Ofermod

Тидвальд

Встряска, вестимо, сну не на пользу.

Вот спросонок и знобче... Странный

сон тебе снился, Тортхельм! О ветре

ты бормотал, о судьбе и роке, —

дескать, тьма этот мир поглотит, —

гордые, безумные речи:

так бы мог сказать и язычник!

Я не согласен с ними! До утра

далеко, но огней не видно:

всюду мгла и смерть, как и прежде.

Утро же будет подобно многим

утрам: труд и потери ждут нас,

битвы и будни, борьба и скорби,

пока не прейдет лицо мира.

Телега грохочет и подпрыгивает на камнях.

Эк, подбросило! Что за притча!

Дурны дороги, и нет покоя

добрым англам в дни Этельреда!

Грохот телеги затихает вдали. Наступает тишина. Издали доносится пение; постепенно оно становится все громче и громче. Вскоре можно уже различить и слова, хотя голоса еще далеко.

Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam.

Introibo in domum tuam: adorabo ad templum sanctum tuum in timore tuo.

Голос в темноте.

Печальны песни чернецов из Эли.

Греби и слушай. Чу! Опять запели.

Пение становится громким и ясным. Через сцену проходят монахи со свечами в руках; они несут погребальный одр.

Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam.

Introibo in domum tuam: adorabo ad templum sanctum tuum in timore tuo.

Domine, deduc me in institutia tua: propter inimicos

meos dirige in conspectu tuo viam meam.

Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto: sicut erat

in principio et nunc et semper et in saecula saeculorum.

Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam[24].

Монахи медленно уходят. Пение постепенно смолкает.

Эта пьеса, по объему несколько превышающая давший толчок к ее созданию отрывок из древнеанглийской поэмы, задумана была как пьеса в стихах и судить ее следует именно как стихи[25]. Но для того, чтобы оправдать свое место в «Очерках и Исследованиях»[26], она, как я предполагаю, должна по крайней мере подразумевать какое-то суждение о форме и содержании древнеанглийской поэмы (а также о ее критиках).

С этой точки зрения данная пьеса представляет собой, можно сказать, развернутый комментарий на строки 89 и 90 оригинала: «ða se eorl ongan for his ofermode alyfan landes to fela laþere ðeode» — «тогда эрл, подчинившись порыву неукротимой гордости, уступил землю врагу, чего делать не следовало»[27].

«Битва при Мэлдоне» обычно и сама рассматривается как расширенный комментарий на процитированные выше и использованные в пьесе слова старого ратника Бьортвольда[28](312, 313), или как иллюстрация к ним. Это наиболее известные строки в этой поэме, если не во всей древнеанглийской поэзии. Однако несмотря на то, что это действительно великолепные строки, они, как мне кажется, представляют меньший интерес, нежели строки, приведенные мной в начале, — во всяком случае, поэма теряет часть силы, если не держать в уме оба этих отрывка одновременно.

Слова Бьортвольда считаются самым совершенным выражением героического северного духа, будь то скандинавского или английского; это самая ясная и четкая формулировка учения о беспредельном терпении, поставленном на службу непреклонной воле. Поэму в целом называли «единственной чисто героической поэмой, сохранившейся в древнеанглийском поэтическом наследии». Однако учение это является здесь в столь незамутненной чистоте (близкой к идеалу) именно потому, что речь вкладывается в уста подчиненного, человека, чья воля направлена к цели, назначенной для него другим человеком; он не несет ответственности по отношению к нижестоящим — только исполняет свой долг и демонстрирует преданность сюзерену. Поэтому личная гордость в его поступках отступает на задний план, а любовь и преданность оказываются на первом.

Дело в том, что этот «северный героический дух» никогда не является в первозданной чистоте: он всегда представляет из себя сплав золота с какими-нибудь добавками. Беспримесный, этот дух заставляет человека не дрогнув вынести, в случае необходимости, даже смерть; а необходимость возникает, когда смерть способствует достижению задачи, которую поставила воля, или когда жизнь можно купить, только отрекшись от того, за что сражаешься. Но поскольку таким поведением восхищались, к чистому героизму всегда примешивалось желание завоевать себе доброе имя. Так, Леофсуну в «Битве при Мэлдоне» соблюдает верность долгу потому, что боится упреков, которые посыплются на него, если он вернется домой живым[29].

