Беседа двадцать девятая

В сю ночь ветер продолжал дуть в деревьях. Звук был так прекрасен, что я сыграл музыку Панналала Гхоша, одного из флейтистов, которого представил мне Пагал Баба. Только что я тоже играл его музыку, но он играет по-своему. Его представление очень длинное, поэтому до того, как Гудия позвала меня, это было только вступление; я имею в виду, что он еще не начал играть на своей флейте. Цитра и табла готовили ему почву, чтобы он начал играть на своей флейте. Прошлым вечером я снова слушал его музыку, возможно, после двух лет.

О Пагал Бабе можно говорить только косвенно, это было качество этого человека. Он всегда был в скобках, очень незаметный. Он познакомил меня со многими музыкантами, и я всегда спрашивал его, почему. Он сказал: «Однажды ты станешь музыкантом».

Я сказал: «Пагал Баба, иногда кажется, что люди правы: ты сумасшедший. Я не собираюсь быть музыкантом».

Он засмеялся и сказал: «Я знаю это. Все равно я говорю, что ты будешь музыкантом».

Что с этим поделать? Я не стал музыкантом, но в определенном смысле он был прав. Я не играл на музыкальных инструментах, но я играл на тысячах сердец. Я создал более глубокую музыку, чем может создать любой инструмент — не инструментальную, немеханическую.

Мне нравились эти три флейтиста — по крайней мере, их музыка - но не все они любили меня. Харипрасад всегда любил меня. Его никогда не волновало, что я был ребенком, а он был старше, хорошо известный музыкант. Он не только любил меня, он уважал меня. Однажды я спросил его: «Хари Баба, почему ты уважаешь меня?»

Он ответил: «Если Баба уважает тебя, тогда не возникает даже вопроса. Я доверяю Пагал Бабе, и если он прикасается к твоим ногам, я знаю, что он знает что-то, что я не способен знать сейчас. Но это не имеет значения. Он знает; для меня этого достаточно». Он был преданным человеком.

Музыкант, которого я слушал прошлой ночью, и снова пытался послушать перед тем, как войти, Панналал Гхош, ни любил, ни не любил меня. Он не был человеком сильных симпатий или антипатий – очень плоский человек, ни холмов, ни долин, просто равнина. Но он по-своему играл на флейте, так, как не играл никто другой и никогда не будет играть. Своей флейтой он рычал как лев.

Однажды я спросил его: «В жизни вы больше похожи на овцу, бенгальский Бабу» Он был из Бенгалии, а в Индии, бенгальцы — самые неагрессивные люди, поэтому того, кто трус, называю бенгальским Бабу. Я сказал ему: «Вы подлинный бенгальский Бабу. Что происходит, когда вы играете на флейте? Вы становитесь львом».

Он сказал: «Что-то определенно происходит. Я больше не являюсь собой, иначе я был бы тем же самым бенгальским Бабу, тем же самым трусливым человеком, каким я и являюсь. Но что-то происходит, я охвачен»

Именно так он говорил. «Меня захватывает, я не знаю, что. Возможно, ты знаешь, иначе, почему же Пагал Баба так уважает тебя? Я никогда не видел, чтобы он прикасался к чьим-либо ногам, за исключением твоих. Все великие музыканты приходят к нему только за его благословением и чтобы прикоснуться к его ногам».

Пагал Баба познакомил меня со многими людьми, не только с флейтистами. Возможно, они появятся на каком-то круге моего рассказа. Но то, что сказал Панналал Гхош, имеет огромное значение. Он сказал: «Меня захватывает. Как только я начинаю играть, меня больше нет; есть что-то еще. Это не Панналал Гхош». Я цитирую его слова. Тогда он сказал: «Поэтому требуется такое длинное вступление перед тем, как я начинаю играть. Меня везде осуждают из-за моего длинного вступления… потому что у флейтистов такого обычно не бывает»

Он был Бернардом Шоу мира флейты. С Джорджем Бернардом Шоу… его книга могла быть всего на девяносто страниц, а вступление могло быть на триста страниц. Панналал Гхош сказал: «Люди не могу понять, но я могу сказать тебе, что мне приходится ждать, пока меня не захватит, поэтому такое длинное вступление. Я не могу начать играть, пока оно не закончится».

