Суточный репортаж

Сутки, сутки, сутки

Прочерк

Звонят из городской творческой организации, просят написать приветствие к шестидесятилетию секретаря.

– Найдите какие-нибудь очень теплые слова. Вспомните что-нибудь очень хорошее.

– Я не могу. Я недавно. Подскажите.

– Мы, к сожалению, тоже не можем.

– Он трудолюбив?

– В том-то и дело.

– Ленив?

– Очень трудолюбив. Если что хорошее прорывается – только в его отсутствие. А это все реже. Он сидит днем и ночью.

– Может быть, хорошо выглядит?

– Да нет. Желтый, бледный. Ночами сидит.

– Может, написать, чтобы красиво отдохнул, дал другим поработать?

– Нельзя. Он поймет.

– Ну что писать? Может, самостоятельно решает?

– Да нет. Бегает, согласовывает каждый шаг.

– А если об этом так приятно упомянуть – мол, не один?..

– Он догадается.

– А если написать, допустим, что оратор блестящий?

– Он поймет, что не о нем.

– А если сказать о счастье в семье?

– Поймет.

– Жену похвалить?

– Обидится.

– О детях?

– Нельзя упоминать.

– А может, почерк хорош, фигура, любим в коллективе?

– Поймет.

– Сказать, что очень рады присутствовать, что все были счастливы служить под его?..

– Поймет.

– Давайте скажем, что не дурак.

– Это к шестидесятилетию?

– Он добрый?

– Нет.

– Злой?

– Нет.

– А какой?

– Никакой.

– М-да... Может, поступки какие-нибудь совершал?

– Что-то не припомним. Его же потому и держат.

– Какой-нибудь свой взгляд высказал? Точку зрения? Мнение?

– Ничего не вспоминается. Вы пока напишите что-нибудь теплое. Абстрактно. Мол, шестьдесят лет – в такой прекрасный день, в таком прекрасном месте. А там, где о нем, ставьте прочерк. Фамилию и две-три черты. Мы вставим сами. Мы тут узнаем. Может, в молодости что-нибудь индивидуальное...

И оставьте второй экземпляр на семидесятилетие на этом же посту.

Сутки мои таковы.

Усыпание с засыпанием. Короче, выпадение из дня и переход в настоящую жизнь во сне, где я сильный и нормальный и много пытаюсь сделать, хотя мне что-то мешает.

Этот переход происходит в три часа ночи.

Выход из этого прекрасного состояния – в десять.

И с десяти до половины одиннадцатого – о женщинах. Воспоминания, представления и, боже мой...

С десяти тридцати начинаю видеть окружающее.

Преодолев первый приступ тошноты, умываюсь, бреюсь, чищу оболочку этого.

Еще один приступ тошноты.

Еда. Ну, это...

Уже хочется выпить!

Особенно отвратителен стол с этой ручкой и этой бумагой.

Особенно отвратительно то, что я должен на эту бумагу.

Шатаюсь вокруг, используя мелкие уловки, чтобы не сесть.

Даже газеты.

Даже читаю каждую, хотя для этого хватило бы...

С решимостью больного сажусь.

Бред.

Ложусь.

Снова сажусь.

Снова ложусь.

Бред.

Ложусь.

Боже мой! Я пишу о том, как отвратительно этим заниматься.

Особенно когда нет мыслей, особенно когда два года назад после ангины пропал юмор. Когда веселье ушло вместе со здоровьем, когда сюжета не было и нет, когда литературы нет, а есть слова, и вообще незачем относиться к этому серьезно и наконец осуществить мечту и вернуться в порт, откуда, осуществляя мечту, ушел добровольцем в литературу. И получил насос внутри! Почему же я не могу залезть с утра в кабину и вылезть в семнадцать два нуля?

И честно вытереть руки.

И честно грохнуть перед счетоводом: «Даешь аванс! Т-твою!»

И ребята рядом крепкие. Без особого такого... Коллектив.

Я за всех в ответе, как все за меня. Значит, плюю на все и в ус не дую.

Особенно по международному положению.

Я стал свободен.

Я стал одинок.

Я раскрутил свое здоровье.

Я не люблю своих гостей.

Пишу о том, что мне не пишется.

И пишу об этом все оживленнее.

И хрен с ним, как мне не пишется.

И хрен с ним, как мне не живется. Это не должно занимать чье-то внимание.

Хотя это мне мешает.

Это мне мешает любить других. Объяснять – поймет один.

Вот этим я и занимаюсь до девяти вечера.

Потому что уже вечер.

А кто-то посредине приходил.

Больше не придет. Обиделся.

Выхожу вон. Где, кстати, воздух, и звезды в черноте, и холод.

И я возвращаюсь.

Я читаю.

Всяких умных.

Всяких сложных.

Разных тех, кому это удавалось.

И они постепенно переводят меня в жизнь сна.

Где я до десяти. Бегаю, говорю с отцом и всеми, кого нет.

Потом полчаса – с женщинами.

А с одиннадцати я переживаю тошноту и отвращение, охоту к переменам.

Живя так, думаешь о смерти очень просто.

А что такое жизнь?

Дата добавления: 2015-06-04