Часть третья. МИФЫ 5 страница

Среди табу, связанных с женщиной в состоянии нечистоты, ни одно не может сравниться по строгости с запрещением всяких половых сношений. Левит осуждает мужчину, преступившего это правило, на семь дней нечистоты. Законы Ману на этот счет более суровы; «Мудрость, энергия, сила, жизнеспособность окончательно гибнут в мужчине, приблизившемся к женщине, нечистой от менструальных выделений». На мужчин, имевших половые связи во время менструации, налагалась пятидесятидневная епитимья. Поскольку считается, что женское начало достигает в этот период максимальной силы, возникает опасение, как бы при интимном контакте оно не возобладало над мужским началом. Еще более неопределенно то чувство отвращения, которое мужчина испытывает, обнаруживая в женщине, которой обладает, пугающую его материнскую сущность; он старается разъять эти два аспекта женственности: поэтому запрещение инцеста в форме экзогамии или в более современных вариантах является универсальным законом; поэтому мужчина избегает полового сближения с женщиной в те моменты, когда она особенно предана исполнению своей воспроизводящей роли; во время месячных, когда она беременна или кормит грудью. Эдипов комплекс — описание которого, впрочем, следовало бы обновить — не противоречит такому отношению, а, наоборот, подразумевает его. Мужчина защищается от женщины постольку, поскольку это смутный источник мира и неясное органическое становление, Между тем в этом же самом обличье женщина позволяет обществу, отделившемуся от космоса и богов, поддерживать с ними связь. До сих пор у бедуинов и ирокезов от нее зависит плодородие полей; в античной Греции она слышит подземные голоса; ей внятен язык ветра и деревьев — она Пифия, Сибилла, прорицательница; ее устами говорят мертвые и боги. Она и сегодня сохраняет дар прорицания; она — медиум, хиромантка, гадалка, ясновидящая, вдохновленная свыше; она слышит голоса, у нее бывают видения. Когда мужчины ощущают потребность вновь погрузиться в лоно растительной и животной жизни — как Антей, прикасавшийся к земле, чтобы восстановить силы, — они взывают к женщине. Хтонические культы сохранились, пройдя через рационалистские цивилизации Греции и Рима. Как правило, они развиваются вне официальной религиозной жизни и даже приобретают, как в Элевсине, форму мистерий: их смысл противоположен тому, что заключен в солярных культах, в которых человек утверждает свою волю к отделению и духовности; но они и дополняют эти культы; человек пытается вырваться из одиночества с помощью экстаза; такова цель мистерий, оргий, вакханалий. В отвоеванном мужчинами мире дикие и магические свойства Иштар и Астарты были узурпированы богом-мужчиной, Дионисом; но вокруг его образа опять же неистовствуют женщины: менады, тиады, вакханки призывают мужчин к сакральным возлияниям, к священному безумию. Аналогична и роль священной проституции: речь идет о том, чтобы одновременно освободить и направить в нужное русло силы плодородия. Еще и поныне народные празднества характеризуются вспышками эротизма; и тогда женщина представляется не просто объектом наслаждения, но средством достичь того hybris 12, где личность выходит за пределы самое себя. «Все то потерянное, трагическое, что несет в себе человек, это «ослепляющее чудо» можно познать только в постели», — пишет Ж. Батай.

