Дуэль с баварцами 2 страница

На другой день, закончив строительство, мы обедали. Зам по строевой части Голосуев, сидя у передней стены этого погреба, травил очередной анекдот, которыми он был будто напичкан. Свет проникал от входа через оставленную щель сверх поворота окопа-входа. Снаряд с воем пронесся высоко в небе, но нам хоть бы что. Мы привыкли и не к такому!.. Снаряд взорвался далеко за Волховом. Голосуев травит ещё что-то. И вдруг осколок от снаряда влетел в щель-просвет и врезался в лоб рассказчику! Кровь ручейками хлынула у него по щекам. Голосуев быстро вырвал осколок. И мы тут же его перевязали. Николай Лобанов, старшина роты, увел Голосуева в медсанвзвод.

Больше мы старшего лейтенанта весельчака Голосуева не видели. Видно, ранение было серьёзным, хотя он, уходя, не показал и виду – кремень-парень!

Внизу, под крутым береговым склоном, у самой реки, мы устроились прямо по-барски. Обили стены рейкой с дебаркадера, Лобанов даже повесил на стену спасательный круг! Топчаны, вместо обычных земляных, из досок. Стол дощатый. Накатов – пять-шесть, отчего в этом убежище стало потише, особенно от пулемётных трасс и взрывов снарядов. От лога мы скоро выкопали ход сообщения глубиной в два метра, а сверху накрыли дощатой решёткой с дёрном для маскировки с воздуха. Ход вёл к левому нашему пулемётному дзоту. А оттуда – ко второму, перекрывавшему стык с соседями огнём пулемётов в три ствола «Максимов» и двух МГ. Теперь фрицам на этом стыке не пройти! И нам поспокойнее. Этот ход-траншея с полами из досок стал как бы эталоном для всех: у пулемётчиков потери в людях прекратились!

* * *

Несколько слов о комиссарах, политработниках. Они были призваны, как правило, из запаса, не пройдя в армии службы и дня. Добровольцы партийные работники с гражданки. Только у нас – Яша Старосельский (родом из Витебска), недавний выпускник Военно-политического училища. Но и он необстрелянный новичок. В пулемете – ни в зуб ногой. Славный паренек, мы с ним подружились. Яша все время хотел идти со мной, когда я отправлялся проверять все свои огневые точки. Хотя я был против и комиссару советовал пробираться по линии обороны только ходами сообщений. Но в них то вода по колено, то грязь. То ли дело пробежать «верхом», но тогда можно из 100 пуль поймать 99!

Я ходил напрямую от своего лога до 3-й роты, а оттуда уже по ходам в другие. Ходил один. Яшу не брал категорически и никого вообще. Тех, кто пойдет со мной, или ранит, или ещё хуже – убьёт. Тут нужно особое, прямо-таки звериное чутьё. Если прозеваешь – конец. Я успевал реагировать на любую пулемётную трассу с той стороны, успевал уклониться или даже подпрыгнуть, пропустив очередь понизу! И такое бывало.

Однажды в середине апреля Яша Старосельский всё-таки увязался со мной. Возвращаясь из 3-й роты, я успел отскочить в сторону от трассы, крикнуть Яше: «Прыгай вверх!» Но он лёг, результат – обе ноги прострелены. Его я унёс на свой КП, оттуда Яшу унесли к Герасимову в санвзвод и эвакуировали в Валдай, в госпиталь. А там отняли ногу до колена… Со мной иногда ходил, командир взвода, москвич Николай Лебедев, отличный и смелый лейтенант. В каких только переплетах мы не были. И ему прострелило ногу так, что её отняли ниже колена. Я бывал потом у него в гостях в Москве на квартире…

Есть тип людей: поначалу что-то сделает, а потом подумает! Мгновенная реакция. Это необходимо только в экстремальных ситуациях, на полях боев. Но в обычное мирное время можно попасть в неудобное положение… Видно, я из таких – неведомым чутьем осязал смертельную опасность!

Был такой случай. Идут к нам вечером заместитель командира полка Токарев с замом комбата Слесаревым. Пароль не знают. Вытаскиваю револьвер: «Руки вверх! Стреляю без предупреждения!» – «Ты что?! Я – Токарев, замкомполка!» – «Не знаю. Пароль! Телефонист, держу их на прицеле. Ну-ка, вызови полк, кто у нас тут пришёл?»

