Наследие Толстого 5 страница

Подумайте только, такой же жалобный крик я вдруг услышала

здесь,

поблизости, несколько дней тому назад ранним утром, и сердце у меня так и забилось от нетерпения наконец-то узнать, кто это. Я потеряла покой, пока сегодня не выяснила: вовсе это не водоплавающая птица, а

вертишейка,

серая разновидность дятла. Она чуть больше воробья, а называется так оттого, что в случае опасности пытается напугать врага смешными ужимками и верчением головы. Питается только муравьями, которых собирает своим клейким язычком, как муравьед. Испанцы поэтому называют ее Hormigueo, муравьиной птицей. Кстати, Мёрике написал об этой птице премилое шутливое стихотворение, а Гуго Вольф положил его на музыку. С тех пор как я узнала, что это за птица с таким жалобным голосом, у меня такое чувство, словно получила подарок. Может быть, Вы напишете об этом Карлу, это его порадовало бы. […]

Иногда у меня появляется такое чувство, что я совсем не настоящий человек, а какая-то птица или какой-то зверь в неудавшемся человеческом облике; внутренне я чувствую себя в таком уголке сада, как здесь, или же в поле, где жужжат шмели и стоит высокая трава, гораздо больше в своей родной обстановке, чем на партийном съезде. Вам я спокойно могу все это сказать: Вы ведь не станете сразу же подозревать меня в измене социализму. Вы знаете, что, несмотря на это, я надеюсь умереть на посту: в уличном бою или на каторге. Но мое самое внутреннее Я принадлежит больше синицам, чем «товарищам». И вовсе не потому, что я, как столь многие внутренне обанкротившиеся политики, нахожу в природе себе пристанище, свое отдохновение.

Напротив, я и в природе обнаруживаю на каждом шагу так много жестокого, что это заставляет меня очень страдать. […]

ГАНСУ ДИФЕНБАХУ

Вронке, 12 мая 1917 г.

[…] Ваша идея, чтобы я написала книгу о Толстом, мне вовсе не нравится. Для кого? И зачем, Генсхен?

Все люди могут ведь сами прочесть книги Толстого, а кому книги не передают сильного дыхания жизни, тому я не смогу дать его и своими комментариями. Разве можно кому-нибудь «объяснить», что такое моцартовская музыка? Можно ли «объяснить», в чем заключается волшебство жизни, если кто-то не слышит его сам в мельчайших и повседневных вещах или, вернее, не носит его в себе самом? Например, я считаю и всю огромную гетевскую литературу (то есть литературу

о

Гёте) макулатурой и придерживаюсь мнения, что о нем написано уже слишком много книг; из-за такой обширной литературы люди забывают глядеть на окружающий их прекрасный мир. […]

СОФЬЕ ЛИБКНЕХТ

Вронке, 23 мая 1917 г.

[…] Сонюша, Вы огорчены моим долгим заключением и спрашиваете: «Как же так, что одни люди могут решать судьбы других людей? К чему все это?» Простите, моя дорогая, но, читая это, я громко расхохоталась. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть такая госпожа Хохлакова, которая имела обыкновение задавать в обществе точно такие же вопросы, беспомощно переводя взгляд с одного на другого; но прежде чем кто-либо собирался ответить, она тут же перескакивала на что-нибудь иное. Птичка моя, вся история человеческой культуры, которая, по скромным подсчетам, длится более двадцати тысячелетий, основана на «решении судеб одних людей другими», что имеет глубокие корни в материальных условиях жизни. Только дальнейшее мучительное развитие сможет это изменить, и мы теперь как раз — свидетели одной из таких мучительных глав. А Вы спрашиваете: «К чему все это?» Вопрос «для чего?» вообще не годится для понимания цельности жизни и ее форм. Для чего существуют в мире птички-лазоревки? Я действительно этого не знаю, но радуюсь тому, что они есть, и воспринимаю как сладкое утешение, когда вдруг издалека через стену до меня доносится поспешное «ци-ци-бэ!» […]

СОФЬЕ ЛИБКНЕХТ

Бреслау, после 16 ноября 1917 г.

