Часть немецкого будущего 2 страница

Однако какой бы мещанской и интеллектуально ущербной ни казалась обстановка в партии, все же уже первая фраза «Основополагающих линий» содержала мысль, которая превращала исторический опыт и насущную потребность в программу и ставила неловкого чудаковатого Антона Дрекслера из заднего помещения «Штернэккерброй» далеко впереди других – на высоту духа времени. Ведь ДАП определяла себя бесклассовой «социалистической организацией, руководимой только немецкими вождями»; «великая мысль»[279]Дрекслера была нацелена на то, чтобы примирить нацию и социализм. Конечно, не он первый высказал эту мысль, а забота о детях и кастрюлях, казалось, отнимала у неё всю её великую страстность; да, это была всего лишь скромная мысль, порождённая тривиальным стремлением обрести хоть какую‑то национальную защищённость и, во всяком случае, несоизмеримая с принудительными системами марксистского толкования мира и истории. Но те условия, в которых Дрекслер пришёл к ней, – в патетической, лихорадочной ситуации побеждённой, оскорблённой и подвергаемой революционным испытаниям страны, – а также встреча с Гитлером придали этой мысли, равно как и этой ютившейся на задворках партии, перед которой Дрекслер впервые её сформулировал, колоссальный резонанс.

На собрании 12 сентября 1919 года с докладом на тему «Как и какими средствами можно устранить капитализм?» выступил Готфрид Федер. Среди сорока с небольшим присутствующих находился – как сказано, по поручению капитана Майра, – и Адольф Гитлер. Когда Федер излагал свои известные тезисы, гость собрания отметил для себя одно из новых обоснований, бывшее, как он писал, «подобно многим другим тоже», убийственным «по своему доходящему до смешного мещанству». «Я был рад, когда Федер наконец закончил. Мне уже было всё ясно». И всё‑таки Гитлер остался и на последовавшую за докладом дискуссию, и только когда один из присутствующих потребовал отделения Баварии от рейха и вступления её в союз с Австрией, он возмутился, и попросил слова. «Тут уж я не стерпел». Он с такой яростью обрушился на предыдущего оратора, что Дрекслер прошептал сидевшему около него машинисту паровоза Лоттеру: «Ну, силён парень, вот такой‑то нам и нужен»[280]. Когда же Гитлер сразу после своего выступления направился к двери, чтобы покинуть «эту скучную компанию», Дрекслер поспешил за ним и попросил захаживать ещё. Уже в дверях он сунул в руку Гитлера маленькую брошюрку собственного сочинения под названием «Моё политическое пробуждение». Потом Гитлер опишет в не без труда давшейся ему жанровой сценке, как он на следующее утро в казарме, бросая хлебные крошки шмыгавшим по помещениям мышам, начал читать это сочинение и обнаружил, что жизненному пути Дрекслера были присущи и элементы его, Гитлера, собственного развития: потеря работы в результате профсоюзного террора, добывание жалкого куска хлеба с помощью полусамодеятельного искусства (тот играл на цитре[281]в ночном кафе), и, наконец, прямо‑таки сопровождавшееся страхом и чувством озарения открытие – сделанное будто бы в результате попытки одного еврея из Антверпена отравить его, – о пагубном воздействии еврейской расы на мир – все эти параллели, несомненно, вызвали у него интерес, хотя они, как не уставал потом говорить Гитлер, обязаны своим происхождением жизни рабочего.[282]

Когда же ему несколько дней спустя присылают – без всякой просьбы с его стороны – членскую карточку под номером 555, это вызывает у него раздражение и одновременно улыбку, но, поскольку других дел у него все равно нет, он решает пойти на предстоящее заседание комитета. Как он потом расскажет, в «весьма непрезентабельной пивной» под вывеской «Альтес розенбад» на Херренштрассе он встретил за столом в «освещённой наполовину разбитой газовой лампой „комнате, где проходило заседание, нескольких молодых людей. В соседней комнате хозяин и его жена обслуживали немногих завсегдатаев, а они в это время „будто правление маленького клуба игроков в скат“, зачитывали протоколы заседаний, пересчитывали партийную кассу (дебет: семь марок пятьдесят пфеннигов), распределяли нагрузки и сочиняли письма в адрес идейно близких объединений в Северной Германии – «клубная мелочёвка самого низкого пошиба“.[283]

