Перевод с казахского В. Аксенова 4 страница

Вначале Касбулат просто думал про себя: «Довольно интересная девица. Н-да, весьма приятная девица». Потом стал приглядываться все пристальнее. Что-то весело-игривое было в этой Шарипе, казалось, она еле сдерживается, чтобы не выкинуть какой-нибудь неожиданный озорной номер. Она была стройная, гибкая, о таких казахи говорят — «сквозь перстень пролезет». Иногда, когда она, тонко-тонко улыбаясь, насмешливо и небрежно взглядывала на него, Касбулат терялся и неопределенно хмыкал. «Приударить, что ли, за ней? — думал он. — Или не стоит?» С фронтовыми привычками расстаться трудно, но и домашняя жизнь уже начала засасывать его.

Между тем они познакомились. Установились даже почти приятельские отношения. Однако что-то мешало им превратиться в совсем приятельские. При встрече они улыбались друг другу и всегда возникала какая-то неловкость, какая-то смутная недоговоренность.

Однажды они вместе поехали в область на какое-то совещание. Более удобных обстоятельств для ухаживания не придумаешь. «Вот тут-то я за ней и приударю», — решил Касбулат.

Шарипа, наверное, чувствовала его нерешительность, улыбалась откровенно насмешливо, дразнила его своим шальным взглядом. Как-то Касбулат, решительно крякнув, пригласил ее вечером прогуляться за городом. Она весело и просто согласилась.

Довольно долго они лениво бродили вдоль маленькой мелкой речушки. На него напало косноязычие, он дико злился. Надо же, так легко удалось пригласить ее, а он только ходит, внушительно кашляет в кулак, мелет какой-то скучный вздор.

— Стемнело, — сказала Шарипа. — Пожалуй, можно и домой идти. Спасибо за прогулку.

Касбулат не на шутку растерялся. Так хитро все задумать, осуществить такую сложную операцию «выманивания» и даже ни разу не поцеловать девчонку! Вернуться в гостиницу и завалиться на казенную кровать? Вспомнив фронтовой опыт, Касбулат без подготовки бросился в атаку.

Шарипа не сопротивлялась. Запах ее волос опьянил Касбулата, он прижал к себе девушку, стал обнимать ее, но она легко выскочила из его рук.

— Я люблю тебя, Шарипа, — задыхаясь сказал он.

— Не выдумывайте, товарищ заместитель председателя райисполкома, — дрожащим голосом сказала она.

— Серьезно! Клянусь тебе, Шарипаш!

Конечно, он говорил искренне. В этот момент он действительно был влюблен. Он снова схватил ее за плечи. Она вырвалась и вдруг закрыла лицо руками. Плечи ее вздрагивали. Плачет, что ли? Пошлая мыслишка мелькнула: «Раз плачет, значит, уже готова!»

Однако он тоже волновался, вдруг им овладело новое чувство к этой женщине, ему захотелось нежно привлечь ее к себе, но она опустила руки и сказала твердо:

— Вы меня не любите.

— Шарипа, послушай, — с жаром начал было он, но осекся,

— Зачем вам врать, Касеке, и говорить такие слова? Ведь вы же не дешевый человек... А вот я вас люблю по-настоящему...

Она беспомощно опустила руки и голову, Касбулат, растерявшийся было от этого неожиданного признания, порывисто обнял ее, начал целовать. Он был охвачен страстью и искренней нежностью.

— Шарипаш, милая моя... — шептал он,

В гостиницу он дернулся веселым. Все оказалось так просто. Как он сразу не понял, что она неспроста строит ему глазки. Видно, влипла с самого начала. Что уж тут поделаешь — нравится он женщинам — и все. Нет, Касбулат, хоть тебе и за тридцать, а ярмарка, видно, еще не прошла.

Легкая эта победа не остудила его, а напротив — только разожгла. Весь день на работе он рисовал в воображении картины очередного свидания.

Вот он входит, Шарипа, радостно вскрикнув, бросается к нему по темному коридору, кидается на шею. Это мгновение... Они долго стоят, прижавшись друг к другу.