Этот мотив, конечно, вряд ли выходит за пределы «совести»: человек судит себя сам в свете мнения своих вождей, с которыми сам герой соглашается и которому полностью подчиняется; поэтому, не будь рядом свидетелей, он действовал бы точно так же[30]. Однако этот элемент гордости, выраженный желанием чести и славы при жизни и после смерти, имеет тенденцию расти и становиться основным направляющим мотивом поведения, толкая человека за пределы бесцветной героической необходимости к избыточности — к «рыцарству» (chivalry), «рыцарской браваде». Эта избыточность остается избыточностью и тогда, когда выходит за пределы необходимости и долга и даже становится им помехой, хотя современники ее и одобряют.

Так, Беовульф (если судить по тем мотивам, которые приписал ему создавший о нем поэму древний исследователь особенностей героически-рыцарственного характера) делает больше, чем того требует необходимость, отказываясь от оружия, чтобы придать борьбе с Гренделем больше чисто «спортивного» интереса; этот поступок добавляет ему личной славы, хотя при этом подвергает его ненужной опасности и ослабляет шансы освободить данов от невыносимого чудовища, которое повадилось к ним во дворец. Но Беовульф ничего не должен данам: он стоит на определенной ступени иерархической лестницы и не имеет никаких обязательств по отношению к нижестоящим, зато его слава — это одновременно и слава его родного племени, гитов; к тому же прежде всего — по его собственным словам — его героическое деяние поработает вящему прославлению владыки, которому он служит, Хигелака. Однако Беовульф не расстается с рыцарской бравадой и продолжает демонстрировать «избыточность» героизма даже в старости, когда он становится королем, на котором сосредоточены все надежды его народа. Он не упускает случая возглавить отряд, направляющийся на борьбу с драконом, хотя мудрость могла бы удержать от такого шага и самого отважного героя; однако, как он сам объясняет в своей длинной, исполненной похвальбы речи, за свою жизнь он одержал так много побед, что это совершенно избавило его от страха. Правда, в этом случае он все-таки собирается воспользоваться мечом, потому что драться с драконом голыми руками — подвиг, превышающий возможности даже самого гордого из рыцарей[31].

И все же Беовульф, собираясь схватиться с драконом, отпускает своих спутников, чтобы встретиться с чудовищем один на один. В итоге ему удается избегнуть поражения, но все-таки главная цель — уничтожение дракона — достигается только благодаря верности и преданности нижестоящего. В противном случае бравада Беовульфа закончилась бы только его собственной бессмысленной гибелью, а дракон не потерпел бы никакого урона и продолжал бы свирепствовать. В итоге вышло, что подчиненные Беовульфу воины подверглись большей опасности, чем это было необходимо; воин, убивший дракона, не заплатил за mod своего хозяина собственной жизнью, зато народ потерял короля, что повлекло за собой множество бедствий.

То, что рассказано в «Беовульфе»,— не более чем легенда об «избыточности героизма» в характере вождя. В поэме о Бьортноте этот мотив звучит еще более отчетливо, даже если читать ее как обыкновенную литературу, но надо помнить, что в ней описан эпизод, взятый из реальной жизни, а автор был современником описанных в поэме событий. В «Битве при Мэлдоне» мы видим Хигелака, который ведет себя, как молодой Беовульф: он устраивает из битвы «спортивное состязание» с равными условиями для обоих противников, но платят за это подчиненные ему люди. В этом случае мы имеем дело не с простым воином, а с властителем, которому остальные обязаны были повиноваться мгновенно; он был в ответе за подчиненных ему людей и имел право рисковать их жизнями только в одном случае — в случае необходимости защитить государство от безжалостного врага. Он сам говорит, что его целью было обезопасить королевство Этельреда, народ и страну (52—53). Он и его люди проявили бы героизм, сражаясь и — если это было необходимо — погибая в попытке уничтожить или задержать захватчиков. С его стороны совершенно неуместно было рассматривать как спортивное состязание крайне важную битву, имевшую единственную цель — остановить врага: это лишило его возможности достичь цели и выполнить долг.