В эротическом исступлении прижимая к себе возлюбленную, мужчина стремится потеряться в бесконечной тайне плоти. Однако мы видели, что нормальное мужское сексуальное чувство различает Мать и Супругу. Таинственная алхимия жизни вызывает у него отвращение, в то время как его собственная жизнь питается и наслаждается сочными плодами земли; он жаждет обладать ими; он страстно желает Венеру, только что явившуюся из морских вод. Поскольку верховный творец — мужчина, женщина при патриархате раскрывает себя в первую очередь как супруга. Прежде чем стать матерью рода человеческого, Ева была подругой Адама; она была дана мужчине, чтобы он имел и оплодотворял ее, как он имеет и оплодотворяет землю; а через нее он делает своим царством всю природу. В половом акте мужчина ищет не только мимолетного субъективного удовольствия. Он хочет завоевывать, брать, владеть; обладать женщиной — значит победить ее; он входит в нее, как лемех в борозду; он делает ее своею, как и обрабатываемую им землю; он пашет, сажает, сеет — образы эти стары, как письменность; от античности до наших дней подобных примеров можно привести тысячи. «Женщина подобна полю, а мужчина — посеву», — гласят законы Ману. На одном из рисунков Андре Массона изображен мужчина, лопатой вскапывающий сад женского органа 13. Женщина — добыча своего супруга, его имущество.

Колебания мужчины между страхом и желанием, между боязнью оказаться во власти неконтролируемых сил и стремлением ими завладеть поразительным образом отражаются в мифах о Девственности. То страшащая мужчин, то желанная и даже требуемая, она представляет собой наиболее завершенную форму женской тайны; это одновременно ее самый тревожный и самый завораживающий аспект. В зависимости от того, чувствует ли себя мужчина подавленным окружающими его силами или самонадеянно полагает, что способен ими овладеть, он отказывается или настаивает, чтобы супруга досталась ему девственницей. В самых примитивных обществах, где превозносится могущество женщины, верх одерживает страх; женщине следует лишиться девственности до первой брачной ночи. Марко Поло говорит о жителях Тибета, что никто из них не пожелал бы жениться на девственнице. Иногда этот отказ получал рациональное обоснование: мужчина не хочет жениться на женщине, никогда не возбуждавшей мужских желаний. Арабский географ Аль-Бекри рассказывает о славянах: «Если мужчина женится и обнаруживает, что жена его девственна, он говорит ей: «Если бы ты чего-нибудь стоила, тебя бы любили мужчины и кто-нибудь из них похитил бы твою девственность». После чего он прогоняет ее и расторгает брак». Утверждают даже, что у некоторых примитивных народов мужчины женятся только на женщинах, уже имеющих детей и таким образом доказавших свою способность рожать. Но подлинные мотивы столь распространенных обычаев дефлорации — мистического свойства. У некоторых народов бытуют представления о живущей во влагалище змее, которая может укусить супруга в момент разрыва девственной плевы; девственной крови приписываются ужасающие свойства, она сближается с менструальной кровью и тоже может уничтожить мужскую силу. В этих образах выражена идея, что женское начало, оставаясь нетронутым, обладает большей мощью и таит в себе большую угрозу 14. Бывают случаи, когда вопрос о дефлорации вообще не возникает; например, у туземцев, описанных Малиновским, девушки вообще не бывают девственными, поскольку половые игры разрешены с самого детства. Иногда мать, старшая сестра или какая-нибудь замужняя женщина систематически дефлорирует девочку и расширяет вагинальное отверстие на протяжении всего периода детства. Бывает также, что в момент наступления половой зрелости женщины осуществляют дефлорацию при помощи палки, кости или камня, что воспринимается просто как хирургическая операция. В других племенах девочку, достигшую половой зрелости, подвергают дикой процедуре: мужчины отводят ее за пределы деревни и дефлорируют насильно и даже при помощи каких-нибудь орудий. Один из наиболее часто встречающихся обычаев заключается в том, что девственниц отдают случайным прохожим, либо полагая, что на них не распространяется опасное воздействие маны, предназначенной только для мужчин своего племени, либо вовсе не заботясь о тех бедах, которые могут пасть на их головы. Еще чаще невесту лишает девственности накануне брачной ночи жрец, или врач, или касик, то есть вождь племени; на Малабарском берегу эта операция возложена на брахманов, и они, похоже, занимаются этим без всякого удовольствия и требуют солидного вознаграждения. Известно, что все священные предметы опасны для человека светского, однако посвященные могут иметь с ними дело, ничем не рискуя; а потому понятно, что жрецы и вожди способны укротить зловещие силы, от которых следует беречься супругу. В Риме от этих обычаев осталась лишь символическая церемония: невесту сажали на фаллос каменного Приапа, преследуя при этом двойную цель; увеличить ее плодовитость и обезвредить чересчур мощные, а потому пагубные флюиды, которые от нее исходят. Иногда муж защищается по-другому; он сам дефлорирует девственницу, но обставлено это так, что в критический момент он оказывается неуязвимым; например, он делает это в присутствии всей деревни с помощью палки или кости. На Самоа он орудует пальцем, предварительно обернув его куском белой материи, а потом раздает присутствующим окровавленные лоскутки. Бывает также, что ему разрешается дефлорировать жену естественным путем, при условии что он не будет извергать в нее семя раньше, чем по прошествии трех дней, так чтобы девственная кровь не соприкасалась с оплодотворяющим семенем.