Целых два дня Гитлер мучился сомнениями; потом он, как всегда, когда вызывал в памяти поворотные ситуации в своей жизни, будет говорить о том, как нелегко далось и каких «трудных», «тяжких» и «горьких» мыслей ему стоило, прежде чем он принял решение вступить в ДАП и стал 7‑м членом комитета, ответственным за агитацию и пропаганду: «После двух дней мучительных раздумий и размышлений я пришёл, наконец, к убеждению сделать этот шаг. Это было самое поворотное решение в моей жизни. Пути назад быть уже не могло». На самом же деле в этих словах не только проявилась склонность Гитлера давать становящимся потом очевидными поворотам в своей биографии определённую драматическую подсветку и – коли уж никак не находилось никаких эффектов, обусловленных внешними обстоятельствами, – представить само решение по меньшей мере результатом одинокого, мучительного борения с самим собой; в ещё большей степени все имеющиеся источники единодушно свидетельствуют о характерной для него до самого последнего момента нерешительности, глубокой боязни перед выбором. Этой боязнью диктовалось и засвидетельствованная его позднейшим окружением склонность после тягостных колебаний и противоборства с собой, будучи вконец измученным, отдавать в конечном итоге вопрос на волю случая и принимать решения с помощью подброшенной монетки, что и выливалось в культ судьбы и провидения, с помощью которого он маскировал свою боязнь перед принятием решений. Есть много причин утверждать, что все его решения личного плана и даже некоторые из его политических решений были не чем иным, как стремлением уклониться, избежать какой‑то другой, воспринимаемой как более угрожающая, альтернативы. Во всяком случае, везде, начиная с ухода из училища, потом переездов в Вену и Мюнхен, записи добровольцем и до шага в политику, без труда распознается мотив бегства – и это подтверждается многочисленными примерами его поведения в последующие годы, вплоть до оттягивания, в растерянности, своего неминуемого конца.[284]

Желание избежать груза требований буржуазного мира по части обязанностей и порядка, прежде чем наступит вызывающий страх момент перехода в гражданскую жизнь, и было тем, что определяло в решающей степени все шаги вчерашнего фронтовика и постепенно привело его на баварскую политическую сцену – он понимал политику и занятие ею как профессию человека, не имеющего профессии и не желающего её приобретать. Столь раздутое в его воспоминаниях решение вступить в ДАП, принятое осенью 1919 года, было, под этим углом зрения, равно как и все предыдущие решения тоже, отказом от буржуазного порядка и диктовались потребностью оградить себя от строгости и обязательности социальных норм оного.

С силой, за которой явно прослеживается присущий всей его жизни мотив бегства, Гитлер даёт теперь выход своей накопившейся за многие годы жажде деятельности – наконец‑то перед ним нет препятствий в виде формальных требований, а лежит поле, где не требуется никаких других предпосылок, кроме тех, какими он располагает: страстность, фантазия, организаторский талант и дар демагога. В казарме он без устали пишет и печатает на машинке приглашения на собрания, сам их разносит, разузнает адреса людей и говорит с ними, ищет связи, поддержку и новых членов. Поначалу его успехи остаются скромными, и каждое новое лицо, появляющееся на мероприятиях, радостно регистрируется. Уже тут становится очевидным, что превосходство Гитлера перед всеми его соперниками заключается не в последнюю очередь в том, что только у него есть столько свободного времени. И в парткоме из семи человек, заседавшем раз в неделю в кафе «Гастайг» за угловым столиком, который станет позднее предметом культового поклонения, он тоже быстро выдвигается, потому что по сравнению с другими у него больше идей, и смекалки, и энергии.