Ответ из штаба поступил. Только после этого говорю: «Проходите». Так я Токареву и полюбился. Потом пошли мы к Муравьям, в штаб полка. Командиры немного выпившие. Идут в полушубках на лыжах, разговаривают громко, они – друзья-танкисты ещё по финской. А через Волхов зимой хорошо всё слышно. Тишина. Мороз. Я рядом с ними, смотрю – идут трассы куда-то, пусть идут. Вдруг боковым зрением заметил пулемётную трассу. Наша! Одному подножку, второму по затылку, сам тоже падаю. Очередь над нами – тр-р-р. Встали, пошли. Снова они заболтали. Опять очередь. Я их опять с ног сбил. И снова очередь прошла, всех троих положила бы. Не дошли метров пятьдесят до манежа, начался артобстрел. Токарев с комбатом сразу сбросили лыжи и бегом. Вокруг везде камень, кирпич, – на лыжах не пройдёшь. А у меня заледенели крепления на лыжах и ножа нет. Достал револьвер, перестрелил верёвки и бегом к своим пулемётчикам. Вдруг посыльный: «Сукнев, к командиру полка!» Опять обуваюсь, всё ледяное, они-то с тыла приходят, у них валенки не сырые. Прихожу, докладываю. Сидят комполка Лапшин, Токарев, комиссар полка Крупник. «Ну-ка, разувайся! – приказывает Токарев. – Покажи ногу, вторую. Я же говорил, что он не самострел». А те не доверяли никому…

После Яши Старосельского комиссаром роты стал Алексей Евстафьевич Голосов, младший политрук, лет тридцати. Но он был танкист, механик-водитель. Комиссара из него не получилось, и мы отправили его на трехмесячные курсы командиров рот куда-то в тыл. Вернувшись, он принял 3-ю роту вместо погибшего в бою Столярова. Потом его отозвали в 299-й полк командиром 1-го стрелкового батальона. Погиб Голосов в бою при штурме Новгорода…

Комиссар батальона Плотников, его имени и отчества не помню. Он был доброволец из Новокузнецка (тогда Сталинска), ушел на фронт с поста секретаря парткома завода металлургов. Прекрасный товарищ, но в военном деле – ученик. В конце мая того 1942 года он часто приходил к пулеметчикам и к нам на КП, к землякам. Говорили о войне, о блокадном Ленинграде, а больше – о мирном, отрезанном войной начисто. Ему было далеко за сорок, старшему политруку (одна «шпала» в петлицах и звездочки на рукавах).

Как-то он появился после моей стрельбы по немецкому самолету-разведчику, похожему на наш «кукурузник» У-2. Я упражнялся в стрельбе из МГ-34, как только появлялся этот «соглядатай». Летал он так низко, что видны были лица обоих пилотов. Комиссар роты Голосов наблюдал в бинокль, отмечая после каждой моей очереди:

– По фонарям попало, но пули отскакивают!

Но вот под градом моих трассирующих очередей разведчик берет резко влево и исчезает.

Появился встревоженный комиссар Плотников и набросился на меня: почему я веду стрельбу от КП роты, ведь выше, недалеко, КП батальона! Есть запрещение командования вести стрельбу, обнаруживая себя! И еще что-то в том же роде. Вскоре Плотников остыл, улыбнулся, тяжеловатой походкой зашёл в блиндаж. Поговорили. Тогда я заметил, что у него под глазами нездоровая синева и лицо бледнее обычного…

Кстати говоря, в середине мая был получен приказ Ставки: «Бить врага, где бы он ни был замечен. Из всех видов оружия и беспощадно». Это развязало руки нашим пулемётчикам. Дрались на пулемётах с немцами! Счёт я потерял, каждый почти день стрелял… Ходил первое время – ручной пулемёт Дегтярева на шее вместо автомата. Тяжеловат, но мне подходил. Надёжный.

Вскоре Алешина и Плотникова вызвало командование в Муравьи в штаб. Переправившись через Волхов далеко внизу от нас, они стали перебежками продвигаться по полуразрушенному и наблюдаемому противником селу Дубровину. Остановились. Сели за стенку избы. И пока Алешин зажигал спичку, чтобы прикурить папиросу, Плотников тихо умер!.. А до этого у нас умер от разрыва сердца молодой капитан Мельников…

Прибыл новый комиссар, старший политрук Мясоедов, лет за пятьдесят. Он у нас ни разу не появлялся, а всё находился на КП батальона, где неутомимый оптимист комбат Алешин резался в шахматы, в которых понимал толк. Мясоедов исчезнет из батальона в начале сильных боевых операций в марте 1943 года.