Все так и было. Из глаз Шарипы исчез насмешливый огонек, который прежде так смущал Касбулата. Теперь они полны были стыдливой робкой любви, они смотрели на Касбулата с мольбой и восхищением. Беспомощность и покорность этой сильной своевольной девушки умиляли его. Что там говорить, он очень был горд собой.

Часы любви бежали, как минуты. Что поделаешь, приходилось возвращаться домой. Касбулат косился на часы, а Шарипа всегда говорила первая:

— Иди, милый. Тебе нужно идти домой. Еще разговоры пойдут.

Соглашаясь, он кивал с тяжелым вздохом, но она вновь начинала исступленно обнимать и целовать его. Проходило еще полчаса. Гордый, приятно опустошенный, Касбулат торопливо шагал домой и думал: «Надо все-таки пореже встречаться, следующий раз пойду к ней через неделю».

Но проходил всего лишь день, и он опять спешил к знакомому крыльцу. Дома он нервничал, не мог ни спать, ни есть, ерзал, вздыхал, оглядывался, как потерянный, а в командировках просто бесился.

В начале их романа ему и в голову не приходило подумать о будущем. Потрясенный нахлынувшей на него страстью, он, что называется, просто упивался своим счастьем. Правда, иногда, а именно по дороге от Шарипы домой, в голову приходили мысли иного рода: «Ничего, ничего, всегда ведь можно смотаться...»

Шарипа не ставила ему никаких условий. Он прекрасно видел, что она и не думает ни о чем таком, просто живет от одной встречи до другой, беззаветно отдавшись чувству. Совсем она не думает заарканить его. Это успокаивало. Беспокоило только одно: как бы в маленьком райцентре, где все на виду, не поползли слухи о его похождениях.

Довольно долгое время все было спокойно, и Сабира, казалось, ни о чем не подозревала или просто делала вид, что не подозревает, чтобы не нарушать мира в семье. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Все утрясется. Перемелется».

Однажды он понял, что зашел уже слишком далеко. Если так пойдет и дальше, он не сможет больше прожить без Шарипы и часа. Надо остановиться. Мало ли что было? И с кем не бывает?

«Мало ли что было... С кем не бывает... Не я у нее первый, не я и последний... На мне свет клином не сошелся... После войны мужиков всюду не хватает. Просто я ей первым попался».

Этими лукавыми мыслишками он как бы подготавливал себе отступление на заранее намеченные позиции, прекрасно в то же время понимая, что никого Шарипа так самозабвенно не любила и не полюбит никогда.

Он знал, что такая любовь выпадает только один раз в жизни. Если и выйдет Шарипа потом замуж, но такой страсти ей больше не испытать. И ему тоже. И вообще он не представлял себе дальнейшего своего существования без этой девушки.

А ведь при первом знакомстве она показалась ему самой обыкновенной миловидной девушкой, отнюдь не красавицей. Теперь с глаз его словно упали шоры. Он понял, что красота заключает в себе нечто подспудное, тайное, что не всегда доступно поверхностному взгляду. Если бы Шарипа стала красивей, тогда изменились бы черты ее лица, и тогда она потеряла бы то неуловимое, за что Касбулат ее так безрассудно любил.

Тонкое смуглое лицо Шарипы не было броским, но оно было словно трава под ветром, в нем отражалось каждое движение души. Во всей ее вытянутой стройной фигуре, в длинных пальцах, во всей этой ее продолговатости была какая-то необъяснимая для него прелесть. При каждой новой встрече он с искренним изумлением находил что-то новое в лице, жестах, движениях Шарипы. Почему же он сразу не смог разгадать ее?

Удивительно то, что в отсутствие Шарипы он никак не мог целиком представить ее образ. Четко вспоминались лишь какой-то жест, взгляд, движение бровей. Он напрягался, пытался дополнить эти мгновенные, как вспышки, воспоминания, но образ Шарипы был неуловим. Оставалось только ощущение нежности, доброты, счастья.

