ВВЕДЕНИЕ 8 страница. Каждый трансформативный или творческий процесс включает в себя стадии одержимости

II

Каждый трансформативный или творческий процесс включает в себя стадии одержимости. Быть тронутым, увлеченным, завороженным -означает быть чем-то одержимым; без этой завороженности и связанного с ней эмоционального напряжения невозможны никакая сосредоточенность, никакой длительный интерес, никакой творческий процесс. Любая одержимость может быть справедливо истолкована и как однобокость, узость мышления, и как его активизация и углубление. Исключительность и радикальность такой “одержимости” представляют собой как преимущество, так и опасность. Но тот, кто не рискует, никогда не достигнет ничего великого, хотя “готовность рисковать, заложенная в мифе о герое, предполагает гораздо большую свободу, чем та, которой на самом деле обладает подавленное эго. деятельность автономных комплексов предполагает разъединенность души, интеграция которой является бесконечным процессом. Индивидуум совершенно не властен над миром и коллективным бессознательным, в которых он живет; самое большее, что он может делать - это ощущать и интегрировать все новые и новые их составные части. Но неинтегрированные факторы являются не только причиной беспокойства; но и источником трансформации.
Зерна трансформации зреют не только в “великом” содержимом мира и души, судьбоносных вторжениях и архетипических ощущениях; “комплексы, неполные души, которые являются не только агрессивными смутьянами, но и
естественными компонентами нашей души, играют также и положительную роль зачинщиков трансформации.
Мы уже указывали, что, как правило, индивидуум адаптирует себя к культурному канону посредством налаживания связи между комплексами и архетипами. По мере развития сознания, связь души ребенка с архетипами постоянно заменяется личными отношениями с окружением, а связь с великими архетипами детства преобразуется в архетипический канон господствующей культуры. Это происходите результате усиления ориентации на эго, сознание и окружение. Мир детства, с его тяготением к общности, непосредственному контакту с “я, подавляется в угоду нормальной адаптации. И в творческом человеке возникает связь между личными комплексами и архетипическими образами. Однако, в отличие от нормального человека, у творческой личности эта связь не ассимилируется посредством адаптации к принципу реальности, представленному культурным каноном.
Мы знаем, что психоанализ пытается доказать, будто творчество происходит от структурного дефекта. В порядке упрощения это можно было бы назвать чрезмерным либидо, которое приводит к тому, что личность не реализуется в своем детстве и задерживается в нем. Все применимые к обычному человеку схемы - доэдипова зацикленность, боязнь кастрации, образование суперэго и эдипов комплекс - без всяких изменений применяются и к человеку творческому; но чрезмерность его либидо и его предполагаемая “сублимация” объявляются причинами ненормального разрешения его детских проблем и его достижений. С этой точки зрения творческий человек представляется весьма двусмысленным вариантом человеческой природы; он фиксируется на детстве и никогда не выходит из донаучной стадии символизма. Тогда получается, что сублимация и признание коллектива означают готовность художника помочь всем наслаждаться своим очень хорошо скрываемым инфантилизмом. Это называется вторичным развитием. В искусстве люди дают выход своим собственны: детским комплексам, глядя, как Эдип, Гамлет или дон Карлос убивает своего собственного отца. (Но даже у нормальных людей эти схемы, в данном случае толкуемые личностно, связаны с гораздо более глубокими архетипическими комплексами.)
И все же, вопреки мнению психоаналитиков, разница между творческим и нормальным человеком заключается не в избытке либидо, а в интенсивном психическом напряжении, которое с самого начала присутствует в творческом человеке. На самой ранней стадии в нем проявляются особое оживление бессознательного и такая же сильная ориентация на эго.
Это сильное психическое напряжение и страдающее от него эго отражаются в особого рода обостренном восприятии творческого человека. Как правило, оно проявляется у него уже в детском возрасте, но это обостренное восприятие не тождественно рефлектирующему сознанию преждевременно развившегося интеллекта. детскость творческой личности как нельзя лучше выражают слова Гельдерлина: “ и дремлет, грезя наяву ”.