Комиссар полка старший политрук Старлепский – из кадровых военных, ещё из 3-й танковой дивизии, так и не появился на нашем «слишком рискованном» участке. Комиссар Крупник, прибывший вместо Старлепского, не сработался с «человеком каменного века», как я его называл про себя, комполка Лапшиным. В ноябре, когда я принял батальон, Крупник приходил к нам и сетовал на тупость Лапшина. Видно, Павла Абрамовича комполка так допек, что он пришёл ко мне как к «единомышленнику»… поплакаться в жилетку.

Позднее, когда я принял батальон штрафников, со мной служил майор Федор Калачев. Политработник он был прекрасный, что «не потрафило» тому же Лапшину, который не терпел тех, кто его умнее.

Отличным организатором и помощником командиру 2-го батальона Григорию Гайчене был Федор Кордубайло. О их гибели я еще расскажу…

Комиссар дивизии Гильман – полковник! Он был именно НАСТОЯЩИМ полковником, которого сняли с полка за что-то и прислали в нашу дивизию «для исправления». Высокомерный, барственный, бездушный к подчинённым, он не пользовался никаким авторитетом ни в дивизии, ни в полках… Тем более в батальонах, где он почти не бывал.

Младший врач полка Мариам Соломоновна Гольдштейн (ставшая после войны Ярош) отписывала мне потом, что творилось в полку и в дивизии, характеризуя каждого «деятеля» и своих полковых героев-разведчиков, которых она «вела». О ней будет ещё сказано, это была смелая и прекрасная молодая женщина.

Как видим, разные они были люди, те комиссары, которых я знал на войне. Действительно, главное – не место, которое занимает человек, а то – каков он.

Однажды комиссар дивизии Гильман появился у нас в Лелявино. Причём не один, а с элегантной женой Верой – высокой русской красавицей, благоухавшей тонкими духами. Гильман созвал командиров рот, вручил им по медали «За боевые заслуги» (большего, видно, не заслужили); мне – «За отвагу».

– Сукнев, проведи мою половину туда, – кивнул на передний край Гильман. – Покажи ей настоящего немца!

Ничего себе, думаю. А если обстрел, снайпер, который запросто мог влепить пулю в лоб? Повёл красавицу по ходу сообщения к нашему дзоту, прикрытому дёрном, с «окнами» для пулемётной стрельбы.

Иду впереди, отшвыривая ногой голубых лягушек, чтобы не раздавить. Вошли в дзот, мои пулемётчики рты разинули: молодая красавица, да ещё в лёгком платье, да с большими серыми глазами. Заведи им немца – меньше было бы эффекта!

– Показывай фрицев, товарищи! – подмигнул я командиру взвода лейтенанту Исаеву, который зарделся от изумления. Он понял.

– Вот, смотрите в амбразуру! Видите, роют окопы – во-он у леса!

– Вижу, – выдохнула Вера.

– Это фрицы!

– У-ух, сволочи! – выругалась наша гостья от всей души.

Но это были наши пулемётчики из другого дзота, роющие новый ход сообщения.

Гильману я доложил об этом вояже. Тот тоже всё понял, улыбнулся. И они вскоре в ночь ушли к переправе. На мой взгляд, рисковать такой женщиной мог только сумасшедший!

Время от времени я уходил в 3-ю роту в самый отдаленный дзот, в полном смысле тупиковый окоп с крышей из жердей и амбразурой в лог по ручью Бобров, который вдали время от времени переходили гитлеровцы с мешками, по-видимому цемента, к Заполью. Там были топкие места.

Здесь за несколько дней сидения я подстрелил одного офицера. Другого фрица продержал в холоднущей воде у гати около часа, но он всё же удрал сломя голову.

Один раз в то лето я увидел, как «очередь» немецких солдат в Заполье насиловала женщину, положив ее на низкую крышу погреба. Посмотрев в бинокль, засек ориентиры, дал из «Максима» очередь, стараясь не задеть женщину. Смотрю в оптику – фрицев будто ветром сдуло, а их жертва, одергивая юбку, тоже бросилась бежать, не поняв, откуда стреляли!..