Жизнь Касбулата теперь текла словно по двум руслам, проходила в двух измерениях. Было то, что можно было назвать его основной жизнью: работа, дом, компания преферансистов. Эта реальная, понятная жизнь казалась ему теперь иллюзией, призрачной, бессмысленной, она утекала сквозь пальцы, как песок, и остановить ее было нельзя. Зато была у него теперь и вторая жизнь — неуловимая, безбрежная, невыразимая словами, туманная и сияющая, и эта жизнь задерживалась в быстротекущем времени, она не пропадала.

Увы, то, что он называл мнимо реальным миром, скоро заявило на него свои права. Грубая внешняя реальность без стука ввалилась во вторую жизнь Касбулата.

Поползли сплетни. На лицах сотрудников он стал замечать игриво-завистливые улыбки, за спиной все чаще слышался шепот и сдавленное хихиканье. Наконец разговоры дошли и до Сабиры. Он сразу это заметил. Сначала она только хмурилась и молчала. Касбулат был доволен уже и этим, но чувствовал, что так дело не кончится.

Даже и без этой истории их отношения с Сабирой были не простыми. До войны они жили вместе всего полтора года. Не успел Касбулат свыкнуться с положением семейного человека, как снова оказался холостяком. Началась разлука длиною в пять лет. Что касается паренька, то, когда Касбулат уходил на фронт, он лежал поперек люльки, а вернулся — по дому бегает шестилетний сорвиголова. Оттого, что сын не рос у него на глазах, не начинал при нем ходить, не лепетал первые слова, Касбулат почему-то не испытывал при виде сына отцовского чувства. Он казался ему скорее младшим братишкой.

«Разумеется, я их не оставлю, — говорил себе Касбулат. — Помогать буду всю жизнь».

Да, он начинал подумывать о разводе. Но как решиться на такой шаг? И с Шарипой тоже невозможно порвать. Без нее все погаснет.

Мучаясь, не находя никакого решения, он шел к Шарипе. Она прижимала его голову к своей груди, целовала его волосы, пугливые ее пальцы бродили по его лицу. Она молчала, но каждое ее движение говорило: «Милый, я все понимаю. Не думай обо мне. Делай, как знаешь, только не мучайся». Но знала ли она, что своей этой покорностью и жертвенностью она еще больше ранит его?

— Где ты пропадаешь? — сказала в один из вечеров Сабира. — Что тебя из дому гонит?

— Что ты мелешь? — отмахнулся Касбулат. Внутри у него все сжалось.

— Не понимаешь, да? Не перебесился еще?

Касбулат давно ждал этого дня и внутренне подготовился к нему, но сейчас растерялся, попытался увильнуть.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Что за вздор?

— Ах, не понимаешь? И того, что весь район уже перемывает нам косточки, ты тоже не знаешь? Больше нет у меня сил молчать: в глаза люди смеются.

Касбулат собирался было рассердиться, изобразить благородный мужской гнев, но тут Сабира мгновенно и бурно расплакалась, и он растерялся. Все приготовленные к этому случаю слова — слова решительные, четкие — вылетели из головы.

— Давай не будем ссориться. И без того наша жизни не сахар, — глухо проговорил он.

— Да разве я в этом виновата? — надломленным голосом выкрикнула она.

— Не знаю, кто из нас виноват, знаю только, что это не жизнь, проку в ней мало. Будем честными, Сабира, перестанем тянуть резину. Лучше по-хорошему...

— Нет! — криком перебила его Сабира. — Я тебя пять лет ждала? Ради чего? А мальчик наш тут при чем? Разве он виноват? Хочешь его без войны сиротой сделать?

Все, что она сдерживала в себе последнее время, сейчас вырвалось в потоке слез, в безудержном истошном крике, в жалких беспомощных словах.

«Так и знал. Сразу сына вперед выставила. Конечно, мощное оружие», — ярил себя Касбулат, в то же время понимая, что ему уже болезненно жалко и сына и эту ревущую беззащитную женщину. Потрясенный и разбитый, он вышел из дома.