В этом состоянии обостренного восприятия ребенок открыт миру и переполняющей все унитарной реальности, которая захлестывает его со всех сторон. Представляющий собой одновременно и надежное укрытие, и открытое пространство, этот сон наяву, в котором нет таких понятий, как внешнее и внутреннее, является бесценным даром творческого человека. Это период, в котором за любой болью и любой радостью стоит целостный и неразделенный мир, бесконечный и непостижимый для эго. В этом детском ощущении содержимое каждой личности связано с надличностным архетипическим содержимым и, с другой стороны, надличностное и архетипическое всегда располагаются в личности. Как только мы понимаем, что это значит -ощущать такое единство надличностного и личного, в котором эго и человек все еще являются одним целым, мы начинаем задумываться над тем, каким образом, способом и методом можно преодолеть и забыть это фундаментальное ощущение, подобно тому, как обычный человек успешно проделывает это с помощью образования; и мы перестаем восхищаться тем, что творческий человек задержался на этой стадии и в этих ощущениях.
С детских лет творческая личность заворожена этим ощущением унитарной реальности детства; она вновь и вновь возвращается к великим иероглифическим образам архетипического бытия. Впервые мы увидели их отражение в колодце детства, и там они и останутся до тех пор, пока мы не вспомним о них, не заглянем снова в колодец и не отыщем их снова, вовеки неизменных.
действительно, все нормальные тенденции присутствуют и в творческом человеке; он реализует их до определенной степени, но его индивидуальная судьба прерывает его нормальное развитие. Поскольку его природа не дает ему завершить нормальное развитие обычного человека, с его врожденной способностью приспосабливаться к реальности, то даже его юность, зачастую, является ненормальной, как в хорошем, так и в плохом смысле этого слова. Его конфликт с окружением начинается еще в раннем возрасте и отличается патологической остротой, ибо именно в детстве и юности творческое и ненормальное, или патологическое, тесно связаны друг с другом. Ибо, в противоположность требованиям культурного канона, творческий человек держится за архетипический мир и свою изначальную бисексуальность и целостность, или, иными словами, за свое я.
Этот комплекс творческого человека в первый раз проявляется в зацикленности на детской компании, на судьбоносных персонажах, а также местах детства. Однако в данном случае, даже в большей степени, чем в детстве других людей, личное перемешано со сверхличностным, конкретная местность с невидимым миром. И это не просто “детский” мир; это истинный, настоящий, или, как его называл Рильке, “открытый” мир.

Ребенок, измены тайной жертва,
любви - тирана становясь рабом
нц будущим своим утрачивает власть.
После полудня, оставленный в покое, он все слоняется меж зеркалами
и всматривается в них, терзаясь собственного имени загадкой
и вопрошая “Кто я? Кто я?”
Но вот вернулись домочадцы, нарушили и подавили
то, что вчера доверили ему окно,
тропинка, запах пыльного комода.
Он - снова собственность родни.
Побеги вверх потянутся.
Вот также и желанье
из клубка семьи однажды вырвется, покачиваясь в воздухе
прозрачном.
Лучистый взгляд ребенка, устремленный ввысь,
Тускнея день за днем в подвале, куда привычно заперт он
роднёю,
Находит лишь собак да более высокие цветы,
И время замирает, - и снова начинает бег.10

Но открытость - в данном случае мы говорим о мальчике, творчество которого легче понять, чем творчество девочки - всегда совпадает с женственностью. У творческого человека этот женский принцип, этот мотив трансформации, который у нормального взрослого человека проявляется, как “анима, как правило, ассоциируется с образом матери.11
Он делает ребенка восприимчивым, открытым как страданиям, так и величию и мощи мира; он не дает пересохнуть бьющему из него источнику. Не составляет никакого труда понять, что такой комплекс должен быть насыщен конфликтами и осложнить адаптацию, если только природа не проявила особую милость в сочетании его элементов.
