Г. Екатеринодар. 6 страница

Исторический ход событий волей или неволей связал железной цепью государственные образования Юга, и ослабление, а тем более разрыв одного из звеньев ее могли вызвать потрясение и гибель.

Астраханское казачье войско, фигурируя в официальной жизни Юга в лице атамана и правительства, представляло до известной степени фикцию, так как в состав территории ВСЮР входило разновременно лишь несколько казачьих станиц и часть калмыцкой степи.

1 июня 1917 года в силу закона Временного правительства Астраханский край получил новое устройство, будучи подразделен на четыре самостоятельных административных единицы – Астраханская губерния, Астраханское войско, область калмыков и область киргизов Букеевской орды[[109]]. В том же году состоялось вхождение астраханских калмыков в состав Астраханского казачьего войска на условиях раздельного управления – двумя Кругами, двумя правительствами, объединенными казачьим атаманом с калмыцким помощником. Большевистский переворот нарушил нормальное развитие новых учреждений и внес в жизнь края исключительное даже для большевистской практики разрушение и жестокость: советский террор в Астрахани ив калмыцких степях – одна из наиболее кровавых страниц русского лихолетья.

Атаман, генерал Бирюков, был посажен в тюрьму, где и умер. Другие деятели, в том числе помощник атамана ротмистр (именовавшийся полковником) князь Тундутов, председатель казачьего Круга Ляхов, председатель калмыцкого Круга и правительства «полковник» Криштофович[[110]] нашли приют на Дону; несколько тысяч калмыков с семьями и скарбом потянулись также на освобожденную от большевиков территорию.

Князь Тундутов – определенный авантюрист, хотя и обладавший весьма посредственным умственным развитием, объявил себя, как известно, астраханским атаманом и стал формировать армию, не без успеха мистифицируя Берлин и Новочеркасск. С падением атамана Краснова и упразднением Астраханского корпуса, части которого пошли на пополнение Вооруженных сил Юга[[111]], Тундутов временно остался не у дел. В кубанской станице осели самодовлеющие астраханские власти, ведя между собой большие раздоры; с одной стороны – на почве разногласия между казаками и калмыками, с другой – от столкновения в калмыцкой среде представителей двух начал – «феодального»[[112]] и «демократического»[[113]]. Особым постановлением соединенных «правительств», князь Тундутов был лишен атаманского звания и, получив 20 тысяч рублей «отступного», вначале примирился с фактом своего низложения. Но вскоре передумал и объявил о расторжении договора между астраханским казачеством и калмыками и об образовании из последних особого войска «Волжского», назвавшись его атаманом. Тундутов пробрался затем в Баку, спекулируя калмыцким народом в сношениях с азербайджанским правительством и даже с агентами Кемаль‑паши, добывая везде деньги и предаваясь широкому разгулу. В сентябре он вернулся в калмыцкие степи и стал подымать калмыков против вновь избранного «правительствами» атамана Ляхова. Чтобы положить конец всем этим выступлениям, волновавшим степь и вызывавшим дезертирство из калмыцких полков, в октябре 1919 года я приказал выслать Тундутова и двух его сподвижников из пределов Северного Кавказа[[114]].

Ляхов и члены его правительства привлечены были к разработке положения об управлении Астраханским краем и к организации управления освобожденными калмыцкими округами.

Глава VIII. Взаимоотношения Юга с Кубанью

Взаимоотношения, сложившиеся между властью Юга и Кубанью, вернее – правившей ею группой, я считаю одной из наиболее серьезных «внешних» причин неудачи движения.

Ближайшими поводами для междоусобной борьбы, поднятой кубанской «революционной демократией», совмещавшей «казачий» социализм с самостийностью, служили вопросы о полной эмансипации Кубани от правительства Юга, о создании собственной армии, о пресловутой «экономической блокаде», вызванной кубанскими рогатками, и некоторые другие, тесно связанные с интересами противобольшевистской борьбы. В область внутренних отношений и местного законодательства мы по‑прежнему не вмешивались вовсе.