Одна беда тянет за собой другую. На следующий день его вызвал к себе Мажитов.

Мажитов, его непосредственный начальник, был плотным невысоким человеком лет за сорок. Добродушный и смешливый, он любил шутку, знал множество смешных историй и любил их рассказывать к случаю и без случая.

— Есть новенькие анекдотики? — обычно спрашивал он и наклонялся к собеседнику, выражая полную готовность тут же расхохотаться, как говорится, до животиков.

На сей раз лицо его было непроницаемым к холодным. Кивком головы он указал ему на стул, сухо сказал, обращаясь по фамилии: «Садись, товарищ...» После этого, разумеется, он уставился в какую-то бумагу, словно, кроме него, в кабинете никого не было. Кто-кто, а Касбулат знал этот стиль. Обычное начало для официального разговора старшего с младшим.

Однако молчание затягивалось, и Касбулат даже подумал, уж не поклеп ли какой-нибудь на него сейчас в руках Мажитова. Скосив глаза, он заглянул в бумагу — нет, какое-то обычное отношение. Мажитов наконец поднял голову, посмотрел прямо в глаза Касбулату и неопределенно проговорил: «Н-да, да-да-да...» Ни тени улыбки.

— Давай-ка поговорим в открытую, — словно решившись, начал он. — Как у тебя на семейном фронте? Порядок?

Касбулат не ответил.

— Красноречивое молчание. Нет, стало быть, порядка, так, что ли?

Касбулат не отрывал взгляда от глаз Мажитова. Если он сейчас, по обыкновению, расхохочется и превратит чужую беду в смачный анекдотец, Касбулат тогда встанет и хлопнет дверью. Была не была!

— Жена, что ли, вам написала или сплетни дошли? — мрачно спросил он.

— Сплетни не сплетни, а слухи о тебе ходят, и слухи, как я вижу, далеко не беспочвенные. Верно говорят: без ветра и трава не колышется...

Больше всего Касбулат злился сейчас на самого себя. Не хватило мужества самому с ходу обрубить канат, принять на себя всю тяжесть, крутил, юлил, и вот теперь расплачивайся — сейчас чужие руки полезут тебе под кожу, к самому сердцу.

—... жена у тебя умная, да-да. Напиши она жалобу, пришлось бы ей дать ход, бумага есть бумага. Но я без бумаги хорошо знаю твои дела. Люди не ангелы, конечно, и с грехами молодости все мы знакомы, только ты, я думаю, зашел слишком далеко. Послушай, я тебя спрашиваю по-дружески: что дальше собираешься делать?

— Сказать по правде, я и сам не знаю, — глухо проговорил Касбулат.

Этот ответ сразу как-то настроил Мажитова на отвлеченно-философский лад. Он задумался и даже вроде бы вздохнул.

— Сложно... сложно... Что и говорить, сердцу не прикажешь. Жизнь она... иногда... Но вот о чем забывать тебе нельзя — о семье. Ты хороший работник и с надежной перспективой, а каждый из нас должен быть морально безупречным. Так или нет? Споткнешься один раз, мы тебя поддержим, Будешь падать дальше, тут уж извини, никто тебе не поможет. Мы будем только осуждать тебя, клеймить позором. Парень ты с будущим, и кадров у нас не хватает, но незаменимых нет. Понимаешь? — пытливым взором он впился в лицо Касбулату, помолчал. — Хочешь, дам тебе совет?

Касбулат не ответил, даже не кивнул. Он только опустил голову.

— В жизни бывают моменты, когда не мешает выслушать мнение людей, хотя и посторонних, но умудренных опытом и благожелательных, — тихо, как больному, говорил Мажитов. — Совсем это не значит, что надо только тянуться перед старшими по чину и возрасту, но когда сам не можешь ничего решить, лучше другого послушать, чтобы потом не кусать себя за локти.

Касбулату казалось, что Мажитов мягко, но решительно вынимает у него из рук тот проклятый клубок, который он вот уже столько дней пытается распутать. И он продолжал молчать.