Подкараулил как-то генерала-гитлеровца. Он стоял по пути из Заполья в Подберезье на проселке с офицером и разговаривал. Мне видны были генеральские золотые лампасы на галифе. Даю команду командиру взвода минометчиков Николаю Ананьеву, передав точные координаты цели. Тот бросил одну мину, но она, не долетев, разорвалась подле меня на бруствере, да так, что меня отбросило взрывной волной… Тогда я своему однокашнику по Свердловску объявил: «Молодец, а кошка дура!» – и ещё что-то в этом роде… Он, видите ли, вёел стрельбу трофейными минами, за неимением своих. Наш миномёт 82-мм калибра, а трофейные мины – 81. Дополнительный заряд – и веди стрельбу. А тут Ананьев «не рассчитал»…

* * *

В конце мая 1942-го в небе появились наши бомбардировщики-тихоходы без сопровождения истребителей. Со стороны Новгорода, от бывшего нашего военного городка Кречевицы, появились три «Мессершмитта» и за полчаса сбили все наши самолеты! Мы буквально выли при виде такого расстрела. Неужели командованию не было известно, что в Кречевицах есть аэродром с базированием истребителей, о чем знали у нас все командиры-танкисты, которые оставляли Новгород и этот городок при отступлении?!

В июне появились и наши истребители. Над нами на большой высоте завязался бой. Десяток немецких и столько же наших истребителей «скрестили шпаги»! Мы, пулемётчики, стоим у своего КП. Я – босой на горячем песке. Смотрим вверх. Если фриц отвалил, стреляем по нему из винтовок – впустую, но отводим душу!

Вдруг в воздухе слышится звон, и осколок, размером с охотничий нож, коснувшись моего чуба и чуть не задев нос, врезался в песок, пройдя между моими пальцами на левой ноге! Всего один сантиметр – и я был бы на том свете!..

Осколок прилетел с неба, где шёл отчаянный бой. Потом сбили немца. Он, спускаясь на парашюте, ловил свой ветер. Если его начинало относить к нам, то лётчик раскачивался в свою сторону, уменьшая парашют стропами. Но всё-таки его понесло в нашу сторону и за Волхов. Там его взяли в плен. Говорили, что сбит был немецкий ас-полковник. И когда ему показали, кто его сбил – девушку-истребителя, то он заплакал от стыда и позора.

* * *

Случались во время нашей обороны самые разные напасти и случаи. Волхов разлился по правобережью на несколько километров. Перевозка людей и грузов – лодками. И тут на наш «пятак» навалились полчища мышей-людоедов! Именно так. Стоит в блиндаже задремать, как тут же эта гадость старается тебя укусить за ухо! Всю зиму мразь отъедалась на убитых, усеявших своими телами всё в округе и на нейтралке. А тут всех прибрали… В блиндаже бойцы спят, а один дежурит, чтобы не покусали эти враги. Крыс тоже бегало немало. Этих стреляли из револьверов, пистолетов, травили, но всё впустую. И вдруг подошло к нам подкрепление: сотни, а возможно, и тысячи огромных лесных ежей, которых привлекли мыши как добыча. Идёшь по окопу, смотри под ноги: ежи, ежи, ежи…

Пошли сильные дожди. Стало сыро и холодно. В окопах грязь. Все пространство от леса до реки заполнили новые пришельцы – голубые лягушки. Тысячи! Бросишь такую вверх, и она на фоне голубого неба «исчезает». Таких мы в Сибири не видывали. Когда спала вода – на десятки километров в приволховских лесах, лужах стоял лягушачий «стон»…

* * *

В Лелявине остался без хозяев огромный серо-голубой котище. Васька – так я его назвал. Будто стал «пулемётчиком», шатался по всем землянкам и был везде «наш» – завтракает, обедает, ужинает. Считай, как сыр в масле катается. Однажды его ранило в ногу, я унёс кота в медсанвзвод к Герасимову. Вылечили. Опять рана – осколок проделал у кота в горбинке носа дырку, стал сопеть; тогда он самостоятельно побежал к Герасимову лечиться! Умница, а не кот!

Звук снаряда – он тотчас в блиндаже. Самолёты – тоже нам сигнал тревоги.

Лобанова кот не любил, как и тот его. Забегая в блиндаж, Васька прижимался ко мне, высматривал, что на столе, и, вдруг протянув лапу, хватал, что ему надо! Но это только когда не было здесь Лобанова.

Как-то прихожу в землянку и почувствовал аромат духов. Девушка?! Может, Мариам наведывалась? Не понимаем, откуда такие ароматы…

Однажды я караулил, как кошка мышь, фрица, наблюдая в оптику снайперской винтовки из амбразуры дзота за логом. Перевёл прицел на нейтралку. Не верю своим глазам. Подумал – заяц пробирается по минному полю противника, ан нет – Васька! Да так аккуратно – былинки не заденет. Шёл кот деловито от противника к нам! Под вечер он появился у нас ужинать, и от него снова веяло духами… фрицев… У них он завтракал, у нас ужинал. Немцы его ещё и духами обрызгают. О Ваське можно было бы сочинить рассказ для детей, но это не по теме…

* * *

Однажды под вечер в блиндаже при свете коптилки пишу домой письмо. Вдруг от 3-й роты слышны взрыв и звериный рев! Подумал – наверно, медведь или лось подорвался на мине на нейтралке. Снова тишина. Потом какая-то тяжесть надавила на накат и послышалось урчание. Точно, медведь на блиндаже! Выскакиваю, забыв, что пистолет остался на столе. Медведь бурый, здоровенный, без правой лапы, скатился с блиндажа – и в реку!