В любом творческом индивидууме, вне всякого сомнения, с самого начала выделяется компонент восприятия, но мы не должны забывать, что тот же компонент превалирует и в ребенке, и зачастую только в ходе ожесточенной борьбы он подавляется образованием, ориентированным в половом отношении на однобокие культурные ценности. Но, с другой стороны, сохранение определенной восприимчивости, в то же самое время, является сохранением индивидуальности человека, его осознания собственного “я” -воспринятого, как ноша, как миссия или как необходимость - которое вступает в конфликт с миром, с общепринятыми нормами, с культурным каноном, или, в соответствии с древними правилами мифа о герое, с традиционным образом отца. И, поскольку доминирование изначально первичного архетипического мира сохраняется и не заменяется доминированием мира культурного канона, развитие личности и сознания творческого человека идет по иным законам, чем развитие человека нормального.
доминирование архетипа матери у огромного количества писателей и художников не адекватно объясняется отношениями ребенка с его конкретной матерью. Мы находим как хорошие, так и плохие отношения; мы видим матерей, умерших молодыми, и матерей, доживших до глубокой старости; среди матерей нам встречаются как выдающиеся, так и незначительные личности. Психоаналитики признают, что причина доминирования архетипа матери заключается в том, что определяющим фактором являются отношения с матерью, в которых находится с матерью эго ребенка, а не взрослого человека. Но отношения маленького ребенка с его матерью формируются архетипом матери, который всегда смешивается с образом матери, субъективным образом ощущения конкретной матери.
В ходе нормального развития значение архетипа матери уменьшается; обретают форму конкретные отношения с конкретной матерью и с их помощью индивидуум развивает способность к налаживанию отношений с миром и собратьями. Там, где эти отношения ослаблены, возникают неврозы и зацикленность на фазе изначальных отношений с матерью, когда отсутствует что-то, необходимое для здорового развития индивидуума. Но если архетипический образ матери остается доминирующим, а индивидуум при этом не становится больным человеком, то мы имеем дело с одним из фундаментальных комплексов творческого процесса.
Мы уже указывали на значение архетипа матери для творческого человека; здесь я только хочу подчеркнуть, что добрая (или Грозная) Мать, помимо всего прочего, является символом определяющего влияния архетипического мира, как целого, влияния, которое может доставать до биопсихического уровня. Превалирование архетипа Великой Матери обозначает превалирование архетипического мира, который является основой всего развития сознания, мира детства, в котором филогенетическое развитие сознания и эго онтогенетически повторяется на основе первичного архетипического мира.
Переход от личностного комплекса через исключительно архетипический мир фантазий к сознанию, как правило, приводит к ослаблению тяготения индивидуума к цельности в пользу развития эго, следующего за культурным каноном и коллективным сознанием - суперэго традиций предков и интроекцированного сознания. Однако творческий человек заклеймен своей неспособностью отказаться от тяготения его “я” к цельности в угоду адаптации к реальности окружения и доминирующим в нем ценностей. Творческий человек, подобно герою мифа, вступает в конфликт с миром отцов, то есть с доминирующими ценностями, потому что в нем архетипический мир и направляющее его “я” являются такими мощными, живыми, непосредственными ощущениями, что их просто невозможно подавить. Нормальный индивидуум освобождается от миссии героя образованием, ведущим его к отождествлению с архетипом отца, и, в результате, становится лояльным членом своей патриархально настроенной группы. Однако неопределившееся, мятущееся эго творческого человека, с его доминирующим архетипом матери, должно встать на достойный подражания архетипический путь героя; оно должно убить отца, низвергнуть устоявшийся мир традиционного канона и отправиться на поиски таинственного учителя, того самого я, которое так трудно ощутить, неведомого Небесного Отца.
Если подходить к творческому индивидууму с мерками приземляющего анализа, то, вне зависимости от биографических подробностей, у него почти неизбежно будут обнаружены зацикленность на матери и отцеубийство, то есть, эдипов комплекс; “семейная романтическая история, то есть поиски неизвестного отца; и нарциссизм, то есть сохранение повышенного внимания к самому себе в противоположность любви к окружающим и внешнему объекту.