— Конечно, обуздать свои страсти нелегко, — продолжал Мажитов, — но ты все-таки возьми себя в руки, послушай меня, дорогой. Как-никак ты боевой офицер, должен знать, что такое выдержка, на войне людьми командовал, с самим-то собой должен справиться.

Резкий страх вдруг сжал Касбулату сердце: он понял, что сейчас потеряет Шарипу навсегда. «Не отдам!» — закричал он изо всех сил, но закричал он это молча. Лицо багровело, он задыхался и молчал.

Мажитов, казалось, понимал его состояние. Он смотрел на него сочувственно и грустно, словно и сам когда-то пережил что-то подобное.

— Не хочешь ты передо мной раскрыть душу, Касбулат, и это я понимаю, — сказал он после долгой паузы. — Однако не в моих привычках бросать товарища в беде. Долго я думал о тебе, дорогой, ой, долго, и считаю, что самое разумное для тебя — перевестись в другой район. Здесь все только и болтают о твоем деле, а вдали все утрясется, перемелется, — он впервые усмехнулся, — мука будет. Так вот, я все уже согласовал с Баймолдиным, получишь должность не хуже, чем здесь. Жаль отпускать хорошего работника, но ведь и о будущем его надо подумать.

«Какой он все-таки добрый и дальновидный человек, — неожиданно подумал Касбулат, — Милый, исключительно внимательный и тактичный... Да-да, он совершенно прав, я не простой работник, меня в области считают человеком «с перспективой». Он знает, что я пойду в гору, если не... Но это невозможно! Шарипа! А жена, заплаканная, жалкая от слез? А сын? Нет, это невозможно! О, Шарипа, Шарипа...»

Он все молчал, и Мажитов молчал, понимающе и тактично расходуя на него свое ценное время. Наконец он поднялся из-за стола и подошел.

— Обмозгуй все как следует, не спеши. Уверен, что прислушаешься к моим советам. Это советы старшего брата, Касбулат.

Разумеется, Касбулат «прислушался», и вскоре его перевели в другой район. Новизна всегда захватывает, а Касбулат накинулся на новую работу, как голодный на хлеб. Кампания следовала за кампанией, командировка за командировкой, не прошло и года, как его из завотделом повысили в зампредрайисполкома. Вкус власти тоже довольно сильное чувство. Сложные перипетии руководящего положения все больше поглощали его.

То, что совсем еще недавно виделось ему ложной грубой реальностью, оказалось, хоть и суровой, но действительной реальностью, а то другое, «истинное», померкло в тумане.

Через два-три года он вспоминал Шарипу лишь на областных совещаниях, когда встречался с Мажитовым. Мажитов всегда при встречах хлопал его по плечу, заговорщически подмигивал, добродушно похохатывал, а когда Касбулат недовольно морщился, переходил на серьезный тон, интересовался его отношениями с Баймолдиным, одобрительно кивал, глядя на него, как на своего крестника. Все-таки именно благодаря ему он не свернул с правильного пути, и, хотя Касбулата раздражали порой ухмылки и подмигивания Мажитова, в глубине души он был благодарен ему. Страшно подумать, что случилось бы с ним, если бы он поддался власти слепого чувства. Хорошо, что встретилась ему на жизненном пути эта добрая душа, которая не сделала из многочисленных сигналов никаких оргвыводов, а просто по-товарищески поддержала его.

...Касбулат ворочается с боку на бок. Сна ни в одном глазу, а в доме, как назло, нет снотворного. Текут мысли, цепляются одна за другую, ничем их не остановишь. Надо же, пятнадцать лет с той поры прошло, давно уже остыл, перегорели «страсти роковые», и вдруг все разом всплыло на поверхность. И Шарипа, как живая, стоит сейчас перед ним. Как ты живешь теперь, Шарипа, со своим скромнягой-мужем?

Даже после разговора с Мажитовым Касбулат несколько раз, останавливаясь на ночной улице и глядя в небо на редкие звезды, думал: «А не послать ли мне все к чертовой матери? Не уехать ли куда-нибудь подальше с Шарипой? Хоть в чабаны пойти, а?»