Внешне эта борьба преподносилась общественному мнению как противоположение «казачьего демократизма» «монархической реакции»; на самом деле она представляла поход кубанской самостийности против национальной России вообще. При этом кубанские самостийники вкладывали в свои отношения к нам столько нетерпимости и злобы, что чувства эти исключали объективную возможность соглашения и совершенно заслоняли собою стимулы борьбы с другим врагом – советской властью. Можно сказать, что со времени полного освобождения Кубанского края самостийные круги, преобладавшие в составе Законодательной Рады и третьего правительства (Курганского), все свои силы, всю свою энергию и кипучую деятельность направили исключительно в сторону «внутреннего врага», каким в глазах их была Добровольческая армия.

14 июня в Ростове произошло прискорбное событие, вызвавшее обострение – еще большее – в наших отношениях. В этот день был убит председатель Краевой Рады Рябовол. Следствие донских властей не обнаружило лиц, совершивших убийство. Так как покойный являлся одним из наиболее непримиримых противников власти Юга, то в смерти его Кубанская Рада обвинила добровольцев. Событие это послужило поводом для больших политических демонстраций, организованных кубанским правительством и Радой. В изложении официозов, в воззваниях и речах преступление приписывалось «врагам народа, слугам реакции, монархистам», на которых обрушился гнев кубанских республиканцев. Некоторые речи и статьи расшифровывали, впрочем, эти «общие понятия», указывая прямо на «Особое совещание», как на «силу, стремящуюся отдать демократию в рабство»; на «Осваг», «длинными реакционными щупальцами охвативший Кубань»; на Добровольческую армию, «поющую Боже, Царя храни». Про армию кубанский официоз позволил себе сказать: «…И только в демократических кругах с истинным негодованием относятся к свершившемуся факту и ждут возможных последствий. Говорят о возможности ухода кубанцев с фронта. Говорят и сами пугаются… Так как все отлично сознают, что на фронте – там, далеко, – кубанцы, терцы, донцы, а добровольцы ютятся в штабах, театрах и интендантствах…»

Даже представитель Грузии, с которой по существу мы находились в состоянии войны, счел возможным в Екатеринодаре – Ставке главнокомандующего воюющей стороны, с кафедры Рады грозить «неведомому» противнику: «Грузия хочет видеть рядом с собой доблестную соседку – Кубань… Она не может разговаривать с теми, кто идет завоевывать и подчинять, а не освобождать… Я уверен, что когда на Кубани настанет момент опасности для демократии и свободы, то демократия Грузии не платонически, а кровью своей докажет стремление защищать общность демократических интересов…»

Грузия в качестве защитницы Кубани!

Это официальное лицемерие встречено было бурными аплодисментами собрания, ослепленного навеянным чувством в ущерб логике и действительности.

В числе прочих мер Законодательная Рада постановила[[115]]: 1) закрыть все газеты, поносившие Раду и покойного Рябовола, а редакторов их выслать из пределов края[[116]]; 2) закрыть все отделения «Освага» на кубанской территории, а агентов его выслать[[117]]; 3) екатеринодарский гарнизон передать в надежные руки и составить его из «верных частей»; 4) все гарнизоны в крае должны состоять исключительно из кубанских и горских частей[[118]]; 5) разработать мероприятия против лиц, ведущих борьбу с кубанскими краевыми установлениями…

Эти последние мероприятия были особенно сложны ввиду отрицательного отношения к местной власти не только Добровольческой армии, но и всей русской общественности, всей российской печати, кубанской «линейной» группы и большинства иногородних. Последние были настроены оппозиционно, преимущественно в области социальных и экономических взаимоотношений; в станицах – в особенности, где неискренние демократические лозунги центра претворялись в «казачью диктатуру» и самосуд, где все натуральные повинности отбывались исключительно иногородним населением принудительно и бесплатно. Только городской пролетариат, ведя борьбу с кубанской властью, в ее распре с командованием выражал обыкновенно свое сочувствие кубанцам. Но приемами довольно безобидными: резкими постановлениями профессиональных союзов, красными бантами, украшавшими их делегатов, и тому подобным.