Согласно классическому перевороту в восприятии священных вещей, в менее примитивных обществах девственная кровь становится символом благотворным. Во Франции еще сохранились деревни, где наутро после свадьбы на обозрение родственников и друзей вывешивают окровавленную простыню. А дело в том, что при патриархальном режиме мужчина стал хозяином женщины; и те же самые свойства, которые вызывают страх, когда встречаются в неукрощенных стихиях, становятся ценными качествами для собственника, сумевшего их приручить. Необузданный нрав дикого скакуна, неистовую силу молнии и водопадов человек превратил в средства собственного процветания. А потому и женщину он хочет получить со всем таящимся в ней богатством, нетронутой. Конечно, рациональные мотивы играют определенную роль в том, что девушке предписывается блюсти невинность; как и добродетельность супруги, целомудрие невесты необходимо, чтобы отец не рисковал передать свое имущество чужому ребенку. Но когда мужчина рассматривает супругу как свою личную собственность, требование девственности носит более непосредственный характер. Прежде всего идею обладания никак нельзя воплотить позитивно; на самом деле никто никогда ничего и никого не имел; а потому люди стараются осуществить ее негативно; самый верный способ настоять на том, что некое имущество принадлежит мне, — это помешать другим пользоваться им. Да и потом человека больше всего прельщает то, что еще никогда никому не принадлежало: тогда победа представляется событием уникальным и абсолютным. Первопроходцев всегда манили целинные земли; каждый год кто-нибудь из альпинистов гибнет из-за желания покорить нетронутую вершину, а то и просто из-за попытки проложить новый путь по склону горы; а некоторые любопытные рискуют жизнью, чтобы спуститься под землю и добраться до еще не исследованных пещер. Уже покоренный человеком предмет становится инструментом; потеряв связь с природой, он лишается самых глубинных своих свойств; неукрощенный поток водопада обещает больше, чем вода городского фонтана. Девственное тело свежо, как скрытые источники, бархатисто, как нераскрывшийся бутон на заре, и светится, как жемчужина, не обласканная солнечными лучами. Человек, как дитя, заворожен всеми сумрачными, закрытыми местами, куда никогда не проникал живительный луч сознания, которые ждут, чтобы в них вселили душу; он считает, что все, что ухватил или куда проник лишь он один, на самом деле — его творение. А еще одна из целей любого желания — это потребление желаемого предмета, подразумевающее его разрушение. Разрывая девственную плеву, мужчина владеет женским телом более интимно, чем если в результате проникновения она останется нетронутой; этим необратимым актом он недвусмысленно превращает тело женщины в пассивный объект и утверждает свою власть над ним. Этот смысл в точности выражает легенда о рыцаре, продирающемся через колючий кустарник, чтобы сорвать розу, аромат которой еще никому не ведом; он не только находит ее, но еще и ломает стебель и только тогда завладевает ею. Образ настолько прозрачен, что в народном языке «похитить цветок» у женщины означает лишить ее невинности, и от этого выражения происходит слово «дефлорация».