Даже когда писал обстоятельно аргументированное заявление о необходимости перевода в другой район, даже тогда что-то в этом же роде, словно сквозь сон, ворочалось в душе. Он боялся увидеть ее, чтобы вновь все не проснулось, и зашел только за день до отъезда.

...Не надо вспоминать эту встречу. Зачем это тебе? Лучше о чем-нибудь другом подумай. О снегозадержании, например, об этом проклятом буране. Как завтра поедем? Надеюсь, Жуматай не забудет цепи, этот старый плут... Вот правильно, так-то лучше...

Не надо вспоминать эту встречу! Лучше ущипни себя за руку.

Прощальный монолог был подготовлен заранее и в самых лучших выражениях. Любовь его к ней безгранична, он не забудет ее до последнего мгновения жизни, но против жестокой судьбы человек бессилен...

Шарипа встретила его, по обыкновению, тепло и приветливо, словно ничего не случилось.

— Раздевайся, проходи, сейчас приготовлю чай.

Касбулат от неожиданности даже растерялся. Красивый и мрачный монолог вылетел из головы. Неужели она еще ничего не знает? Неужели придется объяснять все сначала?

— Не надо чая. Я очень спешу, — смущенно промямлил он.

— Нет уж, так у нас не принято, — весело сказала Шарипа. — В дальний путь не отпускают с пустым желудком.

Знает она, знает, не может не знать. Знает и ничуть не печалится, и голос у нее не дрожит. Он себя терзает, мучается, разрывается на части, а ей-то, оказывается, все равно. Вот цена его страданиям. Хотел с такой бездушной женщиной связать свою судьбу!

За чаем Шарипа, как и положено, занимала его разными разговорами, с интересом расспрашивала о том районе, куда он направлялся. Он хмурился, отвечал неохотно, сквозь зубы, Его терзала досада, что Шарипа оказалась недостойной его великой, чуть ли не вселенской трагедии.

Вдруг он увидел, как дрожит ее рука, державшая чашку чаю, услышал, как тоненько звенит ложечка... Он резко поднял голову. Глаза, захваченные врасплох, выдали Шарипу. Он сразу понял, как малы все его терзания рядом с ее горем, вся его «бесконечная любовь», «жестокая судьба»... Как ничтожно, как пошло... Репетировал свой монолог, как какой-нибудь бездарный актеришка...

Он тяжело поворачивается на другой бок. Скрипит под ним деревянная кровать. Сабира, проснувшись, подает голос со своей кровати:

— Что не спишь? Может, нездоровится?

Вместо ответа он что-то глухо бурчит. Жена сладко зевает, устраивается поуютнее. Снова безмятежное посапывание.

«А для нее хоть трава не расти, — думает Касбулат. — Неплохо иметь такой душевный покой. Неужели она забыла, забыла до конца о той истории? Как странно все это. Тогда мы даже не объяснились, и пятнадцать лет она ни разу, ни одним словом... Все исчезло, как какая-то сущая ерунда, словно кошка засыпала свою дрянь...»

Он снова переворачивается. Хоть бы уснуть. Скоро, наверное, начнет светать, а за окном все воет. Ой, разгуливается буран...

Поставив коня в колхозную конюшню, расседлав и положив перед ним охапку сена, Каламуш направляется к общежитию школы. Эх, как ему хочется задержаться пару дней на колхозной усадьбе!

Он проходит по некрашеному рассохшемуся полу невысокого саманного дома и останавливается у дверей пятой комнаты. Здесь все ему знакомо, каждая тумбочка. На его кровати в углу разлегся горбоносый Саден — Кок-Кошкар, как прозвали его ребята. Совсем еще недавно был ведь салажонком, а, смотрите, пожалуйста, переселился уже в комнату старшеклассников.

— С приездом, Каламуш-ага, — небрежно говорит Саден, словно только его и дожидался.

— Где ребята? — спрашивает Каламуш.