Начавшаяся на Кубани задолго до июня кампания против Южной власти приняла размеры угрожающие. Она не ограничилась отстаиванием областных интересов; в программу кубанской «революционной демократии» в соответствии с практикой российских социалистов входила «энергичная борьба со стремлением слуг царского режима, помещиков и капиталистов установить диктаторскую власть в освобожденных от большевиков местностях России, ибо эта власть есть первый твердый и верный шаг к установлению самодержавно‑полицейского строя»[[119]].

Нахождение аппарата власти (отдел внутренних дел) и краевых органов пропаганды (»Коп»), поглощавших ежемесячно 4 миллиона рублей, в руках самостийной группы давало ей реальную силу и широкие возможности. Способы борьбы были разнообразны: скрытая работа по свержению атамана и явная – по удалению лиц высшего управления, приверженных к Добровольческой армии; специальный подбор администрации, административное давление, перлюстрация корреспонденции; подкупы – деньгами, спиртом, назначениями, производством в первый офицерский чин и так далее, и так далее. Так же разнообразна была пропаганда. Каждое заседание Рады являлось поношением Южной власти и возбуждением против нее казаков. Официальная печать распространяла эти речи и проводила эти идеи прямыми выпадами и тенденциозным подбором материала, зачастую грубо вымышленного.

«Коп» разносил агитационную литературу в тысячах экземпляров по станицам, а в витрине этого учреждения, в Екатеринодаре, изо дня в день вывешивались кубанские газеты с подчеркнутыми местами, особенно оскорбительными для Добровольческой армии, экземпляры «Известий» и «Красноармейца», описывавшие, например, с большим злорадством развал армии адмирала Колчака или в самых радужных красках торжества «пролетарского праздника 1 мая» в советской России…

Лидеры самостийников – Омельченко, Гатагоу, Воропинов, Макаренко, Белоусов и многие другие – по поручению Рады разъезжали по Кубани и на станичных сборах выясняли наши взаимоотношения в духе демагогии, затрагивавшей наиболее чувствительные места народной психики. Нет шпагата, дорога мануфактура – виновата «блокада Кубани…». Дорог хлеб – потому что весь урожай 1919 года будет отдан главным командованием Англии (?) в уплату за снабжение… Кубанцы босы и голы (!), тогда как добровольцы, даже пленные большевики, ходят в отличном английском обмундировании (!)… «Особое совещание» – это «тот коршун, который ждет лишь того времени, когда можно будет выклевать глаза Кубанскому краю и отнять у него землю и волю…» (Макаренко). На фронте не хватает сил, ибо кубанцев заставляют проливать кровь в борьбе с «дружественными кубанцам горцами Дагестана и Чечни, с родственными им украинцами Петлюры…». Иные агитаторы в своем толковании событий шли гораздо дальше, требуя от правительства снять с фронта кубанские части и поставить их сильными гарнизонами по Кубани, чтобы «заставить силою не желающих исполнять распоряжения кубанской власти»… (Воропинов). Или побуждали кубанских казаков оставить ряды Добровольческой армии, которая «является виновницей гражданской войны». Ибо, не преследуй она «целей насаждения монархизма, давно можно было бы окончить войну и примириться с большевиками, устроив в России народную республику…» (Омельченко).

Под таким воздействием изо дня в день на сытой и покойной Кубани среди казачества началось смущение. Часть станиц оставалась, впрочем, равнодушной к тому зрелищу, которое народный юмор определял фразой «паны дерутся»; другие под влиянием агитации выносили постановления – хвалебные по адресу печальников народных из Законодательной Рады и враждебные по отношению к Добровольческой армии; третьи, наконец, требовали удаления из состава Рады и правительства «Воропиновых и Макаренок», которые «ведут к пережитому уже нами и напоминают прямо о действиях этих лиц в первой Законодательной Раде перед большевизмом…». Одновременно многие станицы присылали постановления об избрании меня почетным казаком… Съезд уполномоченных Лабинского отдела (конец июня) признал деятельность Законодательной Рады вполне отвечающей чаяниям народным и послал приветствие Раде и… главнокомандующему.

