и были сведены с ума Шуман и Гельдерлин, превращен в пьяницу Гофман, в наркоманов — Колридж и Де Куинси. Гениальных людей истребляли беспощадно, как мух. Неудивительно, что у великих художников XIX столетия появилось такое чувство, будто весь мир обратился против них. Неудивительно, что отчаянная попытка Ницше призвать к оптимизму была так быстро пресечена его скоротечным сумасшествием. Я больше не буду здесь углубляться в эту тему — она подробно рассмотрена в работах лорда Лестера.

Как я уже сказал, в тот момент, когда мы уз­нали о существовании паразитов сознания, мы су­мели вырваться из хитро расставленной ими ловушки. Этой ловушкой, их главным оружием бы­ла история. Они «подчистили» историю, за каких-нибудь два столетия она превратилась в притчу о слабости человека, о безразличии природы, о беспо­мощности людей перед силой необходимости. Но в тот самый момент, когда мы поняли, что история «подчищена», эта притча лишилась всякого воз­действия на нас. Глядя на Моцарта, Бетховена, Ге­те, Шелли, иы думали: «Да, если бы не паразиты, то великие люди встречались бы на каждом шагу». Мы видели, насколько бессмысленно говорить о сла­бости человека. Человек может обладать гигантской мощью, если только его силу не высасывают каждую ночь эти вампиры нашего духа.

Понимание этого уже само по себе не могло не придать нам огромного оптимизма. Тогда, на пер­вых порах, наш оптимизм был особенно силен, пото­му что мы еще почти ничего не знали о паразитах. Мы поняли, что для них очень важно сохранить свое существование в тайне, не дать человеку узнать о нем, и сделали поспешный вывод — за это нам впос­ледствии пришлось дорого заплатить, — что они не­способны причинять реальный вред. Нас, правда, по-прежнему ставила в тупик загадка самоубийства Карела, но его вдова дала ему вполне правдоподоб­ное объяснение. Карел обычно пил чай с сахарином;

пузырек с таблетками цианида был похож на пузы­рек с сахарином — что если он, увлекшись работой, в рассеянности положил себе в чай цианид вместо сахарина? Конечно, их можно различить по запаху. Но что если паразиты умеют как-то притуплять ощущение запаха — так сказать, «глушить» его? Вот Карел сидит, ничего не подозревая, за столом, сосредоточенный на своей работе, может быть, пере­утомленный. Он машинально протягивает руку за сахарином, и один из паразитов незаметно отводит его руку на несколько сантиметров левее...

Мы с Райхом готовы были принять эту теорию, которая объясняла, как цианид попал в чай. Она соответствовала и нашему представлениюо том, что паразиты сознания, в сущности, не опаснее любых других паразитов, и если знать об их существовании и принимать должные меры предосторожности, все будет хорошо. Мы были убеждены, что не окажемся столь же уязвимыми, как Карел. В конце концов, в их распоряжении не так уж много уловок, с помощью которых они могут обмануть нас, как обманули Карела. Например, они могут заставить нас сделать какое-нибудь неверное движение, управ­ляя автомобилем. Вести автомобиль — в значитель­ной мере дело инстинкта, а в действие инстинкта очень легко вмешаться, когда человек едет со скоро­стью ста пятидесяти километров в час и все его внимание поглощено дорогой. Поэтому мы решили никогда, ни при каких обстоятельствах не ездить на автомобиле самим и не позволять себя возить (пото­му что шофер будет еще более уязвим, чем мы сами). Полеты на вертолете — дело совсем другое: авто­матические приборы делают аварию почти невоз­можной. А однажды, услышав, чтс какой-то солдат был убит впавшим в безумие местным жителем, мы поняли, что нужно иметь в виду и такую возмож-ность. Поэтому мы оба решили впредь всегда иметь при себе пистолеты и не показываться в многолюд­ных местах.

Тем не менее в эти первые месяцы все шло так гладко, что трудно было избежать чрезмерного оптимизма. В свои двадцать лет, только еще изучая археологию под руководством сэра Чарлза Майерса, я тоже испытывал такой восторг, такой прилив сил, что мне казалось — лишь сейчас я начинаю жить по-настоящему. Но даже это не идет ни в какое срав­нение с той полнотой жизни, какую я постоянно испытывал теперь. Мне стало ясно, что в основе су­ществования большинства людей лежит колоссаль­ная ошибка — такая же нелепость, как попытка наполнить ванну, не заткнув пробкой сливное отверстие, или сдвинуть с места автомобиль, не отп­устив ручной тормоз. Каждую минуту утрачивается нечто такое, что должно было бы постоянно нара­стать, делая жизнь все более и более полной. Стоит это понять, и проблема перестает существовать. Со­знание до краев заполняют жизненные силы и уве­ренность в их подвластности. Человек перестает быть рабом своих настроений, а управляет ими так легко, как движениями своих рук.