Под растерянными взглядами остальных членов, довольствовавшихся своим прозябанием, он уже довольно скоро начинает настаивать на выходе «скучной компании» на публику. 16 октября 1919 года становится решающим днём и для Немецкой рабочей партии, и для её нового деятеля. На её первом публичном собрании, в присутствии ста одиннадцати слушателей, Гитлер выступает вторым. В этом непрерывно нараставшем по накалу тридцатиминутном выступлении нашли выход все эмоции, все скопившиеся со времён мужского общежития и проявлявшиеся ранее в бессвязных монологах чувства ненависти, и, словно вырвавшись из немоты и одиночества минувших лет, перегоняли друг друга слова, галлюцинации, обличения; к концу выступления «люди в маленьком помещении наэлектризовались», и то, чего он раньше «не знал, а просто ощущал по наитию, теперь оказалось правдой», и он с ликованием осознал потрясающий факт: «Я мог говорить!».[285]

Это и стало моментом – если вообще есть какой‑то конкретный, поддающийся точной датировке момент – его прорыва к самому себе, тем самым «ударом молота судьбы», пробившим «оболочку будней», и его спасительное значение наложит отпечаток экстаза на его воспоминания о том вечере. Ведь в принципе в прошедшие недели он уже не раз испытывал силу своего ораторского воздействия, узнал свои возможности уговаривать людей и обращать их в свою веру. Но с её субъективной мощью, триумфальным самозабвением вплоть до седьмого пота, полуобморока и полного изнеможения он встретился, если верить его собственным словам, впервые именно в эти тридцать минут; и как когда‑то он не знал удержу во всём – в своих страхах, самокопании или же чувстве счастья от услышанного в сотый раз «Тристана», – так и начиная с этого момента он уже одержим только одним – своим красноречием. И над всеми политическими страстями первенствует с того момента эта однажды и навсегда разбуженная потребность «доходяги» (так он сам обозвал себя в воспоминаниях того времени[286]) в самоутверждении, которая будет снова и снова бросать его на трибуны в стремлении вновь испытать пережитое когда‑то чувство оргазма.

И его решение стать политиком, которое он в сочинённой им самим легенде отнесёт ко времени пребывания в лазарете в Пазевальке и опишет как реакцию отчаявшегося, зарывшегося лицом в подушку, но несломленного патриота на «ноябрьское предательство», в действительности следует датировать более поздним и куда более близким к этому его выступлению осенью 1919 года временем. В протоколах, членских списках и списках присутствующих он указывает себя в этот период художником, иногда – писателем, но можно предполагать, что эти конфузливые ссылки на профессию говорят лишь о его попытках удержать ускользающую юношескую мечту о величии и занятии искусством. В одном из агентурных донесений мюнхенской полиции в середине ноября 1919 года говорится: «Он – коммерсант, собирающийся стать профессиональным рекламным агентом». Опять здесь не отмечено принятое уже больше года тому назад решение его жизни, однако – впервые – указывается на его склонности и возможности: «Что ему было нужно, так это говорить, и чтобы был кто‑то, кто его слушал», – такое же наблюдение сделал Кубицек[287]. В ораторском даре, чью триумфальную мощь он открыл в себе реально только теперь, он видит для себя выход из дилеммы прахом пошедших жизненных ожиданий, хотя и не имеет сколько‑нибудь внятного представления о своём будущем, – ведь он собирается стать профессиональным рекламным агентом. И это вновь было очередным стремлением уклониться. Именно между этим стремлением и более поздними мифами, с помощью которых он так тщился возвести вокруг своей главы нимб проявившейся якобы уже в ранние годы предназначенности, и лежит все различие между личным мотивом и мотивом социальным, побуждающем сделать шаг в политику. И многое говорит за то, что преобладающим был первый мотив; во всяком случае, Гитлер так и не скажет, что же явилось подлинным толчком для его политического пробуждения, как и не назовёт того дня, когда он почувствовал, что «несправедливость мира, как поток кислоты, пролилась на его сердце» и он не мог уже не выступить в поход, чтобы истребить и эксплуататоров, и лицемеров.[288]