Отношение творческого человека к самому себе включает в себя живучий и непреодолимый парадокс. Этот тип врожденной восприимчивости заставляет его очень остро переживать собственные личные комплексы. Но в силу того, что он всегда ощущает свои личные комплексы вместе с их архетипическими соответствиями, то это его страдание с самого начала является не только частным и личным, но и, по большей части, бессознательным экзистенциальным страданием от фундаментальных человеческих проблем, которые группируются в каждом архетипе.
Соответственно, индивидуальная история каждого творческого человека почти всегда балансирует над пропастью болезни; в отличие от других людей, он не склонен залечивать личные раны, полученные в ходе развития, с помощью все большей адаптации к коллективу. Его раны остаются открытыми, но страдание от них достигает глубин, из которых поднимается другая целительная сила, и этой целительной силой является творческий процесс.
Как гласит миф, только исстрадавшийся человек может быть целителем, врачом.12 Благодаря своим личным страданиям, творческий человек ощущает серьезные болезни своего коллектива и своего времени, в глубине себя он несет регенерирующую силу, способную исцелить не только его, но и общество.
Эта сложная восприимчивость творческого человека увеличивает его зависимость от общего центра, “я, которое своими непрерывными попытками компенсации усиливает развитие и стабильность эго, которое должно стать противовесом доминированию архетипического мира. В условиях постоянного напряжения между активным угрожающим архетипическим миром и эго, усиленным во имя компенсации, но не пользующимся поддержкой обычного архетипа отца, эго может опираться только на “я, центр всего индивидуума, который, однако, всегда бесконечно больше самого индивидуума.
Один из парадоксов существования творческого человека заключается в том, что он воспринимает свою привязанность к собственному эго почти как грех по отношению к надличностной силе архетипов, сжимающей его в своих объятиях. Тем не менее, он знает, что только эта привязанность можетдать ему и повелевающим им силам возможность обрести форму и выразить себя. Этот фундаментальный факт подтверждает глубокую личную амбивалентность творческого человека, но благодаря ей он достигает индивидуации в своей работе, поскольку, если он хочет существовать, он вынужден вечно искать центр. Если послушная диктату эго-идеала жизнь нормального человека требует подавления тени, то жизнь творческого человека формируется как страданием, которое знает само себя, так и настроенным на удовольствие творческим выражением общности, доставляющим наслаждение способностью творческого человека позволять всему, что есть в нем низкого и высокого, жить и обретать форму.
Этот феномен выделения формы из целого не имеет ничего общего с “сублимацией” в обычном смысле этого слова; попытка свести эту общность к инфантильным компонентам также бессмысленна. Как, например, попытка объяснить склонностью к эксгибиционизму тот фундаментальный факт, что творческий человек выражает самого себя и что в его работе проявляется существенная часть его индивидуальной субъективности. Подобное приземленное толкование не более оправданно, чем грубая и абсурдная попытка объяснить привычку Рильке “годами носить материал при себе, прежде чем придать ему окончательную форму и расстаться с ним” с помощью анально-сексуальной теории.
Ибо те установки, которые в младенце и ребенке появляются на физическом плане, как универсальные человеческие феномены, а в больном человеке фиксируются на этом плане в форме извращений и симптомов, в творческом человеке прекращают либо вообще, либо по большей части, выражаться на этом плане. Они достигают совершенно другого и нового уровня психического выражения и значения; они не только несут в себе иной смысл, но и сами становятся иными.
Почти сорок лет тому назад Юнг установил, что предрасположенность ребенка обладает не полиморфной, а поливалентной устойчивостью, и что, как он выразился, “даже у взрослого человека остатки детской сексуальности являются зернами жизненно важных духовных функций.14 Сегодня, по причинам, которые слишком долго объяснять, я предпочитаю говорить не о детской сексуальности, а о детских ощущениях на плотском плане. Подобные ощущения всегда содержат в себе как архетипические, так и земные факторы. Ибо для ребенка, как и для первобытного человека, не существует чего-то такого, как “чисто” плотский фактор; его ощущение унитарного мира регулярно включает в себя то, что мы потом назовем символически важными элементами.
