Сопротивление 3 страница

События 20 июля лишний раз послужили для режима радикализирующим импульсом, и если он когда‑либо и отвечал полностью понятию тоталитарного государства, то это было именно в те последние месяцы, принесшие больше жертв и разрушений, нежели весь предыдущий период войны. Уже в день покушения Гитлер назначил рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера командующим войсками резерва и таким актом изощренного унижения офицерского корпуса передал ему тем самым одну из ключевых позиций в вермахте. И Геббельс получил в соответствии с его настоятельным требованием пост «имперского уполномоченного по ведению тотальной войны» и под девизом «Народ этого хочет!» моментально издал целую серию распоряжений об ограничениях, запретах и сокращениях. Были закрыты почти все театры и варьете, все академии, хозяйственные и торговые учебные заведения, отменены все отпуска, введена трудовая повинность для женщин в возрасте до пятидесяти лет и т. д. 24 августа им была объявлена тотальная мобилизация, и вскоре всех годных к несению службы мужчин в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет стали призывать в «фолькс‑штурм». «Понадобилась бомба у Гитлера под задницей, чтобы он уловил суть», – так выразился Геббельс [644].

В то же время военное производство достигает таких высоких показателей, каких еще не бывало. И хотя недопоставки и беспрерывные бомбежки постоянно создают все новые трудности, но Шпееру все же удается справиться с ними своими изобретательными и энергичными импровизациями. Производство орудий увеличилось с 27 000 в 1943 году до более чем 40 000, танков – с 20 000 до 27 000, а самолетов – с 25 000 до почти 38 000. Но это был лишь наичрезвычайный, безжалостно пожиравший все резервы сил и словно зовущий на самый последний бой подъем, ни сохранить, ни как‑то поддержать, ни тем более повторить который стало уже невозможно. Поэтому он лишь ускорял крушение, тем более что союзники перешли к тем систематическим бомбардировкам заводов, производивших горючее, которые они когда‑то планировали, а затем оставили. В результате тут же стало наблюдаться, например, недопроизводство авиационного бензина – со 156 000 тонн в мае 1944 года до 52 000 тонн в в июне, 10 000 тонн в сентябре и, наконец, всего до 1 000 тонн в феврале 1945 года [645]. Тем самым начали исчерпывать себя все возможности для продолжения войны: недопоставки и бомбежка имели своим следствием ощутимую нехватку сырья, а это, в свою очередь, сокращало производство и снижало качество вооружений, что вело к новым территориальным потерям и давало, со своей стороны, возможность противнику базировать свою авиацию все ближе к территории рейха. Теперь почти все оперативные решения принимаются с оглядкой на состояние военной техники, на каждом разборе положения на фронтах речь идет о сырьевых ресурсах, трудностях транспортировки, дефицитах. С осени 1944 года к взрывчатым веществам подмешивается двадцать процентов соли, на аэродромах готовые к вылету истребители стоят с пустыми баками, а в одной из своих памятных записок того времени Шпеер приходит к выводу, что «с учетом времени складирования и прохождения в перерабатывающей промышленности… зависимое от хрома производство, т. е. все производство вооружений, к 1 января 1946 года будет свернуто» [646].

А в это время русские, прорвав фронт на центральном участке, уже вышли к Висле и из‑за ожесточенной тактики Гитлера на удержание продолжали отрезать и окружать все новые немецкие соединения; на некоторых разборах обстановки на фронте выяснялось, что у немцев вдруг, не подав о себе знать, исчезали и больше не находились целые дивизии. Сходным образом, как цепь прорывов и окружений, складывалась и ситуация на Западе, после того как союзники повели с конца июля маневренную войну. Гитлер, сам когда‑то успешно применявший такой метод операций, не мог уже теперь находить ему какого‑то противодействия и, как и прежде, упорно отклонял все предложения о подвижной обороне, настоятельно делавшиеся ему новым начальником генерального штаба генералом Гудерианом. Вместо этого он, словно зациклившись на своих наступательных концепциях, постоянно разрабатывал планы все новых наступлений, до деталей предписывавшие командующим на местах участки, а также деревни, мосты, дороги, по которым они должны были продвигаться вперед [647]. И хотя вермахт еще насчитывал в своем составе более девяти миллионов человек, эти войска были рассредоточены на половине континента – от Скандинавии до Балкан. Стремление Гитлера удерживать потерянные престижные позиции, а также необходимость сохранять все уменьшающуюся сырьевую базу подавляли всякую оперативную свободу. В августе Красная Армия отобрала Румынию с ее нефтяными месторождениями, в сентябре – Болгарию, а когда немецкие линии на Балканах были прорваны почти без сопротивления, из войны вышла и измотанная Финляндия. Примерно в то же время англичане высадились в Греции и вошли в Афины. До конца августа союзники заняли и Северную Францию, захватив при этом огромное количество трофеев – материалов и вооружения, а также целое войско пленных. В первые дни сентября их танковые соединения вышли к Мозелю, а неделю спустя, 11 сентября, американский патруль впервые перешел западную границу Германии. И хотя немного позже еще раз удалось отразить предпринятый русскими прорыв в Восточной Пруссии, всем теперь стало ясно: война вернулась на территорию Германии.