Таковы истинные слова подлинного художника, но только подлинного художника, не журналиста, не третьеразрядного артиста. Лучше таких людей совсем не называть художниками. Они пишут о музыке, но ничего о ней не знают; они пишут о поэзии, не сочинив ни единого стихотворения; они пишут о политике, а никогда не принимали участия в борьбе. Это зубы и когти в политическом мире. Просто сидя у себя в офисе, журналист может написать все. На самом деле, это один и тот же человек, который раз в неделю пишет о музыке, другую неделю — о поэзии, а на следующую неделю — о политике, подписываясь разными именами.

Однажды я был журналистом, из-за острой необходимости, иначе я бы не испытал это. У меня не было денег, а мой отец хотел, чтобы я пошел в колледж. Меня не интересовали науки, ни тогда, ни сейчас. А он был так беден, что я мог понять, как сильно он рискует. Никто в моей семье не получил хорошего образования. Один из моих дядей, брат моего отца, был послан моим отцом в университет, но ему пришлось вернуться, потому что на его учебу не хватало денег.

Мой отец был готов послать меня в университет. Естественно, для него это было жертвоприношение, и он хотел сделать это по-деловому. Это должно было быть вложением.

Я сказал: «Послушай, это мое образование или твое вложение? Ты думаешь о том, как бы сделать из меня инженера или врача. Естественно, я буду больше зарабатывать, но я планирую никогда не зарабатывать денег, но продолжать учиться и никогда не начинать зарабатывать». Потом я сказал ему: «Я собираюсь остаться бродягой».

Он сказал: «Что! Бродягой?»

Я сказал: «Другими словами - саньясином».

Он был потрясен. «Саньясином! Тогда почему ты хочешь пойти в университет?»

Я сказал: «Я ненавижу утих профессоров, но естественно, сначала я должен узнать их профессию, так, чтобы всю свою жизнь я смог осуждать их».

Он сказал: «Это странно, идти в университет только для того, чтобы осуждать его. Мне приходится занимать для тебя деньги, закладывать для тебя дом, рисковать ради тебя своим делом а ты собираешься осуждать этих профессоров? Почему ты не можешь осуждать их, не идя в университет?»

Я ушел из дома, оставив отцу записку, в которой говорилось: «Я могу понять твои чувства, и я могу понять твою бережливость. Мы принадлежим разным мирам, и моста не существует, по крайней мере, сейчас. Я не вижу, что ты можешь понимать меня или что я могу понимать тебя, и в этом нет необходимости. Спасибо за то, что хочешь помочь мне, но это было вложением денег, а я не хочу становиться твоим партнером. Я ухожу, не увидевшись с тобой. Возможно, я встречусь с тобой только тогда, когда улажу дело с деньгами». Поэтому я пошел работать журналистом.

Это было самое худшее, что можно было придумать, и, да, я был вынужден заниматься этим, потому что не было другой доступной работы. А журнализм в Индии - это третья степень третьеразрядности. Он не только третьеразрядный, он самый худший в мире. Я занимался этим, но не йог делать это очень хорошо. Я ничего не могу сделать очень хорошо, и это не жалоба на себя, просто принятие того, что я ничего не могу сделать, что же говорить о том, чтобы сделать это очень хорошо.

А работа быстро закончилась, потому что я крепко спал, положив ноги на стол, так же, как я сижу сейчас, когда владелец, главный редактор вошел. Он увидел меня, потряс меня, я открыл глаза, посмотрел на него и сказал: «Это не по-джентельменски. Я крепко спал, а вы разбудили меня. Я бы хотел, чтобы этот сон продолжался. Я готов заплатить, если вы мне расскажете, как его продолжить».

Он сказал: «Меня что, волнует ваш сон? Он меня не касается. Но это мое время, и вам за это платят. У меня есть все права будить вас».

Я сказал: «Хороню, тогда у меня есть все права на то, чтобы уйти». И я ушел. Не то, чтобы он был неправ, но это было не мое место. Я пошел не туда. Журналисты — худшие люди, и я знаю их: я прожил с ними три года. Это был ад.

О чем я говорил? Я просто пытаюсь проверить вас.

«Вы говорили о том, как вам пришлось быть журналистом из-за того, что у вашего отца не было денег, чтобы обеспечивать вас».

А перед этим?

«Когда вы действительно подлинный артист, вас захватывает».

Правильно.

«Не журналист».

Продолжай делать точные записи. Ты стал хорошим писателем.