Но девственность обладает эротической привлекательностью только в сочетании с юностью, иначе тайна ее снова начинает вселять беспокойство. Многие мужчины сегодня испытывают сексуальное отвращение к слишком затянувшейся девственности; на «старых дев» смотрят как на сварливых и злобных матрон, исходя не только из соображений психологического плана. Проклятие заключено в самом их теле, теле, не ставшем объектом ни для какого субъекта, ничьим желанием не превращенном в желанное, расцветшем и увядшем, не найдя себе места в мужском мире; не отвечая своему назначению, оно становится странным и нелепым объектом, вызывающим беспокойство, как непередаваемая мысль сумасшедшего. Я слышала, как один мужчина грубо сказал о сорокалетней женщине, еще красивой, но, как предполагалось, девственнице: «Там полно паутины...» И действительно, погреба и чердаки, куда никто уже не заходит и которые никому не нужны, заволакивает нечистая тайна; в них охотно наведываются призраки; покинутые людьми дома становятся жилищами духов. Если только женщина не посвятила свою девственность какому-нибудь богу, ее охотно подозревают в связи с демоном. Девственниц, не покоренных мужчиной, старых женщин, ему не подвластных, охотнее, чем всех остальных, принимают за ведьм; ибо поскольку предназначение женщины — посвятить себя Другому, то, избежав гнета мужчины, она легко может подпасть под влияние дьявола.

Супруга, если из нее изгнали злых духов при помощи обрядов дефлорации или, наоборот, если она чиста благодаря своей девственности, может оказаться желанной добычей. Сжимая ее в объятиях, любовник хочет овладеть всеми богатствами жизни. Она — это вся фауна и вся флора земли: газель, лань, лилия и роза, бархатистый персик, ароматная малина; она — драгоценные камни, перламутр, агат, жемчуг, шелк, небесная лазурь, свежесть ключевой воды, воздух, пламя, земля и вода. Все поэты Востока и Запада преображали женское тело в цветы, плоды, птиц. Если с этой точки зрения взглянуть на античность, средние века и современную эпоху, получится целая толстая антология цитат. Всем известна «Песнь песней», где возлюбленный говорит возлюбленной:

Глаза твои голубиные...
Волосы твои — как стадо коз...
Зубы твои — как стадо выстриженных овец...
Как половинки гранатового яблока — ланиты твои...
Два сосца твои — как двойни молодой серны...
Мед и молоко под языком твоим...

Андре Бретон обращается к этой вечной песни в «Аркане 17»; «Мелюзина в момент второго крика: она явилась из бедер ее, чрево ее — как весь урожай августовской пшеницы, торс ее взмывает ввысь, как фейерверк, из стройного стана, вылепленного по образу ласточкиных крыльев, груди ее как горностаи, плененные собственным криком, слепящие очи огнем раскаленных углей их пламенеющего зева. А руки ее как душа поющих и благоухающих ручьев...»

Мужчина находит в женщине сияние звезды и мечтательность луны, солнечный свет и пещерный сумрак; но женщина — это и цвет дикого кустарника, и горделивая садовая роза. Деревни, леса, озера, моря и песчаные равнины полны нимф, дриад, сирен, ундин, фей. Ничто так глубоко не укоренилось в сердце мужчин, как этот анимизм. Море для моряка — это опасная, коварная, непокорная женщина, которая тем не менее дорога ему, потому что ее трудно укротить. Горделивая, строптивая, девственная и злобная гора — женщина для альпиниста, который с риском для жизни стремится ею овладеть. Принято считать, что такие сравнения свидетельствуют о сексуальной сублимации; однако скорее они выражают изначальное, как само разделение на два пола, родство женщины и стихий. От обладания женщиной мужчина ждет не просто утоления инстинкта; она — наиболее подходящий объект, через который он покоряет Природу. Случается, что эту роль играют другие объекты. Иногда мужчина ищет песчаных берегов, бархатных ночей, аромата жимолости на теле молодых мальчиков. Но телесное овладение землей может осуществиться не только путем полового проникновения. В романе «Неведомому Богу» Стейнбек рисует человека, выбравшего в качестве посредницы между собой и природой поросшую мхом скалу; в «Кошке» Колетт описывает молодого мужа, сосредоточившего свою любовь на любимице кошке, потому что через это дикое и нежное животное он постигал чувственный мир, чего не могло ему дать человеческое тело его подруги. В море или горе Другой может найти столь же полное воплощение, что и в женщине; они оказывают мужчине такое же пассивное и непредсказуемое сопротивление, позволяющее ему осуществить себя; они — отказ, который нужно побороть, добыча, которой нужно овладеть. И если море и гора — женщины, то только потому, что женщина для любовника — тоже море и гора.