Нормальному индивидууму доступны те же ощущения, например, на сексуальном плане, где личное и архетипическое, плотское, психическое и духовное ощущаются, как нечто единое, по крайней мере, на какое-то мгновение. Это усиленное ощущение единства аналогично ощущению ребенка и творческого человека. Творческий процесс - синтетичен, а именно: надличностное, то есть вечное, и личное, то есть мимолетное, сливаются и происходит нечто уникальное: вечное творчество реализуется в эфемерном произведении. Задумайтесь: все исключительно личное - мимолетно и незначительно; все исключительно вечное - изначально нас не касается, потому что нам недоступно. Ибо каждое ощущение надличностного является ограниченным откровением, то есть проявлением соответствующим возможностям нашей, подобной сосуду, способности к пониманию происходящего.
для творческого человека это фундаментально - вне зависимости от того, осознает он это или нет. Он открывает себя надличностному; можно выразиться даже точнее - только творческий человек и открыт надличностному, он не ушел из детства, в котором открытость надличностному является чем-то самим собой разумеющимся. Следует добавить, что это не имеет ничего общего с интересом к детству или осознанным знанием этого факта. То, что в творческом человеке всегда считалось проявлением детскости, как раз и является его открытостью миру, открытостью тому, что мир каждый день создается заново. И именно это заставляет его постоянно помнить о его обязанности очищать и расширять себя, как сосуд, адекватно выражать то, что наливается в него, и смешивать архетипическое и вечное с индивидуальным и эфемерным.
Например, у Леонардо, Гете, Новалисе или Рильке, обретают новую жизнь ощущения ребенка, в нормальном человеке безмолвствующие, и архетип Великой Матери, нормальному человеку известный только из истории примитивных народов и религии. Они больше не совпадают с архаическим образом первобытного человека и включают в себя все последующее развитие человеческого сознания и духа. Образ архетипа матери, которому придана творческая форма, всегда проявляет архаические, символические черты, которые отличают и образ матери первобытного человека, и образ матери первых лет детства. Но богиня природы и Святая Анна Леонардо, природа и Вечный Женский Принцип Гете, ночь и мадонна Новалиса, ночь и возлюбленная Рильке-все это новые творческие формы Единого; все это новые высшие и абсолютные формулировки. За ними стоит “вечное присутствие” архетипа, но, также, и творческий человек; в этом и заключается его достижение -ощутить эту “вечность” и придать ей форму, как чему-то, вечно меняющемуся и принимающему новые формы, и посредством чего, в то же самое время, меняется его эпоха и он сам.
Один из фундаментальных фактов творческого существования заключается в том, что его достижения объективно важны для цивилизации и, в то же самое время, они всегда представляют собой субъективные фазы индивидуального развития, индивидуализации творческого человека. душа упрямо продолжает творчески “плыть против течения” нормальной непосредственной адаптации к коллективу; но то, что начинается, как компенсация личного комплекса архетипом, приводит к постоянному возбуждению архетипического мира в целом, который с этого момента уже не выпускает творческого человека из своих объятий. Один архетип ведет к другому, с ним связанному, чтобы постоянно возникающие новые претензии архетипического мира могли удовлетворяться только через постоянную трансформацию личности и творческие достижения.