Шел полный разброд в казачьих настроениях. Движение, вызванное кубанскими демагогами, оказалось бессильным поднять казачью массу к активным действиям. Но значение его тем не менее было велико и гибельно: всякий подъем в казачестве мало‑помалу угасал и притом безвозвратно, цели борьбы затемнялись совершенно, понятие о долге заслонялось чувством самосохранения, находившим простое и доступное оправдание в речах и призывах «народных избранников», с фронта началось повальное дезертирство, не преследуемое кубанской властью. Дезертиры свободно проживали в станицах, увеличивали собою кадры «зеленых» или, наконец, находили покойный приют в екатеринодарских запасных частях – настоящей опричнине, которую путем соответственной обработки Рада готовила для своей защиты и к вооруженной борьбе против главного командования.

В то же время через головы полков, стоявших на грузинском фронте или дравшихся с войсками Петлюры, кубанская власть заключала договоры и союзы с Грузией (три экономических договора на поставку хлеба) и с Украиной; посылала делегации на Дон и на Терек, чтобы найти там поддержку в борьбе с главным командованием.

На русскую общественность произвело большое впечатление одно темное событие: председатель Кубанского военно‑окружного суда Лукин, «первопоходник» и приверженец Добровольческой армии, приезжал в Ростов с докладом по вопросу о росте украинско‑сепаратистского движения на Кубани и о прибытии в Екатеринодар тайной петлюровской делегации. Через день по возвращении, 1 октября, Лукин был убит лицами, не обнаруженными кубанскими следственными органами…

Были ли все нападки самостийных кругов на политику и власти Юга голословными и необоснованными? К сожалению, не всегда. Наши нестроения давали им не раз основания, скорее, впрочем, в масштабе общегосударственном, чем краевом. Основания, которые к тому же в азарте политической борьбы и в преломлении сквозь призму социалистическо‑самостийной идеологии приобретали не раз преувеличенную и извращенную окраску. Давали ли мы поводы к обострению отношений? Помимо принципиального расхождения, наше не слишком почтительное отношение к людям, попавшим на роли народных избранников, законодателей и министров, вызывало обиды и уязвленное самолюбие. Атаман Филимонов этому обстоятельству приписывал даже исключительное значение в развитии кубанской фронды: «Протестантство Быча, Савицкого и других, – писал он мне 2 декабря 1919 года, – выросло не столько на почве политической и партийной борьбы (какой там Савицкий партийный человек!), сколько под влиянием постоянно уязвляемого самолюбия во время Первого кубанского похода определенно презрительным отношением к ним чинов Добровольческой армии… Я был постоянным свидетелем бешенства их по поводу недостаточно внимательного отношения к „избранникам народа“ с Вашей стороны и со стороны штаба армии… Чувство мести, главным образом, толкнуло Быча и его сподвижников на преступную работу за границей».

Российская печать, органы «линейцев», иногда литература «Освага», правда, в порядке необходимой самообороны, отвечали на нападки самостийников тоном столь же резким и страстным. Поношению подвергались и люди, и идеи, я не ошибусь, вероятно, если среди многочисленных южных газет того времени назову лишь одну – «Утро юга» Мякотина, которая в общей бурной газетной кампании, в критике кубанской власти сохраняла поучительный, но сдержанный тон.

Изверившись в возможности соглашения, я предлагал председателю «Особого совещания» условиться, по крайней мере, с атаманом и кубанским правительством о прекращении взаимной газетной травли… Атаман и сам признавал, что «направление деятельности краевого отдела пропаганды с самого начала возникновения своего… вызывает недовольство (его) и отдельных членов правительства…». Принимал известные меры, временно умерявшие злобность официальной печати, но ненадолго. Власть атамана была весьма ограничена – отчасти конституцией, отчасти тем обстоятельством, что группы «линейцев», к которым принадлежал и сам генерал Филимонов, проявлявший лояльность и умеренность, не были достаточно сплочены, организованы и сильны, чтобы составить должный противовес самостийникам. Отчасти, наконец, по личным свойствам самого атамана‑человека по характеру весьма мирного. Поэтому в течение более года своего атаманства генерал Филимонов балансировал с большим трудом между молотом и наковальней – между Радой и главным командованием. То сдерживал порывы демагогов, умиротворял настроения, сглаживал углы. То иногда, как, например, в вопросе о создании Кубанской армии, был солидарен с самостийными кругами и весьма настойчив, что было тем более непонятным, что с лета 1919 года кубанские лидеры в своих бурных речах, уже не стесняясь, ставили целью создания Кубанской армии борьбу с главным командованием.