Уже вскоре после своего вступления в ДАП Гитлер принимается за превращение боязливой, неподвижной застольной компании в шумную, публичную боевую партию. Несмотря на сопротивление, оказываемое главным образом Карлом Харрером, не хотевшим расставаться со старыми, унаследованными от общества «Туле» представлениями о ДАП как о тайном союзе и рассматривающим партию по‑прежнему как кружок политизированных мужчин, занятых в милом их сердцу чаду пивной переливанием из пустого в порожнее своих чувств, Гитлер с самого начала мыслил категориями массовой партии. Это не только отвечало стилю его представлений, не желавшему смириться с ситуацией ущербности, но и его мнению о причинах неудач старых консервативных партий. Во взглядах же Харрера странным образом продолжала жить та тяга к исключительности, что была слабостью партий буржуазной знати в кайзеровские времена и в значительной степени отталкивала от буржуазных позиций как массы мелкой буржуазии, так и рабочих.

Ещё до конца 1919 года ДАП по настоянию Гитлера организовала в сводчатом, лишённом дневного света подвальном помещении пивной «Штернэккерброй» свой постоянный штаб; аренда помещения составляла пятьдесят марок, договор об аренде был подписан Гитлером, который снова называет себя здесь «художником». Там поставили стол и пару взятых на прокат стульев, установили телефон и привезли несгораемый шкаф для членских карточек и партийной кассы; вскоре появилась старая пишущая машинка «Адлер» и печать – критически настроенный Харрер заявил, обнаружив все признаки готовящегося обюрокрачивания, что Гитлер «страдает манией величия»[289]. Примерно в то же время Гитлер добивается расширения состава комитета сперва до десяти, а потом до двенадцати, а иной раз и больше членов, привлекая главным образом знакомых и преданных ему лично людей, нередко им же сагитированных товарищей по казарме. Возникающий аппарат позволяет ему сменить примитивно‑убогие, написанные на листочках от руки объявления о собраниях на размноженные машинным способом приглашения; одновременно партия начинает публиковать объявления о своих мероприятиях в «Мюнхенер беобахтер». На столики в пивных, где они проводились, выкладываются проспекты и листовки, и здесь же Гитлер впервые в своей технике пропаганды продемонстрировал ту, собственно говоря, абсолютно лишённую почвы и неадекватную реальности, а потому столь вызывающую самоуверенность, которая потом будет часто способствовать его успехам, решившись на неслыханный шаг взимания входной платы за присутствие на публичных мероприятиях маленькой, неизвестной партии.

Растущий авторитет Гитлера‑оратора постепенно укрепляет и упрочивает его положение в партии. Уже к началу следующего года ему удаётся оттеснить строптивого Харрера и побудить его выйти из партии. Теперь первый отрезок пути был свободен. Вскоре правление – со скепсисом и немалой боязнью оказаться публичным посмешищем – соглашается с настойчивым требованием своего честолюбивого ответственного за агитацию обратиться к массам. На 24 февраля, примерно через полгода после вступления в неё Гитлера, партия назначает свой первый большой митинг в парадном зале пивной «Хофбройхауз».

На ярко‑красном плакате, возвещавшем об этом овеянном легендами собрании, имя Гитлера даже не упоминалось. Главной фигурой вечера должен был быть испытанный национальный оратор, врач д‑р Иоганнес Дингфельдер, выступавший в публикациях «фелькише» под псевдонимом Германус Агрикола и являвшийся апологетом экономической теории, в интеллектуальных туманностях которой причудливым образом отражались социальные страхи послевоенного времени: в пессимистических галлюцинациях своей мысли он уже видел предстоящую производственную забастовку природы, ибо её ресурсы, угрожал он, будут сокращаться, их остатки догрызают паразиты, и, следовательно, близок конец человечества – и все эти утверждения, преисполненные отчаяния, освещались лишь одной надеждой, а она исходила от новой идеологии – идеологии «фелькише». Вот и в тот вечер он предавался все тем же заклинаниям – «с полным знанием дела», как отмечалось в агентурном донесении, «и часто в глубоко религиозном духе».[290]