Трудно описать все это тем, кто никогда такого не испытывал. Люди привыкли, что всегда что-то происходит с ними». Они заболевают насморком, у них появляется плохое настроение, они бросают на­чатое дело, их одолевает тоска... Однако как только я мысленно погрузился в собственное сознание, подобные вещи перестали «происходить со мной»:

теперь все со мной происходящее оказалось в моей власти.

Я до сих пор помню случай, который тогда произвел на меня самое большое впечатление. Дело бы­ло часа в три дня. Я сидел в библиотеке, читал только вышедшую статью по лингвистической психологии и размышлял о том, можно ли доверить ее автору нашу тайну. Мое внимание привлекли несколько ссылок на основателя этой школы Хайдеггера^, и я внезапно с очевидностью увидел ошибку, закравшу­юся в самые основы его философии. Мне стало ясно, что стоит исправить эту ошибку, как перед челове­чеством откроются новые обширные перспективы. Я принялся записывать свою мысль, и тут у самого мо­его уха послышался надоедливый писк комара, ко­торый через несколько секунд возобновился. Все еще думая о Хайдеггере, я поднял глаза на комара и пожелал, чтобы он вылетел в окно. При этом я отчетливо ощутил, как мое сознание вступило в кон­такт с комаром. Тот внезапно свернул в сторону и полетел через всю комнату к закрытому окну. Мое сознание, продолжая следить за ним, направило его полет к открытой форточке в другом окне, и он вы­летел наружу.#

Я был так изумлен, что некоторое время сидел, приоткрыв рот и глядя вслед комару. Вряд ли я бы больше удивился, если бы у меня вдруг выросли крылья и я бы взлетел в воздух. Не показалось ли мне, что комар подчинялся, моему сознанию? Я вспомнил, что в здешнем туалете постоянно летает множество ос и пчел, потому что прямо под окном находится цветочная клумба. Я заглянул в туалет. Там никого не было, и только одна оса билась в ма-товое стекло окна. Я прислонился спиной к двери и сосредоточил на осе свое внимание, но ничего не произошло. Я почувствовал досаду — у меня появи­лось ощущение, словно я делаю что-то не то, словно пытаюсь открыть запертую дверь. Я мысленно вер­нулся к Хайдеггеру, меня снова охватило то же счастливое чувство прозрения, и вдруг я ощутил, что у меня в мозгу как будто включилось сцепление. Контакт с осой был столь же несомненным, как если бы я держал ее в руке. Я пожелал, чтобы она пере­летела в другой конец комнаты. Нет, «пожелал» — не то слово, человек не «желает», чтобы пальцы его сжались в кулак или разжались, а просто делает это. Точно так же я перенес осу через всю комнату к себе, а когда она была уже совсем близко, заставил ее повернуть, подлететь к окну и вылететь наружу. Я не ^ерил своим глазам и был близок к тому, чтобы разрыдаться или разразиться хохотом. Самое смеш­ное было то, что я каким-то образом ощущал досаду, которую испытывала оса, вынужденная что-то де­лать против собственной воли.

В туалет влетела еще одна оса — а может быть, это была та же самая. Я вступил в контакт и с ней. На этот раз я почувствовал усталость: мое сознание не привыкло к таким усилиям, и его хватка слабела. Я подошел к окну и выглянул в форточку. На клум­бе большой шмель высасывал нектар из цветка пиона. Я заставил свое сознание вступить с ним в контакт и пожелал, чтобы он улетел прочь. Шмель уперся — я чувствовал его сопротивление, как чув­ствуешь сопротивление собаки, которую тянешь за поводок. Я напрягся, и шмель с сердитым жуж­жанием вылетел из цветка. Тут я внезапно ощутил сильную усталость и отпустил его восвояси. Однако я не позволил себе, как прежде, под влиянием уста­лости поддаться чувству подавленности. Я просто дал своему сознанию расслабиться, сознательно ус­покоил его и начал думать о чем-то постороннем. Десять минут спустя, когда я вернулся в библиоте­ку, это ощущение мурашек в мозгу исчезло.