Положение становилось чрезвычайно тягостным. Ни одна из наших попыток установления государственной связи не увенчалась успехом. Нам не было предъявлено к тому же ни одного контрпроекта со стороны кубанских правителей, если не считать неприкрытого пожелания – полного невмешательства главного командования в дела Кубани. Последнее было бы, быть может, и спасительным, но, к сожалению, невыполнимым: Кубань волею судьбы являлась нашим тылом, источником комплектования и питания Кавказской армии и связующим путем как с Северным Кавказом, так и с единственной нашей базой – Новороссийском. Кубанские части в октябре составляли все еще 12 процентов Вооруженных сил Юга.

Нас сковывали цепи, которые рвать было невозможно.

В конечном результате к осени 1919 года положение было таково: на царицынском фронте стояла страшно поредевшая Кавказская (кубанская по составу) армия, сохранявшая еще благодаря, главным образом, влиянию лояльного и национально настроенного кубанского генералитета и офицерства бодрость духа и дисциплину. Но с тыла, с Кубани, к армии не шло уже более на пополнение ни казаков, ни лошадей.

На мой взгляд, совершенно безразлично: верить ли искренности того лозунга, который в 1919 году проповедовала кубанская революционная демократия – «Единая Кубань в единой федеративной Российской республике»[[120]], лозунга, обусловившего якобы внутреннюю распрю между «кубанским народоправством» и «реакцией» во образе «Особого совещания»… Верить ли признанию, сделанному теми же лицами в 1921 году[[121]], что целью их была всегда «государственная независимость Кубани» и, следовательно, борьба велась между кубанской самостийностью и национальной Россией… В обоих случаях борьба кубанских правителей на два фронта – против большевиков и Добровольческой армии – являлась заведомо непосильной и потому безумной.

Она губила и их, и нас.

И не без основания Бронштейн‑Троцкий еще в сентябре 1919 года избрал путь, параллельный с кубанскими правителями. Он считал невыгодным «трогать Кубань», наступая от Царицына на Тихорецкую. Бронштейн предпочитал харьковское направление, чтобы «отрезать деникинские войска от Кубани, что дало бы временную опору кубанским самостийникам и временное замирение в Кубани в ожидании развязки нашей борьбы с деникинцами на Донце и на Украине».

И хотя отрезать добровольцев от казаков большевикам не удалось, но работой самостийников «замирение» все‑таки было достигнуто.

Глава IX. «Юго‑Восточный союз» и Южно‑русская конференция

В предыдущих книгах я очертил первые попытки южного казачества к объединению.

По словам Харламова, это было «стихийное стремление… коренящееся в психологических особенностях казачества, как отдельной бытовой группы русского народа… Оно есть не только эпизод прошлого, но имеет и будущее…». Этой стихийности я не наблюдал: все попытки организации «казачьего государства» являлись по замыслу плодом интеллигентского творчества, отнюдь не народного.

Первый опыт создания «Юго‑Восточного союза» в 1917 году прошел под знаком полного игнорирования мятущимся казачеством и своей областной выборной власти, и «союзной». Второй – проект «Доно‑Кавказского союза» – был совершенно искусственной, чисто политической комбинацией, которую проводил генерал Краснов в угоду германцам, видевшим в этой комбинации оплот против зарождавшегося Восточного фронта и одновременно против Добровольческой армии.

Весною 1919 года Круги и Рада разновременно выразили пожелание о воссоздании союза. Но формы его и цели, в особенности сокровенные, были различны.

