Вместо послесловия. Пустыня мрачная. Перепутье

Пустыня мрачная. Перепутье. Труп какой-то…

Откуда эти глюки? Переутомился. На отдых пора. На дачу… Но у меня нет дачи. Я живу у леса. Последние двадцать лет. Я редко в него хожу. Я его боюсь.

Это колдовской лес. Никто, кроме меня, не знает об этом. Но я знаю. Хотя дважды меня запирали в дурдоме, кололи всякой дрянью, били шлангами по голове, трясли токами, жгли электрошоками, орали до одури, что никаких колдовских лесов не бывает…

Перед выпиской с меня брали расписки, что я не верю в колдовство и что больше никогда не пойду в этот долбаный лес — а если пойду, то приедут санитары с главврачом и вырубят его на хер… И обещали, что в следующий раз обязательно забьют меня на смерть и вырвут грешный мой язык, чтоб не выделывался, чтоб не читал в очах людей страницы злобы и порока… Я им верил.

Но моя вера была некрепка. Как только я попадал домой, с ужасом смотрел я из окна на эти темные кроны. И душа моя мрачнела. Наполнялась свинцовой навьей грустью. Я дышал лесом, я пил его воды… Но, боже мой, какая скука: тени санитаров влачились по пятам. С топорами. И пилами. Они не видели моего леса. Только я вижу его.

Я очень редко в него хожу. Это жуткий лес…

Сегодня грохотал гром. Словно война началась. Полдня грохотал — хрипло и страшно. И лил проливной ливень. А потом гром ушел вдаль и долго громыхал там, хрипел, ворчал, грозился, издыхая. Сдох. Ливень разом стих. Но солнце не выглянуло. Низкие тучи влачились над мрачной пустыней города. Это был знак. И я пошел в лес.

Темная дорожка вела вглубь. И я шел. И этот лес становился другим лесом, точно таким же, но другим. По тому… или этому, другому лесу я шел много лет назад. Мне было четырнадцать. Но я так же глядел из своих глазниц, как гляжу сейчас, ничего не изменилось. Только глаза были целее. И правый еще видел так же хорошо, как и левый, в нем еще не оставила свой след неразорвавшаяся душманская граната…

А что было? Был пионерский лагерь, старший отряд. Когда все ложились спать в «мертвый час» после обеда, я вылезал в окно из нашего дощатого домика и шел к речке. Я не помню, как она называлась. И не хочу вспоминать. Какая разница. Я помню саму речку, тихую, неширокую, заросшую по берегам кустарником. Лесная река. И этого достаточно. Я помню «тарзанку» над водой. А еще выше огромный полуобломанный сук старой и корявой ветлы, склонившейся над рекой. Я раскачивался на «тарзанке» и прыгал в воду…

И нутром чуял, что за мной следят. И уже знал, кто. Немая. Она часто приходила сюда в это время. И иногда я видел, как она раскачивается на «тарзанке» — и плюхается в воду, отбивая бока. Она не могла допрыгнуть до корявой палки с земли, там было скользко и круто. Она каждый раз забиралась на ветлу, долго сидела русалкой на ветвях. Потом сползала по толстенной веревке, перехватывалась за палку, раскачивалась… и кувырком летела в воду, молча снося боль, потирая ушибы. Она знала про «мертвый час». И всегда купалась голой. Вот и сейчас она вышла из-за кустов голая. Уставилась на меня. И спросила:

— Ты чего-о?

Я обомлел. И не оттого, что тоже был голый — не хотел мочить трусы, а плавки оставил в тумбочке. А оттого, что Немая заговорила. Вот это был номер.

— Ничего. А ты?

Немая и не подумала прикрыться. Подошла ближе… Живот, бока, бедра и даже груди с тугими коричневыми сосками были в синяках. Она никак не могла научиться прыгать с «тарзанки». Ей было под тридцать. Она работала посудомойкой, все звали ее дурочкой, сторонились. Она всегда молчала. А со мной заговорила. Это и решило дело. Нам стало уже не до «тарзанок». И ненавидим мы, и любим мы случайно. Колдовской лес. Первая женщина всегда запоминается. Она жила в этом лесу. И тосковала, когда разъезжалась последняя смена. Ей становилось: зябко одной. И дольней лозы прозябанье. Выла. Город ее не принимал. Она была… нет, не русалкой. Она была лешачихой этого леса. Того леса. Я тогда не: понимал, как это быть лешачихой. Я ничего не понимал. Только нутром чуял. Алена, с которой я ходил каждый вечер на танцы в том же лагере, сказала, что меня сглазили. Она была права. Приворотили по полной программе. Околдовали. И внял я неба содроганье. И горний ангелов полет. И гад морских подводный ход… И прочие глюки, за которые санитары бьют шлангами по голове и вырывают грешные наши языки!