Несмотря на все это, Гитлер и не думал сдаваться. Первые же проявления разложения вермахта подавлялись им драконовскими методами; так, например, в начале сентября он устами Гиммлера пригрозил всем дезертирам наказанием, которое будет постигать их семьи. Он рассчитывает на раздоры в стане союзников, на силу вновь подтвердившегося 20 июля «Провидения», на какой‑то внезапный перелом в войне: «Они плетутся к своей гибели», – заявил он на одном из совещаний в ставке, которое выявило его решимость продолжать войну при всех обстоятельствах.

«Пожалуй, я вправе сказать, что большего кризиса, чем тот, что мы уже пережили однажды в этом году на Востоке, невозможно себе представить. Когда фельдмаршал Модель прибыл в группу армий «Центр», она и вправду была сплошною дырой. Она была больше дырой, нежели фронтом, а потом, наконец, стала больше фронтом, нежели дырой… Мы будем сражаться, если понадобится, даже на Рейне. Мы при всех обстоятельствах будем продолжать эту борьбу, пока, как сказал Фридрих Великий, один из наших проклятых противников не устанет бороться и пока мы не получим мир, который обеспечит немецкой нации жизнь на ближайшие 50 или 100 лет и который, главное, не покроет во второй раз нашу честь позором, как это случилось в 1918 году… Если бы моя жизнь окончилась (20 июля), то для меня лично это было бы – я вправе это сказать – освобождением от забот, от бессонных ночей и тяжелой нервотрепки. Ведь всего лишь какая‑то доля секунды – и ты избавлен от всего и имеешь свой покой и вечный мир. И все‑таки я благодарен Провидению за то, что остался в живых» [648].

Однако тем не менее кажется, что его организм стал теперь реагировать на перманентное перенапряжение уже сильнее и нетерпеливее, чем когда бы то ни было. После 20 июля Гитлер покидает бункер еще реже, чем прежде, и избегает свежего воздуха, он боится инфекций и террористов. Он не поддается уговорам своих врачей оставить душные, маленькие помещения с их угнетающей атмосферой, более того, разочарованный и терзаемый своими горькими чувствами, он все глубже погружается в этот бункерный мир. В августе он начинает жаловаться на постоянные головные боли, в сентябре заболевает вдруг желтухой, мучится зубной болью, а в середине месяца, вскоре после того как впервые крупные соединения союзников вторглись на территорию рейха, с ним случился сердечный припадок. По сохранившимся свидетельствам, он лежал в апатии на своей походной кровати, в его голосе слышалась легкая дрожь, и какое‑то время казалось, что воля к жизни уже покинула его, Головокружения, приступы потливости и боли в желудке следовали друг за другом, все это было связано с какой‑то тяжелой инфекцией, а лежавшее на поверхности подозрение в истерическом характере этого букета болезней усиливалось тем, что и теперь, как и осенью 1935 года, понадобилась операция на голосовых связках. 1 октября, в ходе врачебной процедуры, Гитлер на какое‑то время потерял сознание [649]. Только после этого болезни начинают утихать, но теперь еще больше усиливается дрожь в конечностях, часто бывает у него и нарушение равновесия, а однажды, во время одной из его редких прогулок, на которые он в конце концов дал себя уговорить, он, словно направляемый чьей‑то рукой, стал клониться в сторону. Надо полагать, что одной из причин этой в целом внезапной регенерации явилось давление на него тех принципиальных решений, принимать которые он был теперь, перед лицом надвигающейся заключительной фазы войны, просто вынужден.