Но не всякой женщине дано стать посредницей между мужчиной и миром; мужчине недостаточно обнаружить у партнерши половые органы, дополняющие его собственные. Нужно, чтобы она воплощала дивный расцвет жизни и при этом таила в себе ее непостижимые тайны. А потому от нее прежде всего требуется молодость и здоровье, ибо, сжимая в объятиях нечто живое, мужчина окажется во власти его чар, только если забудет, что жизнь всегда несет в себе смерть. Он желает большего: ему надо, чтобы возлюбленная его была еще и красива. Идеал женской красоты меняется; но некоторые требования остаются постоянными; например, поскольку предназначение женщины в том, чтобы быть обладаемой, ее телу должны быть свойственны инертность и пассивность объекта. Мужская красота состоит в приспособленности тела к исполнению активных функций — это сила, ловкость, гибкость, это явленная трансцендентность, одушевляющая тело, которому надлежит никогда не замыкаться на самом себе. Женский идеал может оказаться сходным в таких обществах, как Спарта, фашистская Италия, нацистская Германия, где женщина предназначается для государства, а не для личности, где ее рассматривают только как мать и совсем не оставляют места эротизму. Но когда женщина дана во владение мужчине, он требует, чтобы тело ее было представлено исключительно в своей «неподлинности». Ее тело воспринимается не как ореол субъективности, но как нечто увязшее в имманентности; тело это не должно напоминать об остальном мире, не должно обещать ничего, кроме самого себя; ему надлежит возбуждать желание. В самой наивной форме это требование выражается в готтентотском идеале пышнобедрой Венеры, поскольку ягодицы — это часть тела, где меньше всего нервных окончаний, где плоть представляет собой ни для чего не предназначенную данность. Пристрастие восточных мужчин к полным женщинам того же свойства; им нравится абсурдное изобилие разросшихся жировых тканей, не одушевленных никаким проектом, не имеющих иного смысла, кроме того, что они есть 15. Даже в цивилизациях с более тонкой чувственностью, где существуют понятия формы и гармонии, груди и ягодицы остаются излюбленными объектами в силу немотивированности, случайности их пышного расцвета. Нравы и мода часто способствовали тому, чтобы лишить женское тело способности к трансценденции: китаянка с перетянутыми ногами едва может ходить, накрашенные ногти голливудской звезды лишают ее рук, высокие каблуки, корсеты, фижмы, панье, кринолины были призваны не столько подчеркнуть линию женского тела, сколько сделать его еще более бессильным. Отягченное жиром или же, наоборот, полупрозрачное, неспособное ни на какие усилия, парализованное неудобной одеждой и правилами благопристойности, оно в самом деле представляется мужчине его собственностью. Косметика и украшения также способствуют окаменению тела и лица. Функция женского украшения очень сложна; у некоторых примитивных народов оно носит священный характер; но обычно его роль — в том, чтобы окончательно превратить женщину в идола. Идола неоднозначного: мужчина хочет, чтобы в нем ощущалась плоть, его красота должна быть сродни красоте цветов и плодов; но кроме того, он должен быть гладким, твердым, вечным, как камень. Роль украшения в том, чтобы одновременно еще теснее связать женщину с природой и вырвать ее оттуда, чтобы сообщить трепетной жизни застывшую необходимость искусственности. Примешивая к своему телу цветы, меха, драгоценные камни, раковины, перья, женщина превращает себя в растение, в пантеру, в бриллиант, в перламутр; она пользуется духами, чтобы благоухать, как роза или лилия; но перья, шелк, жемчуг и духи служат также и для того, чтобы скрыть животный дух ее собственного тела. Она красит губы и щеки, чтобы придать им прочную неподвижность маски; она заключает свой взгляд в оковы косметического карандаша и туши для ресниц, и он становится лишь переливающимся украшением ее глаз; заплетенные в косы, завитые и уложенные волосы теряют свою волнующую растительную тайну. Природа присутствует в убранной женщине, но это уже природа-пленница, человеческой волей приведенная в соответствие с человеческим желанием.