Алена тянула меня от Немой за уши. Готова была загрызть лешачиху. Я не поддавался, ничем не жертвуя ни злобе, ни любви. А зря… Она звонила мне в Москве еще целый год. А я не шел с ней на встречу. А если бы пошел… Мир был бы иным. Я непременно женился бы на ней. Работал как все. Был бы толстым и ленивым. Она не давала бы мне много пить. И писать мои книги, которые изменили мир. И у меня было бы трое детей, И четверо внуков. И все они ездили бы в этот лагерь в Лобаново. И в «Красную Пахру» тоже бы ездили. Почему? Потому что не было бы никаких «перестроек». И Россия бы не погибла…

Не случилось. Проклятый лес. Заклятый. Он выплюнул меня в чужую жизнь. Но я знаю его привороты и косяки. И у меня есть свое заклинание…

Я уже почти выходил из леса. Ели с их навьими чарами остались позади. Над головой гробовой крышей нависала листва — каждый лист был сырым, живым, плотоядным — каждый тихо шевелился, глядел сверху на меня, притаившись, следил, готовый пираньей сигануть вниз, вгрызться в затылок… Но впереди что-то брезжило. Я знал, что выйду в чужую обыденную жизнь. Обрыдлую и нелепую, как скопище немытых обобранных бомжей под ослепительной рекламой иноземного мыла. Я бы отдал ее, не раздумывая, чтобы выйти в то прошлое, которое то ли было, то ли не было… Ведь это колдовской лес. Он все может.

Он понял мои заклятья. Мои заклинания. Оставалось совсем немного, полсотни шагов… когда я услышал за спиной легкий шелест крыл. И тихую поступь на перепутье, будто невесомый серафим коснулся тяжелой мокрой травы своими небесными стопами — раз, другой, третий, спускаясь оттуда, где не каждому из нас придется побывать, и где меня уж точно не ждут. Спустился, шестикрылый, чтобы оберечь, спасти… Пахнуло над головой. Еловая лапа-чаровница. Опахало лешего… Нет, это крыла. Это ангел. Хранитель. Мой! Наконец-то!

Перстами легкими как сон моих зениц коснулся он… И внял я неба содроганье. Свет пришел раньше. Там, впереди, еще должна была висеть сырая, живая, набрякшая моей кровью листва… Ее не было. И не было огромного слоновьего столба с исполинской рекламой «пепси» и самых удобных в мире прокладок. И не было бесконечного потока импортных консервных банок на колесах. Лишь проехала нелепо синяя «Победа». За ней полудеревянный «москвичонок»-бочонок. А с другой стороны «Волга» с оленем. Лес сотворил чудо. Русский Лес. Он вернул меня в мою жизнь. Ибо каждому воздается по вере его.

И я пошел в нее, эту настоящую жизнь, не чуя ног, не ощущая себя… я шел к корявому дереву над рекой без имени, к «тарзанке», на которой раскачивалась она — голая, вся в синяках, с безумным карим, коровьим взглядом и готовностью быть покорной. Я шел к Немой… Там было начало начал…

— Счастливая смерть… — Патлатый старик присел над трупом, кровавой десницей вырывая изо рта золотую коронку и вглядываясь в размозженное темя. — Так умирают избранные. И Бога глас к нему воззвал: фьють — и в нирвану… Эхе-хе! Смотрите: вот пример для вас…

Бомжи уныло, матерясь, рыли яму.

— Он горд был, не ужился с нами… — Старик приставил коронку к своему полусгнившему зубу, цыкнул. — Глупец, хотел уверить нас, — коронка с хряском и хлюпом налезла на зуб, — что Бог гласит его устами! Идиот! Зажрались санитары, ни хера народец не лечат!

— Не глумись. Пусть и этот хрен спит холодным сном могилы, — ответили ему скорбно.

Бомжи долго не могли отдышаться, сидели у кострища, тряслись. Двое помоложе и посильнее за ноги проволокли труп по жухлой листве, оставляя неприглядно голый и сырой след. Спихнули в черную мокрядь.

Яма была бездонна. Темный дуб склонялся и шумел над ней…

Да, счастливец. Сколько их таких, счастливцев. Плодородный слой. Почва. На них Лес. На них все.

На семь аршинов вглубь. Почвенники. Корни их переплелись. Они живут медленно. И вечно. Они опорный столп неба.

Приложение

Дата добавления: 2015-06-29