И только потом выступил Гитлер. Ради использования уникальной возможности познакомить большую аудиторию с планами ДАП он ещё до этого настоял на выработке программы партии. В своей речи он, согласно одному документальному свидетельству того времени, нападал на трусость правительства, на Версальский договор, на евреев и банду «пиявок» – спекулянтов и ростовщиков. Затем под аплодисменты и шум присутствующих он зачитал новую программу. В конце «кто‑то что‑то кричит. Начинается большое волнение. Все вскакивают на столы и стулья. Немыслимый хаос. Крики „Вон!“, „Вон!“. Собрание закончилось всеобщим шумом. Несколько сторонников крайних левых с криками „Да здравствует Интернационал!“, „Да здравствует республика Советов!“ направились из „Хофбройхауз“ в расположенный напротив „Ратхаустор“. „Никаких нарушений помимо не отмечено“, – говорится в полицейском донесении.

Прессой – даже того направления, где преобладало влияние «фелькише», – это мероприятие, носившее, очевидно, вместе со всеми сопровождавшими его шумными перипетиями весьма обыденный характер, замечено почти не было, и только найденные в самое последнее время документальные свидетельства позволяют реконструировать ход собрания. Правда, последующая мифологизация его Гитлером придала ему характер мощного, включившего в себя потасовку в зале и завершившегося всеобщим ликованием массового обращения в новую веру: «Единогласно и ещё раз единогласно», напишет Гитлер, принимали участники собрания программу пункт за пунктом, «и когда таким образом нашёл путь к сердцу массы последний тезис, передо мной стоял зал, полный людей, сплочённых новым убеждением, новой верой, новой волей». Но если Гитлер с характерными для него представлениями в стиле оперных постановок увидел тут вспыхнувший огонь, «из чьего пламени когда‑нибудь должен явиться меч, который… вернёт свободу германскому Зигфриду», и услышал даже шаги «богини неумолимого отмщения… за клятвопреступления 9 ноября 1918 года», то национальный «Мюнхенер беобахтер» написал всего лишь, что после речи д‑ра Дингфельдера Гитлер «проиллюстрировал её рядом точных политических картин и огласил затем программу ДАП».[291]

И всё же автор «Майн кампф» в определённом, более широком смысле прав. Ведь именно с этого собрания началось развитие организованной Дрекслером, собиравшейся за пивными столиками скромной компании сторонников «фелькише» в массовую партию Адольфа Гитлера. И хотя ему и тут ещё приходилось играть второстепенную роль, но, так или иначе, в итоге уже были две тысячи человек, заполнившие большой зал «Хофбройхауза» и весьма впечатляюще утвердившие политическую позицию Гитлера. Начиная с этого момента именно его воля, его стиль, его руководство были тем, что, непрестанно возрастая и сосредоточиваясь исключительно на нём самом, повело партию вперёд и стало решающим для её успехов или неудач. Партийная легенда сравнит потом собрание 24 февраля 1920 года с теми минутами, когда Мартин Лютер прибивал свои тезисы к дверям Виттенбергского собора[292]. Но как в одном, так и в другом случае предание нарисовало свою собственную и несостоятельную в историческом смысле картину, потому что история имеет обыкновение не считаться с потребностью людей в драматических эффектах. Однако как событие, положившее начало движению, это собрание имело определённые основания для того, чтобы его потом торжественно отмечали, хотя сам акт основания новой партии на тот день не планировался, основной оратор не был её членом, а имя Гитлера на плакатах, зазывавших на собрание, и не упоминалось.