Женщина тем желаннее, чем полнее раскрывается в ней природа и чем строже она порабощена: идеальным эротическим объектом всегда была «замысловатая» женщина. Вкус же к более естественной красоте часто бывает всего лишь благовидной формой той же замысловатости. Реми де Гурмон желает, чтобы женщины носили распущенные волосы, свободные, как ручьи и трава прерии, — однако струение вод и колосьев можно ощутить, лишь лаская локоны какой-нибудь Вероники Лэйк, а не взлохмаченную шевелюру, действительно предоставленную самой природе. Чем моложе и здоровее женщина, тем больше кажется, что ее юное лощеное тело сохранит свою свежесть навеки, и тем меньше она нуждается в искусственности; но следует всегда скрывать от мужчины телесную слабость сжимаемой в объятиях добычи и грозящее ей увядание. Кроме всего прочего, мужчина боится случайности ее судьбы, мечтает, чтобы она оставалась неизменной, необходимой, а потому ищет в лице женщины, в ее стане и ногах точного воплощения идеи. У примитивных народов идея сводится к усовершенствованному народному типу: народ с полными губами и плоскими носами ваяет Венеру с полными губами и плоским носом; позже к женщинам применяют более сложные эстетические каноны. Но, во всяком случае, чем более гармоничными выглядят черты и пропорции женщины, тем больше радует она сердце мужчины, потому что ему кажется, что она избежала превратностей всего естественного. Мы приходим, таким образом, к странному парадоксу: желая в женщине ухватить природу — природу преображенную, — мужчина обрекает женщину на искусственность. Она не только «физис», но в такой же степени «антифизис»; и это не только в цивилизованных странах, где делают электрический перманент, удаляют волосы при помощи воска и носят эластичные пояса, но и там, где ходят негритянки с подносами, в Китае и повсюду на земле. Эту мистификацию разоблачил Свифт в знаменитой оде к Селии; он с отвращением описывает снаряжение кокетки и с отвращением напоминает о животных функциях ее тела; возмущаясь, он не прав вдвойне; ибо мужчина хочет, чтобы женщина одновременно была зверем и растением и скрывалась под рукотворной броней; он любит ее выходящей из морской пены и из дома моделей, обнаженную и одетую, обнаженную под одеждой, именно такую, какой привык видеть ее в человеческом мире. Горожанин ищет в женщине животное начало; а для молодого крестьянина, проходящего военную службу, бордель воплощает всю магию города. Женщина — это поле и пастбище, но одновременно — Вавилон.

Между тем в этом состоит первая ложь, первое предательство женщины — предательство самой жизни, которая, даже принимая самые привлекательные формы, всегда несет в себе ферменты старения и смерти. Уже одно то, как мужчина использует женщину, разрушает самые ценные ее качества: под тяжестью материнства она утрачивает эротическую привлекательность; даже если она бездетна, годы идут и искажают ее прелести. Немощная, безобразная, старая женщина вызывает ужас. Тогда говорят, что она поблекла, увяла, как сказали бы о растении. Конечно, у мужчины дряхлость тоже страшна; но нормальный мужчина не рассматривает других мужчин как плоть; с этими автономными, посторонними телами его связывает только абстрактная солидарность. А вот наблюдая женское тело, это ему предназначенное тело, он ощутимо сталкивается с умиранием плоти. «Прекрасная оружейница» Вийона смотрит на увядание своего тела враждебными глазами мужчин. Старая, безобразная женщина — это не только непривлекательный предмет; она вызывает ненависть, смешанную со страхом. В ней снова выявляется пугающая ипостась Матери, тогда как прелести Супруги — меркнут.