Мне стало интересно, распространяется ли власть моего сознания на мертвую материю. Я сос­редоточил внимание на окурке сигареты со следами губной помады, который кто-то оставил в пе­пельнице на соседнем столе, и попытался сдвинуть его с места. Действительно, он откатился к другому краю пепельницы, но это стоило мне гораздо боль­ших усилий, чем с осой. В то же время я испытал еще одно поразившее меня ощущение. В тот момент, когда мое сознание вступило в контакт с сигаретой, я явственно ощутил прилив сексуального желания. Я отпустил сигарету, потом снова сосредоточился на ней и снова ощутил сильнейшее желание. Впос­ледствии я выяснил, что эту сигарету выкурила сек­ретарша одного из членов дирекции — темноволосая губастая женщина в роговых очках с очень тол­стыми стеклами. Ей было около тридцати пяти, она страдала нервами и не отличалась особой привлека­тельностью — так, ни то ни се. Сначала я решил, что прилив желания исходил от меня — что это нор­мальная мужская реакция на сексуальный воз­будитель в виде сигареты со следами губной помады. Однако когда на следующий день в библиотеке она села недалеко от меня, я позволил своему сознанию осторожно вступить с ней в контакт и чуть не вздрогнул, как от удара электрического тока: от нее, подобно острому запаху мускуса, исходило могучее животное желание. Не то чтобы она в этот момент предавалась сексуальным мыслям — нет, она листа­ла какой-то статистический сборник. И желание ее не было направлено на какого-то определенного че­ловека: очевидно, это сильнейшее сексуальное на­пряжение она испытывала постоянно и считала его совершенно нормальным.

Я научился у нее и кое-чему еще. Когда я прер­вал мысленный контакт с ней, она бросила на меня озадаченный взгляд. Я продолжал читать, делая вид, что ее не замечаю. Через некоторое время она потеряла ко мне интерес и снова углубилась в статистику. Но я понял, что она почувствовала, как я вступил с ней в мысленный контакт. Мужчины, на которых я потом это пробовал, совершенно ниче­го не ощущали. По-видимому, это свидетельствует о том, что женщины, особенно сексуально озабочен­ные, к подобным вещам аномально чувствительны.

Однако все это выяснилось позже. Тогда же я всего лишь попробовал сдвинуть с места окурок сигареты и обнаружил, что это хотя и возможно, но нелегко. Все дело в том, что окурок неживой. Живое существо гораздо легче заставить сделать то, что хочешь, потому что при этом можно использовать его собственную жизненную силу и нет необ­ходимости преодолевать инерцию мертвой материи.

После обеда я, все еще находясь под впечат­лением своего нового открытия, разорвал на мелкие кусочки листок папиросной бумаги и развлекался тем, что заставлял стайку бумажных клочков летать над столом, изображая метель. Это тоже оказалось довольно утомительно, и секунд через пятнадцать мне пришлось перестать.

Вечером, когда из Кара-тепе прилетел Райх, я рассказал ему о своем открытии. Он пришел в еще большее волнение, чем я. Как ни странно, он не попытался тут же произвести эксперимент сам, а вместо этого начал размышлять о природе явления и его возможных следствиях. Конечно, эффект те­лекинеза известен человечеству уже целых полсто­летия, и Райх тщательно изучал его в университете Дьюка. Он определил телекинез как явление, когда «индивидуум действует на какой-либо предмет, не пользуясь собственными двигательными система­ми». «Таким образом, — добавляет он, — телекинез есть прямое действие сознания на материю». Райха натолкнул на мысль об этом один заядлый игрок в кости, который утверждал, будто многие игроки мо­гут управлять падением костей. Райх провел тысячи экспериментов, и их результаты, в частности, дока­зали то, в чем я только что убедился: что занятие телекинезом через некоторое время вызывает силь­ную усталость сознания. В начале каждого его экс­перимента всегда наблюдалось намного больше «попаданий», чем в конце, и в ходе эксперимента их число неуклонно снижалось.

Таким образом, способность к телекинезу в не­значительной степени всегда была свойственна чело­веку. А то, что сила моего сознания увеличилась после того, как я занялся феноменологией, означало лишь одно: теперь я мог направлять на предметы более мощный поток умственной энергии.

Райх позволил себе предаться буйному полету фантазии. Он принялся мечтать о том, как в один прекрасный день мы сможем без помощи механиз­мов поднять на поверхность земли остатки Кадата, как человек обретет способность без всякого кос­мического корабля, одним усилием воли долететь до Марса. Его возбуждение передалось мне — я понял, что он прав, говоря, что это самое большое наше достижение как с практической, так и с философ­ской точки зрения. Дело в том, что в каком-то смыс­ле весь технический прогресс человечества шел в неверном направлении. Взять хотя бы раскопки в Кара-тепе: мы решали прежде всего техническую проблему — как освободить развалины города от покрывавших его миллиардов тонн грунта, и, думая в первую очередь о машинах, стали забывать, каким неотъемлемым компонентом решения должно быть сознание человека. Чем больше машин, экономящих труд, создает человеческий мозг, тем дальше он уходит от осознания своих собственных возможно­стей, тем в большей степени рассматривает себя как пассивную «думающую машину». На протяжении последних нескольких столетий научные дости­жения человечества лишь снова и снова укрепляли представление человека о себе как о существе пассивном.