Зачитанная им в тот вечер программа была сочинена Антоном Дрекслером – предположительно, не без участия Готфрида Федерал – и затем переработана комитетом. Определить конкретный вклад Гитлера в эту переработку уже едва ли представляется возможным, хотя лозунговый характер некоторых тезисов выдаёт его редакторскую руку. Программа содержала 25 пунктов и соединяла в себе более или менее произвольно собранные и объединённые их эмоциональной притягательностью элементы уже знакомой идеологии «фелькише» с актуальными потребностями нации в протесте и её стремлению к отрицанию действительности – об этом наглядно свидетельствовало бросавшееся в глаза преобладание позиции отрицания. Она была антикапиталистической, антипарламентской и антисемитской и резко отрицательно относилась к итогам и последствиям войны. Позитивные же цели, как например варьирующиеся требования о защите среднего сословия, были большей частью неопределёнными, и нередко имели характер стимулирующих, умножающих страхи и вожделения маленького человека постулатов. Так, например любые нетрудовые доходы должны быть изъяты (пункт 11), любая военная прибыль должна быть конфискована (пункт 12), и должно быть введено участие в прибылях на крупных предприятиях (пункт 14). Другие пункты предусматривали перевод крупных универмагов в муниципальное ведение и передачу их «по дешёвой цене» в аренду мелким торговцам, было там и требование о земельной реформе и запрет на спекуляцию землёй (пункт 17).

Несмотря на все свои откровенно оппортунистические и продиктованные спешными требованиями момента черты, эта программа имела, однако, не столь уж несущественное, как будут иной раз утверждать, значение – во всяком случае, она представляла собой нечто намного большее, нежели соблазнительно поблёскивавший, декоративный проспект по развёртыванию демагогических талантов грядущего партийного фюрера. Если рассматривать программу в целом, то она включала в себя, пусть даже в зачаточном виде, все самые существенные тенденции будущей идеи национал‑социализма: агрессивный тезис о жизненном пространстве (пункт 3), основополагающую антисемитскую черту (пункты 4, 5, 6, 7, 8, 24), а также тоталитарную амбицию, скрывавшуюся за безобидно звучащими общими фразами, которые содержали в себе и уверенность в широкой поддержке (пункты 10, 18, 24), и в то же время – как, скажем, в формуле о примате общей пользы перед эгоизмом – нечто, из чего в любой момент можно было бы вывести основной закон тоталитарного государства[293]. В эту в целом неуравновешенную и часто затмеваемую широковещательными максимами программу вошли уже, однако, все элементы того национального социализма, что подчёркивал решимость устранить неправильный капитализм, преодолеть позицию классового противостояния, занимаемую марксизмом, и, наконец, добиться примирения всех слоёв в рамках мощного, сплочённого народного сообщества.

Думается, что именно это представление и обладало особой притягательностью в стране, заблудившейся как в национальном, так и в социальном плане. Идея или формула «национального социализма», в которой встретились друг с другом обе господствующие мысли XIX века, могла быть найдена на почве многочисленных политических программ и касающихся общественного устройства планов эпохи. Она проступала как в непритязательном рассказе Антона Дрекслера о своём «политическом пробуждении», так и берлинских лекциях Эдуарда Штадтлера, основавшего ещё в 1918 году при поддержке промышленников свою «Антибольшевистскую лигу»; она была предметом просветительских курсов, организованных мюнхенской войсковой командой рейхсвера, она придала внушительный резонанс работе Освальда Шпенглера под названием «Пруссачество и социализм» и находила отклик даже в кругах социал‑демократии, где разочарованность крахом Второго Интернационала толкнула некоторых независимых мыслителей на путь национально‑революционных и социально‑революционных проектов. «Национальный социализм, его становление и его цели» – так назывался, наконец, объёмистый теоретический труд, выпущенный в 1919 году в Ауссинге одним из основателей «Немецкой социальной рабочей партии», инженером‑железнодорожником Рудольфом Юнгом. Не лишённый самоуверенности автор этого труда видел в национальном социализме эпохальную политическую мысль, способную, по его мнению, с успехом дать отпор марксистскому социализму. Чтобы продемонстрировать воинствующее неприятие всех интернационалистических устремлений, Юнг вместе со своими австрийскими единомышленниками уже в мае 1918 года переименовал свою партию в Немецкую национальную рабочую партию.[294]