Но и Супруга — тоже опасная добыча. В выходящей из вод Венере, в свежей пене и золотистых колосьях притаилась Деметра; завладевая женщиной через извлекаемое из нее наслаждение, мужчина одновременно будит в ней коварные силы плодовитости; он проникает в тот самый орган, который производит на свет детей. Поэтому во всех обществах множество табу оберегают мужчину от угрозы, таящейся в женском половом органе. Обратное утверждение неверно, женщине нечего бояться от мужчины; его орган воспринимается как светский, несвященный. Фаллос может быть вознесен до уровня бога, но в поклонении ему нет ни малейшего элемента ужаса; в повседневной жизни женщина не нуждается в мистической защите от него, он только благотворен для нее. Примечательно, впрочем, что во многих обществах с материнским правом половая жизнь очень свободна — но только в детские годы и в ранней юности женщины, когда половой акт не связан с идеей деторождения. Малиновский с некоторым удивлением рассказывает, что молодые люди, свободно занимающиеся любовью в «доме холостяков», охотно выставляют напоказ свои отношения; а дело в том, что, если девушка не замужем, считается, что она неспособна родить, и тогда половой акт воспринимается как мирное мирское развлечение. Но как только она выходит замуж, супруг, наоборот, ничем не должен выдавать свои чувства к ней, не должен к ней прикасаться, а любой намек на их интимную близость становится святотатством: а все потому, что теперь она соприкасается с грозной материнской сущностью, а половой акт становится священнодействием. Отныне он сопровождается запретами и предосторожностями. Половое сношение не разрешается во время обработки земли, сева и посадки растений: причина в данном случае заключается в том, что оплодотворяющие силы, необходимые для выращивания обильного урожая, а значит, для общего блага, не должны расходоваться в межличностных отношениях; такая экономия предписывается из почтения к связанным с плодородием силам. Но в большинстве случаев воздержание оберегает мужественность супруга; мужчине следует воздерживаться перед рыбной ловлей, перед охотой и особенно когда он собирается на войну; в союзе с женщиной мужское начало ослабевает, а потому мужчине следует избегать близости всякий раз, когда ему требуются все его силы. Возникает вопрос, вызывает ли женщина отвращение у мужчины потому, что он вообще испытывает отвращение к проявлениям пола, или наоборот. Можно констатировать, что, в частности, в Левите ночная поллюция рассматривается как нечистота, хотя женщина тут ни при чем. А в наших современных обществах опасной и греховной считается мастурбация; многие мальчики и молодые люди, предающиеся этому занятию, испытывают при этом невыносимую тревогу. Уединенное наслаждение превращается в порок из-за вмешательства общества и особенно родителей; но не один юноша испытал неожиданный испуг при виде своих первых эякуляций: любое выделение его собственной субстанции, будь то кровь или сперма, кажется ему тревожным; из него утекает его жизнь, его мана. В то же время, даже если субъективно мужчина может иметь некоторый эротический опыт, где женщина не присутствует, объективно она все равно присутствует в его сексуальной жизни: как говорил Платон в мифе об андрогинах, мужской организм предполагает женский организм. Обнаружив свой пол, мужчина обнаруживает женщину, даже если она не дана ему ни во плоти, ни в изображении; и наоборот, женщина страшна тем, что воплощает в себе все, что относится к полу. Никогда нельзя разделять имманентный и трансцендентный аспекты жизненного опыта: то, чего я боюсь или желаю, — всегда одно из превращений моего собственного существования, но ничто не может произойти со мной без помощи того, что не является мною. «Не-я» содержится в ночных поллюциях, в эрекции, если и не в ярко выраженном женском облике, то, во всяком случае, в качестве Природы и Жизни: человек чувствует, что им овладевает чуждая ему магия. Амбивалентность его чувств к женщине сказывается и в отношении к собственному половому признаку: он им гордится, посмеивается над ним и стыдится его. Маленький мальчик заносчиво сравнивает свой пенис с пенисами товарищей; первая эрекция вселяет в него гордость и страх. Мужчина хочет, чтобы в его члене видели символ трансцендентности и могущества; он кичится им как морщинистым мускулом и одновременно как магическим даром: это свобода, обогащенная всей случайностью данности, и данность, подвластная свободному волеизъявлению; эта противоречивость приводит мужчину в восхищение; но он подозревает об обмане; орган, с помощью которого он собирается самоутверждаться, не слушается его; он полон неутоленных желаний, напрягается неожиданно, часто облегчается во сне, то есть являет собой подозрительную и капризную жизненную силу.