Инициативу созыва конференции взяло на себя кубанское правительство, пригласив на нее к 5 мая и закавказские новообразования, и горские округа, подчиненные главному командованию. Расценивая подобный съезд как демонстрацию центробежных по преимуществу сил, я отнесся к нему резко отрицательно. О последовавших по этому поводу переговорах между казачьими деятелями сделан был доклад Донскому Кругу[[122]] председателем его Харламовым, посетившим незадолго перед тем во главе делегации Кубань и Терек. Выяснилось, между прочим, тождество мнений донских и терских правителей с «Особым совещанием» в вопросе о неприемлемости состава конференции. «В сущности, – говорил Харламов, – ни Филимонов, ни Сушков[[123]], да и вообще кубанское правительство, не верят в эту конференцию, но обязаны исполнить постановление Рады, проведенное «черноморцами».

Время тогда было тяжелое, 10‑я большевистская армия с царицынского фронта подступала уже к Батайску, в тыл Ростова и северной группе наших войск… Поэтому Харламов советовал Кругу «направить все внимание на борьбу… было бы совершенно неудобно в данный момент идти резко против взгляда главного командования». Так же отнеслись к этому терцы, и вопрос заглох.

Но через полтора месяца, когда фронт большевистский дрогнул, когда наши армии перешли в широкое наступление и освобождение всей территории Дона стало вопросом ближайших дней, Донской Круг, прерывая свои работы 1 июня, вновь подтвердил, что считает «неотложной задачей… заключение… „Юго‑Восточного союза“, в первую очередь с Тереком и Кубанью, для укрепления экономической мощи края и утверждения кровью добытых автономных прав, при дружном боевом сотрудничестве с главным командованием Юга России в деле осуществления общих задач по воссозданию единой, великой Родины – России…».

20 мая председателем Круга разослано было приглашение в Ростов представителям Кругов (Рады) и правительств трех казачьих войск на конференцию, которая и собралась там 11 июня.

Российская общественность и печать отнеслись к этому факту с единодушным и резким осуждением. Отражением тех взглядов, которые сложились тогда, может служить конспект «протеста», выработанный на соединенном заседании (20 июня 1919 г.) правлений «Национального центра» и «Совета государственного объединения России», гласивший:

«а) Исторические заслуги казачества в деле собирания мощи России весьма велики.

б) В настоящей гражданской войне и борьбе с большевизмом казачество занимает первое место, как в деле защиты своего края, так и для восстановления единства и былой мощи России.

в) Эти великие заслуги казачества, а также особенности его быта и исторически сложившихся сословных преимуществ дают ему право на самостоятельное устройство своей внутренней жизни и отводят ему почетное место при разрешении вопросов об окончательном устройстве Русского государства.

г) Идея организации «Юго‑Восточного союза» как государственного объединения, которое должно быть противопоставлено охваченной большевизмом России, имела в свое время известное значение.

д) Ныне, когда восстанавливается единство России, причем представителем ее является в Сибири Верховный правитель России – Колчак, а на Юге – Добровольческая армия, сплотившая все антибольшевистские силы и ныне победоносно двигающаяся к Москве, возобновление вопроса о создании «Южно‑русского союза» не только не оправдывается современной обстановкой, но и политически вредно, так как препятствует воссозданию единой государственности.

е) Стремиться ныне к созданию новых государственных образований – значит бессознательно содействовать намерениям Германии и ставить себе целью расчленение России».

К этому протесту предложено было присоединиться и «Союзу возрождения». Последний, избегая общения со СГОРом, отказался, но в повременной печати появился ряд статей Мякотина, обстоятельно доказывавших, что «называть формы и порядки управления, существующие сейчас в казачьих областях, демократическими, значит – пользоваться весьма неточной терминологией…» и что «объединение казачьих областей в один союз едва ли может дать прочный оплот правам и интересам демократии[[124]]. А вместе с тем, раз такой союз возникнет, он неизбежно будет помехой для общегосударственной власти и, если даже признает ее, неминуемо явится ее конкурентом и будет затруднять ее действия». Мякотин призывал поэтому казачество к объединению «с властью адмирала Колчака».