Через неделю после собрания в «Хофбройхаузе» изменила своё название и ДАП. В подражание родственным группировкам в Судетах и в Австрии она назвала себя Национал‑социалистической немецкой рабочей партией (НСДАП) и одновременно переняла и боевой символ своих единомышленников по ту сторону границы – свастику. Руководитель австрийских национал‑социалистов д‑р Вальтер Риль организовал незадолго до того «межгосударственную канцелярию», которая должна была служить связующим звеном между всеми национал‑социалистическими партиями. Оживлённые контакты поддерживались также и с другими объединениями, разделявшими социальную программатику «фелькише», в первую очередь с «Немецкой социалистической партией» дюссельдорфского инженера Альфреда Бруннера, считавшего, что она «крайне левая, а наши требования радикальнее, чем у большевиков». У этой партии были местные организации во многих больших городах; в Нюрнберге во главе такой организации стоял учитель Юлиус Штрайхер.

1 апреля 1920 года Гитлер окончательно распрощался с воинской службой, потому что теперь у него была альтернатива, – он твёрдо решил целиком отдаться политической работе, взять руководство НСДАП в свои руки и построить партию в соответствии со своими представлениями. Он снимает комнату в доме № 41 по Тиршштрассе, вблизи Изара. Основную часть дня он проводит в подвале, где находится штаб‑квартира партии, однако в документах избегает называть себя партслужащим. И вопрос о том, на какие средства он живёт, сыграет в предстоящем первом кризисе партии определённую роль. Его хозяйка считает своего хмурого молодого жильца при всей его немногословности и занятости «настоящим представителем богемы».

Ему нечего терять. Уверенность в себе он черпает в своём ораторском даре хладнокровие и готовность идти на риск, но куда в меньшей мере – в непреложности идеи; да его и вообще куда меньше способно привлечь познание как таковое, чем те инструментальные возможности, которые оно даёт, – может ли оно, как он как‑то заметил, выдать «мощный лозунг». В его «отвращении» и «глубочайшем омерзении» по отношению к «косматым теоретикам фелькише», этим «словоблудам» и «похитителям мыслей», столь же ярко проявляется его полное непонимание существования идейного багажа без поддающейся политической формовке субстанции, как и в том факте, что слово для своих риторических извержений он вначале брал только тогда, когда мог ответить на полемический выпад ударом. Мысль делает убедительной не её ясность, а доходчивость, не её истинность, а способность разить: «Любая, в том числе и самая лучшая идея, – заявит он с той не терпящей возражений нечёткостью формулировки, которая была так характерна для него, – становится опасной, если она внушает себе, что является самоцелью, хотя в действительности представляет лишь средство для таковой». В другом месте он подчёркивал, что в политической борьбе насилию нужна поддержка идеей, а не наоборот, – и это весьма примечательно[295]. И «национальный социализм», под чьим знаменем он теперь выступает, он тоже рассматривает в первую очередь как средство для достижения куда более высоких, честолюбивых целей.

Лозунг, с которым он вышел теперь на сцену, имеет романтический, привлекательно туманный вид. Содержащаяся в нём идея примирения кажется более современной и своевременной, нежели лозунги классовой борьбы, начинавшие теперь, в результате опыта войны и мужского товарищества на фронте, уже утрачивать часть своего будущего. Консервативный писатель Артур Мёллер ван ден Брук, который ещё в самом начале века поддерживал представления о национальном социализме, считает его теперь «разумеется, частью немецкого будущего»[296]. Что нужно, так это рука влиятельного политика, без пиетета перед привычным, хитроумного и в то же время полного презрения к нормальному человеческому разуму. У идеи было очень много женихов. Но только до поры, до времени – пока Гитлер не извлёк из нарастающего массового восторга убеждение, что именно он и будет этой частью немецкого будущего.

Глава II

Дата добавления: 2015-06-04