Мужчина утверждает, что Дух в нем торжествует над Жизнью, активность над пассивностью; его сознание держит природу на расстоянии, его воля видоизменяет ее, но он обнаруживает в самом себе жизнь, природу и пассивность в виде полового члена. «Половые органы — это настоящий очаг воли, а противоположный ему полюс — мозг», — пишет Шопенгауэр. То, что он называет волей, — это привязанность к жизни, которая есть страдание и смерть, тогда как мозг — это мысль, дающая представление о жизни, а значит, отделившаяся от нее; половой стыд — это, считает он, стыд, который мы испытываем перед глупым упрямством своей плоти. Даже при том, что мы не разделяем свойственного его теориям пессимизма, следует признать его правоту в том, что в оппозиции половой член — мозг он видит выражение двойственного характера человека. В качестве субъекта он полагает мир и, оставаясь вне пределов полагаемого им универсума, делается его властелином; если же он осознает себя как плоть, как пол, он уже не является автономным сознанием, кристально чистой свободой: он врастает в мир, он — ограниченный и обреченный на смерть объект. Конечно, акт зачатия превосходит границы тела — но он же их и устанавливает. Отец всех детей, пенис аналогичен матери-матке; мужчина, который сам вышел из зародыша, вскормленного в материнском чреве, несет в себе новые зародыши, и через это дающее жизнь семя отрицается его собственная жизнь. «Рождение детей — это смерть родителей», — сказал Гегель, Извержение семени — это предупреждение о смерти, оно утверждает примат рода над особью; наличие полового члена и его активность отрицают гордую исключительность субъекта. Именно это вытеснение духа жизнью делает половой член чем-то скандальным. Мужчина превозносит фаллос постольку, поскольку воспринимает его как трансцендентность и активность, как средство овладения Другим; но он стыдится его, когда видит в нем лишь пассивную плоть, превращающую его в игрушку темных сил Жизни. Стыд этот охотно маскируется под иронию. Чужой член легко вызывает смех; эрекция часто кажется смешной, оттого что имитирует обдуманное действие, тогда как на самом деле переносится пассивно; одно упоминание о гениталиях возбуждает веселье. Малиновский рассказывает, что дикарям, среди которых он жил, достаточно было назвать «эти стыдные места», чтобы вызвать неудержимый смех; большинство шуток, называемых фривольными или сальными, не идут дальше элементарной игры слов такого рода. У некоторых примитивных народов женщины в период прополки садов имеют право грубо изнасиловать незнакомца, который рискнет забрести в их деревню; они набрасываются на него все вместе, часто доводят до полусмерти: мужчины племени смеются над этим подвигом; такое насилие закрепляет представление о жертве как о пассивной и зависимой плоти; мужчиной овладевают женщины, а через них — и их мужья, тогда как в нормальном половом сношении мужчина стремится утвердить себя как собственник.

Дата добавления: 2015-06-04