Что касается более левых группировок, то, будучи принципиальными противниками «сословных организаций», они тем не менее, не желая оказывать хотя бы косвенной моральной поддержки Южной власти, хранили молчание.

Возмущение российских кругов было направлено не по надлежащему адресу. Взгляд на предполагаемый союз исключительно как на противовес общегосударственной власти проводили ярко и настойчиво одни лишь самостийные кубанские группы. И только под флагом казачьего объединения возможно было привлечение официального представительства Кубани к переговорам о создании общей власти. Дон и Терек в лице своих ответственных представителей и примыкавшие к ним астраханские делегаты держались иных взглядов. На конференции кадетов 20 июня Харламов заявил: «Пункт 7 резолюции, говорящей об отношении партии к краевым правительствам, отвечает моему credo; своим острием он направлен против кубанских самостийников. Они начинают сдавать свои неприступные позиции, и положение улучшается. На конференции в Ростове мы определенно заявили, что федерализм неприменим к России. Это книжная, надуманная схема, и процесс объединения идет мимо нее. Поэтому надо ясно учесть: идти с ним или против него. Я знаю, что кубанский атаман и большинство краевого правительства со мною, они не федералисты. Деникин нашему взгляду вполне сочувствует. С Терека получены известия от Баскакова, что все идет успешно. Переговоры между государственными образованиями и командованием не должны пугать: это не договор и не сговор, а только форма, обстановка для безусловного подчинения. Мы хотим лишь областной автономии, которая, обслуживая нас, принесет пользу и общему делу».

Эти взгляды, которым не чужды были также генералы Богаевский и Сидорин, нашли отражение и на конференции, хотя далеко не в такой решительной форме, как у Харламова. Кубанская делегация, возглавленная Рябоволом, оказалась поэтому в положении меньшинства, заранее обреченного на изоляцию. И если верить сведениям, появившимся после крушения Юга и ставящим убийство Рябовола в вину одной из вольных контрразведок, то акт этот, кроме своей моральной неприглядности, был вместе с тем нецелесообразен политически, создав чрезвычайные затруднения для главного командования.

Кубанская делегация, отправившаяся на похороны Рябовола в Екатеринодар, не возвращалась. Конференция, прождав напрасно три дня, приступила опять к своим занятиям, приняв 20 июня постановление: «Признать безотлагательную необходимость организации временной общегосударственной власти на Юге России на основе представительства от государственных образований Юга России и главного командования ВСЮР».

Кубанские представители – Шахим‑Гирей (председатель) и И. Макаренко – по прямому проводу из Екатеринодара настойчиво, но безуспешно убеждали конференцию в том, что «переговоры с генералом Деникиным преждевременны». И 21 июня делегация конференция в составе Харламова, Баскакова[[125]] и Каклюгина[[126]] во время проезда моего через Ростов познакомила меня с ходом работ и принятыми постановлениями. При этом установлено было полное единомыслие наше относительно идеи построения общерусской власти: Верховный правитель (адмирал Колчак) и его полномочный представитель на Юге – главнокомандующий, палата областных и губернских представителей, общее правительство, автономия казачьих войск.

Это неожиданное для многих и в том числе для кубанцев превращение конференции о казачьем союзе в конференцию об организации Южно‑русской власти представлялось тогда огромным шагом вперед в области устроения Юга и консолидации сил его в борьбе с большевиками. По существу же 21 июня 1919 года после восьми месяцев бесплодных исканий, многовластия и тяжелого внутреннего разлада мы вернули вопрос об Южной власти к тому исходному положению, в каком он находился 16 октября 1918 года, когда я и «Особое совещание» предложили казакам проект конституции, отвергнутый Кубанью.

Кубанская делегация выразила «чувства крайнего сожаления, что Кубань была поставлена перед совершившимся фактом». Но после горячих прений и настойчивых убеждений прибывшей в Екатеринодар донской делегации кубанцы решили принять участие в дальнейших работах конференции при непременном, однако, условии, чтобы «продолжение переговоров с генералом Деникиным состоялось лишь после того, как представители Дона, Кубани и Терека примут необходимые решения по основным вопросам».

Дата добавления: 2015-06-04