Почему Бьортнот так поступил? Без сомнения, причиной тому был какой-то недостаток в его характере; но можно смело утверждать, что характер этот был сформирован не только природой, но и «аристократической традицией», заключенной в ныне утерянных поэтических рассказах и стихах — до наших дней от той поэзии дошло только отдаленное эхо. Бьортнот был скорее героем «бравадного» типа, нежели чисто героической фигурой. Честь и слава были для него мотивом сами по себе, и он погнался за ними с риском потерять свой heorðwerod (хеордверод) — самых дорогих ему людей, — создав ситуацию поистине героическую; однако характер этой ситуации был таков, что ее возникновение в глазах потомков и современников дружина могла оправдать лишь одним способом — пав на поле боя. Возможно, выглядело это величественно, но это был ложный шаг. Героический жест Бьортнота был слишком неумен, чтобы стать по-настоящему героическим. Даже собственной смертью Бьортнот не мог уже полностью искупить своего безумия.

Поэт, создавший «Битву при Мэлдоне», понимал это, хотя на строки, в которых он выражает свое мнение, обычно обращают недостаточное внимание или замалчивают их вовсе. Данный выше перевод этих строк, как мне представляется, точно передает их силу и скрытый в них смысл, хотя больше известен перевод Кера, который звучит так: «...Then the earl in his overboldness granted ground too much to the hateful people» («...Тогда эрл, в своей чрезмерной смелости, уступил слишком много земли ненавистным врагам»)[32]. Если разобраться, эти слова представляют собой суровую критику, пусть вполне уживающуюся с лояльностью и даже любовью. Тот же самый поэт вполне мог написать хвалебную песнь к похоронам Бьортнота, во всем подобную плачу двенадцати вождей по Беовульфу; но и эта песнь вполне могла бы кончиться, как и старшая из поэм, на зловещей ноте — ведь «Беовульф» заканчивается словом lofgeornost[33] — «более всех желавший славы».

На протяжении сохранившегося фрагмента автор «Мэлдона» так и не разработал темы, заданной строками 89—90, хотя, если бы поэма содержала какой-либо формальный конец и заключительное восхваление (а так, по-видимому, и было, так как совершенно очевидно, что поэма вовсе не является наброском на скорую руку), эта тема тоже, по всей видимости, должна была бы обрести завершение. Однако если поэт действительно склонен был критиковать действия Бьортнота, его рассказ о героизме «хеордверода» много теряет в остроте и трагизме, если эту критическую ноту недооценивать. Критическое отношение поэта к происшедшему во много раз усиливает впечатление, которое производит на читателя стойкость и преданность воинов Бьортнота. Их делом было терпеть и умирать, а не задавать вопросы, хотя поэт, описывающий битву, вполне мог понимать, что военачальник совершил грубую ошибку. Для своего положения они проявили поистине высший героизм. Ошибка властителя не освободила их от выполнения долга, и в душах тех, кто сражался рядом со старым вождем, не ослабела любовь к нему (что особенно трогательно). Более всего волнует душу именно героизм любви и послушания, а не героизм гордости и своеволия, и только первый героизм героичен по-настоящему. Так ведется испокон веков — от Виглафа, которого прикрыл щит родича[34], до Бьортвольда в битве при Мэлдоне и до Балаклавы, — пусть даже героический опыт в последнем случае и заключен в стихах не самых лучших, вроде «Атаки легкого эскадрона»[35].

Бьортнот был не прав и поплатился за свое безумие жизнью. Но это была аристократическая ошибка — или, лучше сказать, ошибка аристократа. Не «хеордвероду» было судить его; возможно, большинство дружинников и не нашли бы за ним никакой вины — ведь они и сами были благородного происхождения и не чуждались рыцарской бравады. Но поэты стоят выше издержек рыцарского духа и даже самого героизма; если они исследуют подобные случаи достаточно глубоко, то «настроения» (mods) героев и цели, на которые они ориентируются, могут, вопреки даже воле самого поэта, оказаться под вопросом.