[…] Соничка, моя дорогая птичка, как часто я думаю о Вас, постоянно вижу Вас перед собой, и всегда у меня такое чувство, что Вы одиноки и заброшены, как мерзнущий воробышек, и я должна была бы быть с Вами рядом, чтобы оживить и развеселить Вас. Как жаль те месяцы и годы, которые теперь проходят без того, чтобы мы, несмотря на все ужасное в мире, смогли вместе провести хоть несколько чудесных часов. Знаете, Сонюша, чем дальше это длится и чем больше подлое и чудовищное ежедневно превышает все меры и границы, тем спокойнее и тверже я внутренне становлюсь. Ибо к стихии, бурану, потопу, солнечному затмению нельзя применять масштабы морали, их надо рассматривать как нечто данное, как предмет изучения и познания.

Негодовать против всего человечества и возмущаться им в конечном счете бессмысленно.

Таковы

явно единственно объективно возможные пути истории, и надо следовать ей, не давая сбить себя с главного направления. […]

Хоть смейся, хоть плачь, что такая нежная птичка, как Вы, рожденная для солнечного света и беззаботного пения, оказалась ввергнутой судьбой в самый мрачный и жестокий период мировой истории. Но что бы ни было, мы рука об руку проплывем сквозь эти времена и преодолеем их. […]

Я теперь глубоко погрузилась в геологию. Она, верно, покажется Вам очень скучной наукой, но это заблуждение. Я читаю о ней с лихорадочным интересом и страстным удовлетворением, она колоссально расширяет духовный горизонт и углубляет единое, всеобъемлющее представление о природе, как ни одна частная наука. Я хотела бы рассказать Вам массу интересного, но для этого нам надо было бы разговаривать друг с другом вместе, гуляя до обеда по зюдэндскому полю или провожая друг друга домой тихой лунной ночью. Что Вы читаете? Как обстоит дело с «Легендой о Лессинге» [Меринга]? Я хочу знать о Вас все! […] Что пишет Карл? Когда увидите его снова, передавайте ему от меня тысячу приветов. Обнимаю Вас и крепко жму Вам руку, моя дорогая, дорогая Соничка! Пишите поскорей и побольше!

Ваша Р. Л

СОФЬЕ ЛИБКНЕХТ

[Бреслау, ранее 24 декабря 1917 г.]

[…] В такие моменты я думаю о Вас и очень хотела бы дать Вам такой волшебный ключик, чтобы Вы всегда и во всех положениях воспринимали то прекрасное и радостное, что есть в жизни, чтобы Вы тоже жили в упоении и словно бы шли по ярко цветущему лугу. Я не хочу внушать Вам ни аскетизм, ни наигранную веселость, а хотела бы подарить Вам все реальные чувственные радости, которые Вы только можете себе пожелать. Но в придачу еще и мою неиссякаемую внутреннюю веселость, чтобы я могла видеть Вас шагающей по жизни в расшитом звездами плаще, который защитит Вас от всего мелкого, тривиального, пугающего. […]

СОФЬЕ ЛИБКНЕХТ

[Бреслау], 12 мая 1918 г.

[…]

Вы

тоже принадлежите к тем птицам и живым существам, из-за которых я издали внутренне дрожу. Я чувствую, как Вы страдаете оттого, что годы уходят безвозвратно, а «жизни» все нет. Но терпение и мужество! Мы еще поживем и доживем до великого. Пока же мы видим, как погружается в пучину весь старый мир — что ни день — еще кусок, новый оползень, новый гигантский обвал… А самое комичное то, что большинство этого даже и не замечает и верит, что все еще ходит по твердой земле. […]

Раздел пятый

Февраль и октябрь 1917 г. в России

И я пишу это послание, уступая желанию, неоднократно исходившему из кругов группы «Интернационал», чтобы сказать

нашим русским друзьям и единомышленникам,

что мы

связаны с ними всеми узами страстной и глубокой

симпатии и что мы видим в них, а не в призраках «старой, испытанной тактики», сильнейших передовых борцов нового Интернационала.

Франц Меринг, 1918 г.

*

Дата добавления: 2015-06-04