Из-за того, что творческий индивидуум включается в эту постоянную борьбу с архетипическим миром или, скорее, становится ее объектом, он превращается в инструмент архетипов, которые в форме комплексов присутствуют в бессознательном соответствующего коллектива и абсолютно необходимы коллективу в качестве компенсации.15 Однако, несмотря на значимость творческого человека для своего времени, он далеко не всегда добивается непосредственного влияния, не говоря уже о признании современников. И вот это несовпадение, которое ни в коей мере не лишает творческого индивидуума его важнейшей функции в обществе, неизбежно принуждает его сохранять свою автономию в коллективе и, поистине, бороться за нее. Таким образом, как субъективная, так и объективная, описанная нами, ситуация заставляет творческого человека сосредоточиться на самом себе. Его проистекающая из этого отстраненность по отношению к окружающим его собратьям, может быть легко неверно истолкована, как нарциссизм. Но мы должны научиться видеть разницу между плохой адаптацией невротика, зацикленность которого на эго делает его практически неспособным к общению с другими людьми, и плохой адаптацией творческого человека, зацикленность которого на своем “я” мешает его отношениям со своими собратьями.
Символизм творческого процесса содержит в себе нечто, регенерирующее данную эпоху; он представляет собой подготовленную для посева почву будущего развития. Но это возможно исключительно потому, что результат творческой работы не только индивидуален, но и архетипичен, он является частью вечной и неистребимой унитарной реальности, поскольку в нем по-прежнему едины материальное, психическое и духовное.
Творческий процесс, осуществляющийся в условиях напряженности между бессознательным и сосредоточенным вокруг эго сознанием, представляет собой прямую аналогию с тем, что Юнг описал как трансцендентальную функцию. Иерархия творческих процессов основывается на различной степени вовлеченности в них эго и сознания. В том случае, когда бессознательное создает что-то без участия эго, или когда эго остается исключительно пассивным, достигается низкий уровень творчества; этот уровень растет с увеличением напряжения между эго и бессознательным. Но трансцендентальная функция и объединяющий символ могут появиться только там, где существует напряжение между стабильным сознанием и “заряженным” бессознательным. Подобный комплекс, как правило, влечет за собой подавление одного из полюсов: либо победу стабильного сознания, либо его капитуляцию и победу бессознательного. Только если это напряжение сохраняется (а это всегда вызывает страдание), может родиться третий элемент - “трансцендентальный” или превосходящий обе противоположности и соединяющий их части в неведомое, новое творение.
“Живой символ не может родиться в инертном или плохо развитом разуме, поскольку такой человек будет удовлетворен уже существующими символами, предложенными ему установившейся традицией. Новый символ может создать только страстное желание высоко развитого разума, для которого навязанный символ уже не содержит наивысшего согласия в одном выражении. Но, ввиду того, что символ проистекает из его наивысших и новейших достижений и также должен включать в себя глубочайшие корни его бытия, этот символ не может быть однобоким порождением полностью разделенных умственных функций, он должен быть, по крайней мере, в такой же точно степени порождением наиболее низких и наиболее примитивных движений его души. Чтобы это взаимодействие несовместимых состояний вообще стало возможным, оба они должны стоять бок о бок в абсолютно осознаваемом противостоянии. Подобное состояние неизбежно влечет за собой яростный разрыв с собственным “я, причем до такой степени, что тезис и антитезис взаимоисключают друг друга, в то время, как эго по-прежнему вынуждено признавать свое абсолютное участие в них обоих.16
Один полюс этого напряжения создается сознанием творческого человека, его волей и желанием сделать дело. Как правило, он знает цель и как к ней идти. Но из бесчисленных рассказов творческих людей мы знаем, что, независимо от их желаний, бессознательное зачастую вламывается со “своими претензиями, которые никак не совпадают с намерениями художника. (Приведем лишь один пример: цикл Томаса Манна об Иосифе поначалу задумывался, как небольшой рассказ, но потом перерос в длинный роман, потребовавший десять лет труда.) Но, несмотря на автономию бессознательного, архетипический мир не занимает враждебную полярную позицию по отношению к сознанию; ибо часть сознания творческого человека всегда восприимчива, доступна и повернута к бессознательному. Таким образом, у величайших из творческих людей основное содержимое, подавленное коллективным сознанием, вырывается на поверхность не как враждебная сила, поскольку “я” творческого человека, его целостность, и эту силу превратило в созидательную энергию.