— Где же им быть? На занятиях.

— А ты что здесь валяешься?

— Увы и ах, я заболел, — весело отвечает Саден и добавляет уже грустно: — Кажется, простудился. — Голова его бессильно опускается на подушку.

— Чем заболел — мигренью или ленью?

— Ужасная температура, — доносится с подушки умирающий голос.

— Дай-ка пульс пощупаю.

— Честное пионерское, агатай! Вернее, честное комсомольское, агатай! — восклицает Кок-Кошкар, закрывается с головой и сжимается в комочек.

Сбросить его с постели для Каламуша дело пяти секунд.

— Я на этой кровати пять лет бока протирал и сегодня буду на ней спать, а ты поищи себе место у салажат, — деловито распоряжается Каламуш. — Сейчас я иду в правление переговорить с председателем по важному делу, а к вечеру вернусь. Не забудьте чаю приготовить.

Рожица Кок-Кошкара расплывается в хитрой улыбке.

— Я думаю, Каламуш-ага, что Зюбайда тебе даже мясо по-казахски приготовит.

Короткая погоня заканчивается поимкой маленького интригана.

— Ой, агатай, прости, больше не буду! Агатай!

— Перестанешь ты меня заводить Зюбайдой или нет? Вот оторву голову, суну ее тебе под мышку и скажу, что так и было. Еще одно слово про Зюбайду — и будешь голову свою носить под мышкой.

— Больше ни одного слова, агатай! Все забыл, клянусь! Даже когда на свадьбу пригласите, не пойду, не поверю.

Каламуш идет к правлению колхоза по длинной улице мимо редких домов с плоскими кровлями.

Надо было бы зайти в школу, но лучше, пожалуй, сделать это через пару часов, когда кончатся уроки. Ребята высыпят из классов, шумно окружат его, Каламуша, настоящего чабана. Разинув рты, они будут смотреть на него, слушать деловой, чуточку усталый рассказ о дальнем отгоне. Такие минуты были Каламушу очень даже по душе.

Честно говоря, школа — это главное, что тянет его на центральную усадьбу. Черная парта, на которой сохранились еще вырезанные им инициалы, первая жажда увековечиться. Коридоры... По ним он так много бегал. Волейбольная площадка... Кто обладал самыми сильными «гасами?» Замнем для ясности.

Но есть и еще кое-что, может быть, самое главное. Зюбайда... Она будет стоять чуть в сторонке, не смешиваясь с толпой ребят, и будет отводить в сторону свои глаза, похожие на две черные смородины, и пунцовый румянец выступит на ее смуглом лице, а он будет говорить намеренно громко, вроде бы вовсе не для нее, но потом глаза их на мгновение встретятся, и что-то сладко запоет у него внутри, голова слегка закружится, и он поймет, что нет никого на свете лучше этой девочки.

Предвкушение торжества и радости греет и вдохновляет Каламуша, лучисто светится его матово-белое лицо с чуть вздернутым носом, на губах блуждает смутная улыбка — так много в мире припасено для него еще не изведанного счастья.

Из конторы выходит председатель правления Кумар. Фигура, прямо скажем, с первого взгляда несколько нелепая: в узкой в талии черной овечьей шубе с огромными полами, а малахай на голове сидит так, словно торчат в разные стороны ослиные уши. Выходит он торопливо, точно спешит куда-то, но, увидев Каламуша, останавливается.

— А, мальчик! Когда приехал? Как Коспан, жив-здоров? Отара в порядке?

При полной крупной фигуре Кумар имеет тонкий писклявый козлетончик, кажется, что в его толстое горло вставлена тоненькая трубочка, через которую проходит только небольшая часть, четверть его голоса. Впрочем, этот голосок не помешал ему утвердить за собой авторитет крутого и властного председателя.

— У нас все в порядке. Спасибо.

Кумар внимательно смотрит на Каламуша застывшими глазами, видно, что он думает о чем-то своем.