Мой отец всегда был поражен, когда приходил Пагал Баба и прикасался к моим ногам. Он сам прикасался к ногам Пагал Бабы. Это было действительно весело. И, чтобы совершить круг, я сам прикасался к ногам моего отца. Нагал Баба начинал смеяться так громко, что все замолкали, как будто происходило что-то великое - и мой отец выглядел смущенным.

Пагал снова и снова пытался убедить меня, что мое будущее — это стать музыкантом. Я говорил: «Нет», а когда я говорю «нет», я имею в виду «нет».

С самого моего детства мое «нет» было очень ясным, и я редко говорил «да». Это слово «да» настолько ценно, оно почти святое, так что его надо употреблять только в присутствии божественного, любовь ли это или красота, или как сейчас… оранжевый цветок на гульмохаре, такой большой, как будто все дерево в огне Когда что-то напоминает вам о снятом, тогда вы можете употребить слово «да» — оно полно молитвы. «Лет» просто означает, что я отрезаю себя от предложенного действия. А я был тем, кто говорил «нет»; очень сложно было получить от меня «да».

Видя Пагал Бабу, человека, который был известен как просветленный, я осознал, что он был уникальным даже в те дни. Я ничего не знал о том, что такое просветление. Я был именно в таком же положении как и сейчас, совершенно ничего не зная. По его присутствие излучало свет. Вы могли распознать его среди тысяч.

Он был первым человеком, который взял меня на Кумбха Мелу. Она проходит в Праяге каждые двенадцать лет, и это самое большое собрание во всем мире. Побыть па Кумбха Меле для индуиста - это осуществление мечты всей его жизни. Индус думает, что если вы не были на Кумбха Меле хотя бы один раз, вы упустили всю свою жизнь. Вот, что думает индус. Самое меньшее количество людей, которое там собирается — это десять миллионов человек, а наибольшее — тридцать миллионов.

То же самое у мусульман. Пока вы не станете хаджи, пока вы не совершите хадж в Мекку, вы упустили. Во всем мире это самая драгоценная мечта каждого мусульманина; человек должен хотя бы один раз сходить в Мекку. Индус должен сходить в Праяг. Па поверхности религии могут отличаться, но если вы немного потрете, то обнаружите один и тот же хлам; индус, мусульманин, христианин это не имеет значения.

Но у Кумбха Мелы уникальный характер. Само собрание тридцати миллионов людей — это редкость. Туда приходят все индусские монахи, а их не мало. Их число равно пятистам тысячам, и это очень колоритные люди. Вы не можете даже представить столько уникальных сект. Вы не можете поверить, что такие люди существуют, и все они собрались здесь.

Пагал Баба взял меня на первую в моей жизни Кумбху Мелу. Я был там еще раз, но тот опыт с Пагал Бабой был безмерно поучительным, потому что он привел меня ко всем великим, и так называемым великим святым, и перед ними, перед лицами тысяч собравшихся людей он спрашивал: «Этот человек настоящий святой?»

Я говорил: «Нет».

Но Пагал Баба был таким же упрямым, как я, он не терял надежды. Он продолжал, подводя меня к всевозможным святым, пока об одном человеке я не сказал: «Да».

Пагал Баба засмеялся и сказал: «Я знал, что ты узнаешь подлинного. А этот человек». — он показал на того, о котором я сказал «да», -«он реализован, но никому не известен».

Человек просто сидел под деревом, без учеников. Возможно, он был самым одиноким человеком в огромной тридцатимиллионной толпе. Баба сначала прикоснулся к моим ногам, потом к его.

Человек сказал: «Но где ты нашел этого ребенка? Я никогда не думал, что ребенок сможет признать меня. Я так хорошо скрывался. Ты можешь узнать меня, это хорошо, но как он смог сделать это?»

Баба сказал: «Это загадка. Поэтому я прикасаюсь к его ногам. И ты прикоснись к его ногам сейчас». А кто мог не повиноваться этому девяностолетнему старику? Он был таким волшебником. Человек немедленно прикоснулся к моим ногам.

Вот так Пагал Баба представлял меня всевозможным людям. На этом круге я в основном говорю о музыкантах, потому что они были его любовью. Он хотел, чтобы я стал музыкантом, но я не мог исполнить его желание, потому что для меня музыка, по большому счету, может быть только развлечением. Я сказал ему в точности эти слова, говоря: «Пагал Баба, музыка — это низшая форма медитации. Меня она не интересует».