Я предупредил Райха, что такое умственное воз­буждение может привлечь внимание паразитов, и он заставил себя успокоиться. Оторвав еще несколько клочков папиросной бумаги, я передвинул их через стол к нему, сказав при этом, что мне под силу двигать лишь эти два грамма бумаги и что если я решу докопаться до развалин Кадата усилиями сво­его сознания, то мне проще будет взяться за лопату. Райх попробовал сам подвигать бумажки, но безус­пешно. Я пытался объяснить ему, в чем тут фокус и как «включить сцепление», однако у него по-преж­нему ничего не получалось. Он трудился целых пол­часа, но так и не смог сдвинуть с места даже самый крохотный клочок бумаги. Это его очень огорчило — я давно не видел его в таком подавленном настроении. Я попытался приободрить его, сказав, что та­кая способность может проявиться в любой момент. Мой брат научился плавать уже в три года, а я до одиннадцати лет не мог понять, как это делается.

Действительно, примерно неделю спустя Райх обрел способность к телекинезу — чтобы сообщить эту новость» он позвонил мне посреди ночи. Это случилось, когда он лежал в постели и читал книгу о психологии детского возраста. Размышляя о том, почему некоторые дети как будто особенно подвер­жены всевозможным несчастным случаям, он поду­мал. что это в значительной мере объясняется особенностями их сознания. При мысли о скрытых в сознании силах, которыми человек с таким боль­шим трудом овладевает, он внезапно понял, что дети, особо подверженные несчастным случаям, просто искусственно сдерживают развитие собствен­ных способностей, а у него в точности то же самое происходит со способностью к телекинезу. Он сосре­доточил свое внимание на странице книги, напеча­танной на тонкой бумаге, и заставил ее перевернуться.

На следующее утро я узнал, что он так и не лег спать, а всю ночь занимался телекинезом. Он обна­ружил, что идеальный объект для этого — обуг­лившиеся клочки папиросной бумаги: они так легки, что их можно сдвинуть с места самым не­значительным усилием сознания. Больше того, от малейшего дуновения они начинают вращаться в воздухе, и тогда легко использовать их энергию.

После этого развитие способности к телекинезу пошло у Райха намного быстрее, чем у меня: его мозг был мощнее моего и мог излучать более сильный волевой разряд. Уже неделю спустя я видел, как он совершил невероятное — заставил птичку изменить направление полета и дважды облететь вокруг его головы. Это имело забавные пос­ледствия: несколько секретарш видели случившееся в окно, и одна из них рассказала все газетчикам. Какой-то репортер принялся допытываться у Райха, что означало это «знамение», когда у него над голо­вой принялся кружить черный орел (в пересказе этот случай оброс всевозможными преувеличе­ниями), и Райху пришлось на ходу выдумать, что у него в семье все были страстными любителями птиц и что у него есть специальный ультразвуковой свисток, чтобы их подманивать. В течение месяца после этого его секретарша только и делала, что отвечала на письма от многочисленных обществ птицелюбов с просьбами приехать и прочитать им лекцию на эту тему. С тех пор Райх занимался те­лекинезом исключительно у себя в комнате.

Честно говоря, в то время я не проявлял особого интереса к собственным телекинетическим способно­стям, потому что не придавал им большого значе­ния. Мне стоило таких усилий перенести этим способом лист бумаги из дальнего конца комнаты, что проще было встать и принести его. Поэтому ког­да я прочитал последний акт пьесы Шоу * Назад к Мафусаилу», где герои способны одним усилием воли отращивать себе лишние руки и ноги, я поду­мал, что Шоу явно сильно преувеличивал.

Гораздо интереснее и полезнее было заниматься нанесением на карту мира своего сознания, потому что это намного расширяло возможности управле­ния им. Люди так свыклись с тем, насколько ограничены возможности их разума, что считают это неизбежчым. Они подобны больным, забывшим, что такое здоровье. Мое сознание теперь могло совершать такое, о чем раньше я не осмелился бы и мечтать. Например, я всегда был не силен в мате­матике. Теперь же я без всякого усилия сумел ус­воить теорию функций, многомерную геометрию, квантовую механику и теорию игр. По вечерам, ло­жась спать, я брал с собой в постель какой-нибудь том Бурбаки* и скоро прочитал все пятьдесят томов от начала до конца, убедившись» что могу при этом пропускать целые страницы доказательств, настоль­ко они казались мне очевидными.

Дата добавления: 2015-06-04