— Кумеке, а как насчет моего важного предложения? — бросается в атаку Каламуш. Собственно говоря, ради этого предложения он и шел в контору. — Как насчет бригады чабанов? Что же получается — в прошлом году мои слова пустили на ветер и в этом году зажимаете инициативу. Мы могли бы стать передовиками, настоящими маяками...

— А, подожди ты с этим, — досадливо отмахивается Кумар, и глаза его приобретают живое выражение, видимо, мысль оформилась. — Ты вот что — сегодня же возвращайся домой. Сюда Касеке завтра приедет и, видно, сразу отправится к вам. Возьми все что надо из магазина.

— А как же быть с моим важным предложением? Всегда вы...

— Об этом в другой раз.

Хлопнув Каламуша по плечу, Кумар поспешно уходит. Всегда вот так, никакого серьезного отношения к начинаниям молодежи. Потрепал, как мальчишку, по по плечу — и все.

В прошлом году Каламуш вычитал в газете, что в Бурятии организованы комплексные бригады чабанов. Одна бригада на шесть, а то и на десять тысяч овец. Сами сеют и убирают кукурузу, сами заготавливают корма, свои тракторы, машины... У него даже дух захватило от восторга — вот оно настоящее дело! Бросился с газетой к Коспану, но тот только улыбнулся. «О чем ты говоришь, дорогой, у нас зимой даже подножных кормов не хватает вокруг зимовки. Сколько я твердил в правлении, чтобы построили запасные базы в степи, а толку — ноль».

Каламуш не думает отказываться от своих идей, это не в его привычках. Он уверен в своей конечной победе, уверен, что ему удастся объединить чабанов в большие комплексные бригады, где будет весело и интересно жить и работать. Исчезнут одинокие, разбросанные по степи убогие и унылые юрты чабанов. В такую бригаду, глядишь, и Зюбайда переберется.

Подождите, подождите, председатель Кумар. Я еще завтра к вам приду, а сегодня никуда не уеду, переночую в общежитии. Вечером можно будет заглянуть к девушкам, посидеть, поболтать, ничего в этом нет зазорного...

Утром следующего дня Каламушу не до прений с Кумаром. Он с тревогой смотрит на небо, на степь, седлает коня и сразу трогается в обратный путь.

Буран, бушевавший всю ночь, замел дорогу, и лошадь проваливается по колено. Сейчас ветер немного ослаб, снег летит мелкой жесткой крупой, смутно виднеется горизонт, справа из снежной пыли выплывает пологий холм Костаган.

За Костаганом зимовка его отца, которого все в округе, да и он в том числе, зовут стариком Минайдаром. Что если завернуть к старику? Нет, нельзя, надо спешить. Со вчерашнего дня Каламуш потерял покой. Сейчас тревога его растет, он не перестает думать о своем Коспане-ага. Всю ночь он думал, как он там, в плоской Кузгунской степи, и вот сейчас, забыв про Кумара, про свое «важное предложение» и даже про Зюбайду, он, защищаясь левым плечом от напора ветра, крупной рысью спешит домой.

Вот она, их кошара, — белый сугроб у подножия Дунькзыл. Только труба отличает ее от других сугробов. Но почему труба такая длинная? Ойбай, да это Жанель-апа стоит на крыше, всматриваясь вдаль. Каламуш пускает коня галопом.

— Айналайн! Солнышко мое! Приехал, мой мальчик! Замерз, наверное, до костей! — причитая и подпрыгивая, Жанель пытается обнять Каламуша еще в седле.

— Ага еще не вернулся?

Жанель выхватывает повод из рук Каламуша и, не отвечая, ведет его лошадь к конюшне. В доме она снова бросается к нему:

— Быстрей раздевайся, ты весь в инее и снегу. Сейчас чаю подам.

Каламуш внимательно смотрит на свою вторую мать. Всего лишь сутки прошли, а как резко она изменилась: обтянулись скулы, ввалились щеки. Каламуш понимает, что Коспан не вернулся, да он и не мог вернуться в такую погоду. Он смотрит на Жанель и не знает, что сказать.

Дата добавления: 2015-06-04