Он сказал: «Я знаю, что это так. Я хотел услышать об этом от тебя. Но музыка это хороший шаг вверх, нет необходимости цепляться за нее, или оставаться с ней. Шаг — это всегда шаг к чему-то еще».

Так я использовал музыку во всех своих медитациях, как шаг к чему-то — тому, что действительно является музыкой к беззвучию. На-нак говорит: «Ек омкар сат нам: есть только одно имя Бога или истины, и это беззвучный звук аум». Возможно, медитация произошла из музыки или, возможно, музыка это мать медитации. Но музыка сама по себе -это не медитация, она может только указывать или быть намеком…

Старинный пруд,

в него прыгает лягушка,

беззвучный звук…

Эти слова были много раз переведены. Вот одно из них: «беззвучный звук». «Всплеск» даже лучше. Но индусское слово имеет даже большее значение. Когда лягушка прыгает в пруд, слышится звук -вы можете назвать это всплеском, но на хинди слово это так, как оно звучит: чпак. Будьте лягушкой, прыгните в пруд, и вы узнаете, что такое чпак.

Ек омкар сат нам, настоящее имя истины — это беззвучный звук. Чтобы написать это на санскрите, был создан символ, которого нет в алфавите, это аум. Это не часть санскритского алфавита. Аум — это просто звук, очень значительный звук. Он состоит из а-у-м, а эти три основные ноты. Вся музыка зависит от этих трех нот. Если они становятся одним, то наступает тишина. Если они разделяются то появляется звук. Если они сходятся, тогда наступает молчание. Аум — это молчание.

Вы видели в каждом индуистском храме колокол, но вы не видели в самом деле прекрасного. Для этого вам нужно пойти в тибетскую часть музея. Тибетский колокол — самый прекрасный. Это странный колокол, как чашка, сделанная из многих металлов и у него деревянная ручка. Вы берете его за ручку и начинаете крутить ею внутри чашки. Это делается определенное число раз, например, семнадцать, затем вы ударяете в особом месте, которое отмечено. Это начало и конец.

И с этого места вы опять начинаете идти кругами, и затем ударяете в конце. И странно, колокол повторяет всю тибетскую мантру! Когда человек слышит его в первый раз, он не может поверить, что колокол повторяет в точности тибетскую мантру. По колокол создан для этой цели.

Подобный колокол мне показал тибетский лама. Было просто чудесно слышать, как он повторял мантру. Вы знаете мантру, я рассказывал ее вам. Мантра не имеет значения, но она музыкальна, очень музыкальна; вот почему колокол может создать ее. Если бы в ней был смысл, колоколу было бы очень трудно воспроизвести ее. Колокол это просто тупой колокол.

Ом Мани Падме Хум — колокол повторяет это так ясно, что вы начинаете подозревать, что где-то спрятан святой дух. Но никого нет, ни Святого Духа, никого — только колокол. Вы крутите снова и снова, потом ударяете в определенном месте, и колокол отзывается мантрой.

Колокол в каждом храме в Индии, или в Тибете, или в Китае, или в Бирме — полон смысла, потому что он напоминает вам, что вы можете стать такими же беззвучными, как и колокол, после того, как вы ударили по нему: сначала это полузвук, затем постепенно звук умирает - входит беззвучие. Люди слышат только звук, но тогда они не слышат колокол. Вам надо слышать и другую часть. Когда звук умирает, исчезает, появляется беззвучный звук. Когда звук совершенно исчез, существует полнейшее беззвучие, и вот, что такое медитация.

Я не собирался становиться музыкантом. Пагал Баба знал это, но он любил музыку, и он хотел, чтобы я, по крайней мере, познакомился с лучшими музыкантами; возможно, мне понравится. Он представил меня стольким музыкантам, было даже сложно вспомнить все их имена. Но несколько имен очень известны по всему миру, например, эти три.

Панналал Гхош считается величайшим флейтистом, который когда-либо жил, и это не ошибка, но я выбираю не его. Он рычит как лев, но сам по себе мышь, и это мне не нравится. Мышь, рычащая как лев, в этом лицемерие. Но все равно я должен сказать, что ему это хорошо удается. Это сложное дело, он справляется с этим почти безукоризненно. Я говорю «почти», потому что он не смог обмануть мои глаза. Я сказал ему это, и он ответил: «Я знаю». Я выбираю не его.