В стратегическом плане у него оставались всего лишь две альтернативы: он мог, используя старую идею Германии‑бастиона, собрать воедино всю массу еще остававшихся на Востоке сил и укрепить таким образом растянутый фронт обороны, либо же попытаться еще раз нанести удар на Западе. Такой была, так сказать, военная формулировка неоднократно, начиная с лета 1943 года, возникавшего вопроса, где же все‑таки следует искать шанс – на Востоке или на Западе, насколько бы неудачным и по сути своей беспочвенным ни был сам этот вопрос. В начале 1944 года в одном из выступлений по радио Гитлер попытался вновь повторить свое притязание на роль спасителя Европы от «большевистского хаоса», сравнил свою миссию с миссией Греции и Рима и заявил, что высшим смыслом этой войны является борьба не на жизнь, а на смерть между Германией и Советским Союзом и что она представляет собой сопротивление новому вторжению гуннов, угрожающему всей Западной Европе и Америке. Если победит Советская Россия, то «десять лет спустя старейший культурный континент утратит характерные черты своей жизни, сотрется ставшая всем нам такой дорогой картина художественного и материального развития, а народы – носители этой культуры, ее представители… деградируют где‑то в лесах и болотах Сибири, если судьба их не будет до того решена выстрелом в затылок» [650]. Теперь же, несколько месяцев спустя, он решается на наступление на Западе, пойдя на ослабление находящегося в чрезвычайно тяжелом положении Восточного фронта.

Это решение часто рассматривается как акт последней великой демаскировки, как саморазоблачение этого беспринципного циника, и почти кажется, что оно и впрямь срывает с него покрывало, за которым он ведь и появился тем революционером‑нигилистом, каким увидел его Герман Раушнинг, – человеком, не интересующимся ни идеей, ни программой, ни целью, а использующим идеи, цели и программы ради увеличения объема власти и усиления ее действенности. Бесспорно, стесненное положение, в котором он в тот момент находился, высветило какие‑то стороны его сути: его вероломство по отношению к идеям и убеждениям и его презрение к принципам, и, конечно же, оно показывает в тусклом свете и без того замызганный стяг «борьбы против большевизма». Строго говоря, это решение компрометировало его больше, нежели московский договор, который Гитлер мог еще оправдывать как обходной путь и тактический маневр, ибо теперь никаких обходных путей тут уже не было.

И все же, при всем том, решение о наступлении на Западе отнюдь не снимает того, что было фиксацией Гитлера на всю его жизнь и что носило одержимый, чуть ли не маниакальный характер, и доказательств этому буквально несть числа. От внимательного наблюдателя не ускользнет ведь и та последовательность, что содержалась в его решении. Разумеется, тут играет свою роль и упрямство, и отчаяние, и неугасимая ненависть к Западу, разрушившему его великий план, и, как можно предполагать, в своем радикальном настроении на заключительном этапе он еще раз открыл, насколько же ближе ему Сталин, этот, как он часто говорил, «гениальный мужик», к которому следует относиться «с безусловным уважением» [651]. Но в целом решение Гитлера было в подавляющей мере продиктовано более продуманным соображением, чем этого можно было ожидать от него, когда он стоял уже на краю гибели, у финиша своей власти и своей жизни.