От древних времен до нас дошли две поэмы двух разных поэтов, внимательно исследовавших дух героизма и рыцарства средствами высокого искусства и серьезно размышлявших над его значением; одна из этих поэм стоит у колыбели традиции — это «Беовульф», другая — ближе к закату («Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь»). Если бы поэма «Битва при Мэлдоне» сохранилась полностью, ее автора, возможно, следовало бы поставить с ними в один ряд — ближе к середине. Неудивительно, что любые соображения касательно одной из этих поэм с неизбежностью выведут нас к двум другим. Позднейшая из них — «Сэр Гавейн» — наиболее глубоко осознана и содержит в себе ясно различимый критический подход к оценке всей той совокупности чувств и правил поведения, в которую героическое мужество входит всего лишь на правах составной части, состоя на службе у различных целей. И все же по внутреннему настрою поэма во многом схожа с «Беовульфом», и сходство это следует искать глубже, чем просто в использовании древнего «аллитеративного» стиха[36], что, однако, тоже крайне важно. Сэр Гавейн — яркий представитель рыцарской культуры — показан в поэме человеком, который крайне озабочен своей честью и репутацией. Однако несмотря на то, что критерии определения достойных рыцаря поступков могут смещаться или расширяться, верность слову и сюзерену, а также неколебимое мужество в любом случае обязательны для рыцарского кодекса чести. Эти качества проверяются в приключениях, которые ничуть не ближе к реальной жизни, чем Грендель или дракон; но поведение Гавейна изображено более достойным похвалы и размышления — и вновь потому, что он выступает в роли подчиненного. Исключительно благодаря верности сюзерену и желанию обезопасить жизнь и достоинство своего повелителя, короля Артура, он оказывается вовлечен в опасные приключения и встает перед лицом неизбежной смерти. От успеха похода зависит честь владыки и его «хеордверода» — рыцарей Круглого Стола. Не случайно и в этой поэме, как и в «Мэлдоне» с «Беовульфом», мы находим критику повелителя, который полновластно распоряжается жизнью и смертью зависящих от него людей. Сказанные об этом слова производят сильное впечатление, хотя оно и сглаживается малостью той роли, что отведена им в критической литературе, посвященной этой поэме (как и в случае с «Битвой при Мэлдоне»). Нельзя не обратить внимание и на те слова, которые произносят придворные великого короля Артура после ухода Зеленого Рыцаря, глядя вслед отправившемуся на его поиски сэру Гавейну:

...Стыд перед Богом

тебя, о повелитель, потерять,

чья жизнь столь благородна! То был нелюдь —

такого средь людей не встретишь великана!

Ты с должной осторожностью повел

себя, о повелитель, и с опаской:

уж лучше рыцаря послать в опасный путь,

чем риску подвергать персону венценосца!

Уж лучше положиться на вассала,

чем мясника мечу подставить жизнь свою

и голову отдать эльфийскому отродью

в ответ на дерзкий вызов! Посудите,

где слыхано, чтоб, рыцарю простому

уподобляясь, что в турнирах бьется,

король в подобный путь, оставив двор, пускался?

«Беовульф» — поэма насыщенная, и, конечно, описать смерть главного героя в ней можно с разных сторон; набросанные выше рассуждения на тему о том, как меняется значение рыцарской бравады от юности к зрелому возрасту, отягченному ответственностью, — только часть богатой палитры этого произведения. Однако эта часть явственно в ней присутствует; и, хотя воображение автора охватывает гораздо более широкие области, нота упрека повелителю и сюзерену слышна хорошо.

Таким образом, повелитель может быть прославлен деяниями своих рыцарей, но он не должен использовать их преданность в своих интересах или подвергать их опасности только ради собственного прославления. Хигелак не посылал Беовульфа в Данию во исполнение собственной похвальбы или опрометчиво данного обета. Его слова, обращенные к Беовульфу по возвращении последнего из Дании[37], вне всяких сомнений, изменены по сравнению с более древней версией (она проглядывает в строках 202—204[38], где выглядят отчасти, как подстрекательство snotere ceorlas[39]; но тем они для нас важнее. В строках 1992—1997 мы читаем, что Хигелак пытался удержать Беовульфа от его рискованного предприятия[40].

Очень мудро с его стороны! Но в конце ситуация переворачивается. В строках 3076— 3083 мы узнаем, что Виглафу и гитам нападение на дракона казалось чересчур рискованным, и они пытались удержать короля от опасного похода, используя слова, очень похожие на те, которыми увещевал его когда-то Хигелак. Но король хотел славы, или славной смерти, и заигрывал с напастью. «Рыцарскую браваду» облеченного ответственностью повелителя нельзя осудить более точно и сурово, чем делает это Виглаф, восклицая: «Oft sceall eorl monig anes willan wræc adreogan» — «По воле одного человека многие должны претерпеть скорбь». Эти слова поэт Мэлдона вполне мог бы поставить эпиграфом к своей поэме.

Дата добавления: 2015-06-04