Второй человек из южной Индии. Мне он никогда не нравился еще с самого начала. Конечно, я люблю его флейту, возможно, никто не достиг такой глубины, какой он. Но лицом к лицу мы не могли выносить друг друга. Этот человек… Я назвал вам его имя, и я не буду снова его повторять, одного раза более чем достаточно. Мне не нравится ни человек, ни его имя. По его флейта - это лучшее, что появлялось на протяжении веков. Все равно, я не останавливаю на нем свой выбор, из-за того, какой он человек. Если мне не нравится человек, как бы прекрасно он ни играл, я не могу выбрать его первым.

Мой выбор — это Харипрасад. Он очень простой, ни как мышь и ни как лев. Он в точности такой, что означает слово «маджхим». середина, «золотая середина». Он принес равновесие, которое потеряно и у Пан-налала Гхоша, и у человека с юга, чье имя я не собираюсь повторять. Но Харипрасад привнес равновесие, безмерное равновесие канатоходца.

Об этом человеке, Пагале Бабе, я буду вспоминать много раз, по простой причине, что он познакомил меня с большим количеством людей. Когда бы я ни упоминал о них, я упоминаю и о Пагал Бабе. Через него открывается мир. Он был более ценным для меня, чем любой университет, потому что он познакомил меня со всем лучшим, что только возможно.

Он приходил в мою деревню как смерч и завладевал мной. Мои родители не могли ему отказать, даже моя Нани не могла отказать ему. На самом деле, когда я упоминал о Пагал Бабе, все они говорили: «Хорошо», потому что они знали, что если откажут мне, Пагал Баба придет и устроит в доме беспорядок. Он мог ломать вещи, он мог бить людей, и он был так уважаем, что никто не мешал ему наносить ущерб. Поэтому для всех было лучше сказать: «Да… если Пагал Баба хочет взять тебя с собой, ты можешь идти. И мы знаем, говорили они, — что с Пагал Бабой ты будешь в безопасности».

Другие мои родственники, живущие в городе, говорили моему отцу: «Ты неверно поступаешь, отсылая своего мальчика с этим безумным человеком»

Мой отец отвечал: «У меня такой мальчик, что я больше беспокоюсь о старом безумце, чем о нем. Не беспокойтесь».

С Пагал Бабой я путешествовал по многим местам. Он брал меня не только к великим артистам и музыкантам, но так же и в великие места. С ним я впервые увидел Тадж Махал, и пещеры Эллоры и Аджанты. Он был человеком, с которым я впервые увидел Гималаи. Я слишком много должен ему, и я никогда не благодарил его. Я не мог это сделать, потому что он прикасался к моим ногам. Если бы я когда-нибудь поблагодарил его, он бы немедленно приложил руки к губам и сказал: «Просто молчи. Никогда не говори о благодарности. Я благодарен тебе, а не ты мне».

Однажды ночью, когда мы были одни, я спросил его: «Почему ты благодарен мне? Я ничего не сделал для тебя:, а ты для меня сделал многое, все равно ты не позволяешь мне благодарить тебя».

Он сказал: «Однажды ты поймешь, но сейчас иди спать и больше не упоминай об этом, никогда, никогда. Когда придет время, ты узнаешь». К тому времени, как я узнал, было слишком поздно, его больше не было. Я узнал, но слишком поздно.

Если бы он был жив, возможно, ему бы было слишком сложно осознать, что я узнал, что однажды, в прошлой жизни, он отравил меня. Хотя я выжил, сейчас он просто старался компенсировать, он пытался исправить это. Он делал все, что было в силах, для меня - и он всегда был добр ко мне, больше, чем я заслуживал — но теперь я знаю почему: он пытался восстановить равновесие.

На Востоке это называется кармой, «теория действия». Чтобы вы ни делали, помните, что вам придется привести в равновесие то. что вы потревожили своим действием. Теперь я знаю, почему он был так добр к ребенку. Он пытался, и он смог, восстановить равновесие. Как только ваше действие приходит в равновесие, вы можете исчезнуть. Только тогда вы сможете остановить колесо. На самом деле, колесо останавливается само, вам даже не нужно его останавливать.

Дата добавления: 2015-06-30