Поначалу он полагал, что его восхищение Сталиным позволит ему сделать правильные выводы о том, как тот поведет себя: величие, знал он, неумолимо по своей сущности, оно не допускает ни колебаний, ни той уступчивости, что была уделом буржуазных политиков. Поэтому новое наступление на Востоке могло бы, возможно, оттянуть конец, но уж никак не могло, конечно же, предотвратить его. Напротив, наступление на Западе, как казалось Гитлеру, было способно своей неожиданностью вызвать у неустойчивых – так он считал – американцев и англичан настоящий шок, а это возвращало ему утерянную инициативу и давало тем самым тот выигрыш во времени, который возрождал лелеемую им надежду на распад вражеской коалиции: в этом смысле наступление было своего рода последним отчаянным предложением западным союзникам делать общее дело. Но прежде всего ему представлялось, что наступление вообще возможно только на Западе, и это соображение перевесило почти все остальное: здесь он мог еще раз вырваться вперед, мог еще раз подтвердить свой, проявленный как раз в наступлении полководческий талант. Растянутый до бесконечности восточный фронт с его исполинскими пространствами в тылу, где Гитлер блуждал даже во времена своей несломленной силы, давал куда меньше оперативных исходных и конечных ориентиров, нежели Запад, где наступление можно было вести, помимо всего, с опорой на систему укреплений Западного вала, на более коротких расстояниях, а также с меньшим расходом горючего. Кроме того, Гитлер полагал также, что его соединения на Восточном фронте будут оказывать отчаянное сопротивление; на Востоке его союзником был страх, в то время как на Западе он мог предполагать рост пораженческих настроений; и хотя попытки специалистов по пропаганде использовать только что ставшие известными планы американского министра финансов Генри Моргентау‑младшего по расчленению Германии и превращению ее в аграрную страну в качестве стимуляторов по нагнетанию страха и имели определенный эффект, но ожидавшегося дикого ужаса они отнюдь не породили. Поэтому наступление должно было придать войне на Западе что‑то от той решимости и непримиримости, которые уже имели место на Востоке.

За несколько дней до начала наступления, 11 и 12 декабря, Гитлер приказал созвать войсковых командиров Западного фронта двумя отдельными группами в штабе фельдмаршала фон Рундштедта. После того как у них отобрали там оружие и портфели, их еще в течение получаса возили по местности, прежде чем колонна автомашин остановилась перед входом в большой бункер, который оказался ставкой фюрера «Орлиное гнездо» неподалеку от Бад‑Наухайма. Затем через шеренги эсэсовцев командиров провели к Гитлеру. Один из участников рассказывал, что он с изумлением увидел «согнутую фигуру с бледным, оплывшим лицом, съежившуюся на стуле, с дрожащими ладонями, старательно прячущую левую, сводимую сильной судорогой руку». За каждым стулом стоял вооруженный телохранитель, а еще один из участников потом говорил, что «никто из нас не посмел бы даже достать носовой платок» [652]. В своей двухчасовой речи, где оправдания соседствовали с призывами, Гитлер познакомил собравшихся с планами операции «Осенний туман». Наступление должно было пойти через Арденны на Антверпен – главный порт, через который шло снабжение союзников, а затем разгромить все находившиеся севернее войска противника. Гитлер упомянул, что его план представляет собой «риск» и может показаться «в известной степени не соответствующим силам и их состоянию», но теперь он вынужден рисковать: в последний раз соблазнился он мыслью все поставить на одну карту. Расхваливая преимущества наступательной стратегии именно в условиях общей оборонительной ситуации, он призывает офицеров «показать противнику следующее: что бы он ни делал, он не может рассчитывать на капитуляцию – никогда, никогда», и вновь возвратился к своей все более крепнущей надежде:

«В мировой истории не было еще коалиций, которые бы, как коалиция наших противников, состояли из столь несовместимых элементов с такими абсолютно разными целями… Это – государства, которые в своих целях уже сегодня с каждым днем все больше расходятся друг с другом. А тот, кто, я бы сказал, сидя как паук в гнезде, наблюдает за этим процессом, видит, как с каждым часом эти противоречия обостряются все больше и больше. Если нанести здесь еще парочку тяжелых ударов, то в любой момент может случиться так, что этот искусственно поддерживаемый общий фронт вдруг с оглушительным грохотом рухнет…. однако при условии, что в этой борьбе Германия ни при каких обстоятельствах не проявит даже минутной слабости…

И вот теперь, господа, я пошел на такие жертвы на других фронтах, которые не понадобились бы, пошел на них, чтобы создать здесь условия для новых наступательных действий» [653].