Связь творческого человека с корнями и основой коллектива, пожалуй, наиболее красиво выражают слова Гельдерлина: “Мысли об общинном духе тихо умирают в душе поэта.17 Но плоды труда творческого человека, как часть его развития, всегда связаны с его “простой индивидуальностью, с его детством, его личными ощущениями, его взлетами и падениями, склонностью его эго к любви и ненависти. Ибо обостренное восприятие творческого человека позволяет ему в большей степени, чем обычному человеку, познать самого себя и пострадать от самого себя. Его устойчивая зависимость от своего я защищает его от соблазна коллективного эго-идеала, но делает его более чувствительным к пониманию его неадекватности самому, себе, своему “я. Через это страдание, причиняемое ему его тенью, ранами, полученным еще в детстве и с тех пор не затянувшимися (это врата, сквозь которые течет поток бессознательного, но которые доставляют непрерывные мучения эго), творческий человек достигает смирения, которое не дает ему переоценивать свое эго, поскольку он знает, что слишком зависит от своей цельности, от неведомого “я” внутри него.
Как его детская природа, так и его неадекватность миру, вечно поддерживают в нем его память о первичном мире и то счастливое чувство, что он может, по крайней мере время от времени, быть адекватным этому миру и восприимчивым к нему. В творческом человеке, восприимчивость и страдания, проистекающие из высшей формы чувствительности, не ограничиваются восприятием детского и архетипического миров, а также “реального, “великого, так и хочется сказать “стоящего” мира. Можно быть уверенным, что всегда и везде он будет стремиться открыть это мир заново, заново разбудить его, придать ему форму. Но он не отыщет этот мир, если будет искать что-то, находящееся вне его; нет, он знает, что его встреча с полной реальностью, с единым миром, в котором все по-прежнему пребывает в “целости, связана с трансформацией его самого в направлении целостности. По этой причине, он должен в любой ситуации, в любом комплексе, расчищать тот единственный проход, через который может проникнуть открытый мир.
Но хотя, в особенности у величайших из творческих людей, процесс формирования зачастую идет долго и трудно, требуя от эго и сознания огромных усилий, встреча с собственной глубиной является, как и любой подлинно трансформативный процесс, не актом воли и не чудом, а событием, происходящим по милости Божьей. Это не уменьшает значимости “орiiв, напротив - увеличивает ее; поскольку, в результате загадочного общения с “я, эго, обоснованно ли, необоснованно ли, но возлагает на себя ответственность за работу, не отрицая своей вины и неготовности.
Хотя творческий процесс зачастую направлен на удовольствие и не всегда преисполнен страдания, внутреннее напряжение или страдание души создает проблему, которую можно творчески решить только путем создания произведения. В этом страдании, которое творческий человек должен испытывать в своей непрерывной борьбе с бессознательны
и самим собой, восходящая трансформация, которая составляет процесс его индивидуации, ассимилирует все недостатки, поражения, неудачи, тяготы, несчастья и болезни человеческой жизни, что обычный человек отбрасывает в сторону и относит на счет тени и дьявола, как отрицательных элементов, противостоящих его эго-идеалу.
Но единство эго и “я, которое определяет творческий процесс, как таковой, содержит также зоны оцепенения и хаоса, угрожающие жизни обладающего сознанием человека. В творческой сфере они порождают третий элемент, который охватывает и превосходит их обоих, и этот элемент есть форма. Обе антитезы участвуют в ней, ибо оцепенение и хаос - это два полюса, соединенные в форме, и форме с двух сторон угрожают склероз и хаотический распад.
Однако негатив исправляется не только узами формы. Ибо творческий человек всегда находит источник роста и трансформации в своей собственной тени и несовершенстве.

Мы перд тем, что беспокоит и пугает нас,
С начала самого в долгу, которого не возвратить.
Смерть - вечная участница создания:
Вот так слагаются неслыханные песни.18

Дата добавления: 2015-06-04