Четыре дня спустя, 16 декабря, при тумане и низкой облачности, что затрудняло действия авиации противника, на фронте шириной в сто двадцать километров началось наступление. Гитлер снял с Восточного фронта несколько наиболее боеспособных дивизий и сумел с помощью радиоигр ввести противника в заблуждение. Чтобы не привлекать внимания шумом, часть тяжелого снаряжения доставлялась лошадиной тягой, низко летящие штурмовики имели своей задачей заглушить лязг и гул в районе развертывания, и надо сказать, что неожиданность наступления удалось обеспечить полностью, и немецкие соединения прорвали оборону сразу во многих местах. И все‑таки уже через несколько дней стало ясно, что это наступление и без ожесточенного сопротивления американцев было обречено на неудачу просто вследствие истощения сил и резервов. Одному танковому подразделению оставалось менее двух километров до огромного американского склада с провиантом, где находилось почти пятнадцать миллионов литров бензина, другая часть безрезультатно ждала горючего и подкреплений на высотах близ Динана, чтобы спуститься вниз по склонам к находившейся всего в нескольких километрах реке Маас. Помимо всего, перед самым Рождеством погода переменилась, в синем, безоблачном небе вновь появились плотные рои самолетов союзников и, совершив за считанные дни пятнадцать тысяч боевых вылетов, буквально разнесли на куски немецкие коммуникации. 28 декабря Гитлер вновь собрал у себя в ставке командиров дивизий и обратился к ним с новой речью:

«Я никогда в своей жизни не знал такого понятия – «капитуляция», а я один из тех людей, кто начинал свой путь с нуля. Так что для меня ситуация, в которой мы сегодня находимся, не представляет ничего нового. В прошлые времена мне доводилось бывать в совсем других ситуациях, намного хуже. Я говорю это лишь для того, чтобы вы поняли, почему я с таким фанатизмом преследую мою цель и почему ничто не сможет меня сломить. Как бы ни терзали меня заботы и как бы ни разрушалось, наверное, в том числе и заботами мое здоровье, это ни на йоту не изменит моей решимости бороться…» [654]

А в это время на Востоке Красная Армия начала подготовку наступления на широком фронте, и 9 января Гудериан еще раз просит аудиенции у Гитлера, чтобы убедить его в грозящей опасности. Но тот нетерпеливо возражает ему, все его мысли заняты только его собственным наступлением, и он с раздражением защищает вновь обретенную возможность планировать и проводить операции, называет все не отвечающие его мнению предостережения «совершенно идиотскими» и требует запереть начальника разведки на Востоке, на чьи данные опирался в своих словах Гудериан, «немедленно в сумасшедший дом». На замечание Гитлера, что Восточный фронт никогда еще не получал так много резервов, как сейчас, начальник генерального штаба ответил: «Восточный фронт – это карточный домик. Если фронт будет прорван хотя бы в одном месте, то он рухнет» [655].

12 января, непосредственно перед тем, как наступление в Арденнах после еще двух попыток прорыва, предпринятых южнее, было с большими потерями отброшено на исходные позиции, войска под командованием маршала Конева начали с баранувского плацдарма наступление русских и первым же ударом без труда прорвали немецкие позиции. Через день армии маршала Жукова форсировали Вислу по обе стороны польской столицы, тогда как севернее еще две армии прорвались в Восточную Пруссию и начали продвигаться в направлении Данцигского залива. Тем самым пришел в движение весь советский фронт между Балтийским морем и Карпатами – исполинская военная машина при превосходстве в пехоте одиннадцать к одному, в танках – семь к одному и в артиллерии – двадцать к одному. Тесня перед собой гигантскую людскую лавину, она проходила катком по разрозненным потугам немцев оказывать ей сопротивление. Уже к концу месяца была потеряна Силезия, и советские войска вышли к Одеру. Теперь Красная Армия находилась всего в ста пятидесяти километрах от Берлина. По ночам жители города могли слышать гул выстрелов тяжелых орудий.

30 января 1945 года, через двенадцать лет после назначения рейхсканцлером, Гитлер произнес по радио свою последнюю речь. В ней он в очередной раз говорил об угрозе «наводнения из глубин Азии» и в на удивление усталых и неубедительных выражениях апеллировал к духу сопротивления каждого немца: «Каким бы тяжелым ни был нынешний кризис, – сказал он в заключение, – мы, несмотря ни на что, в конечном счете справимся с ним благодаря нашей непреклонной воле, благодаря нашей самоотверженности и нашему умению. Мы выдержим и эту беду» [656].

В тот же день Альберт Шпеер направил Гитлеру памятную записку, в которой говорилось, что война окончательно проиграна.

Глава II

Дата добавления: 2015-06-04