Хватаю на всякий случай винтовку из пирамидки у входа, перезаряжаю СВТ – пустой магазин! Вторая винтовка – тоже не заряжена! У пулемёта – ни души. Вот, думаю, санаторий, а не война!..

Медведь плыл вдоль берега, я бросал в него камни, чтобы уходил за Волхов. Потом рассказывали, что артиллеристы добили беднягу, медведя-калеку, и пустили его в котёл…

* * *

Ночью появляюсь в блиндаже у бойцов, будучи и командиром роты пулемётчиков, и позднее комбатом. Ко мне все внимание и радость в глазах: комбат жив, и мы выживем!

Я не читаю нотаций, не упоминаю об уставах, не делаю разноса нерадивым… Говорим обо всем: о доме, о Сибири, о России. О положении у нас и на фронтах, о котором я и сам не особенно информирован был – знал только то, что в газете, и то была она у нас раз в неделю одна. Дивизионная.

Среди бойцов были и деревенские, и немного городских, люди со всей страны.

Собираюсь уходить – не отпускают, просят, чтобы еще побыл у них. Однажды один мне сказал: «Вот у нас бывает комиссар, придет, помолчит, что-то выспросит. Сделает замечание и уходит. И нам с ним не о чем толковать. А вот вы придете, товарищ комбат, – у нас душа нараспашку!» И это была правда. А если бы во время такой беседы заглянул кто-то в блиндаж, то он комбата принял бы за обыкновенного окопного красноармейца.

* * *

Николай Лобанов, парень лет двадцати двух, доброволец из химинститута в Уфе, решил проучить нашего чекиста-особиста Проскурина за доносительство. Тот всегда приходил к нам – гадать сны у Лобанова. И вот пришёл однажды, говорит:

– Я видел во сне часы, на которых было время 12 часов. Что это, Николай?

– Часы – это месяц. Время – могут убить в полночь! – «приговорил» Лобанов особиста. И тот в течение месяца не вылазил с КП батальона, даже позеленел от недостатка воздуха в этом полусыром подвале-яме.

* * *

В июне 1942-го в небе появились наши штурмовики Ил-2. Они прошли бреющим из-за Волхова к железной дороге над нашей обороной, у немцев – взрывы, пальба. И вот они, герои, снова бреющим проходят над нашей головой, покачивают нам на прощание крыльями. Лихие парни! Чего не сказать о «ночных ведьмах» на У-2. Послушать ныне, так это они выиграли войну в воздухе! Я – очевидец. Адвокатов мне не надо.

Ночью за Волховом слышим шум мотора нашего «кукурузника». Противник молчит, прекращает стрельбу. Мы отдыхаем, вглядываемся в темное небо, но кроме звука приглушенного мотора – ничегошеньки. Потом и звук пропадает. Где-то в километре от нас рвется серия небольших бомб. «Ночной бомбардировщик» отбомбился и возвращается. Мотор включает, когда минует нашу передовую, уже над Волховом, и исчезает…

Здесь немецкая оборона была так запутана, что наши разведчики не могли разобраться в их траншеях и заграждениях. Где доты, дзоты, огневые точки? Так что «ведьма» только попугала тех же баварцев и улетела в свой тыл, на отдых… Никакой цели она не разгромила, не разбомбила, а в лётной книжке отметка – выполнен боевой вылет, противник понёс потери…

В ноябре меня назначили командиром батальона. Пулеметную роту я передал лейтенанту Александру Карповичу Жадану, он из Харькова (умер в 1986 году). Григорий Иванович Гайченя с Украины, адъютант старший, капитан, принял 2-й стрелковый батальон, который находился в соседнем селе Теремец в двух с половиной километрах от нас, в полном окружении, исключая реку Волхов в тылу. Поначалу батальон 1347-го полка старшего лейтенанта Бурлаченко под шумок захватил это место, причем бескровно, внезапно. Бойцы это место прозвали «островом Буяном», который они не отдадут врагу! Если Лелявинский плацдарм был у немцев как на ладони, особенно с юга из-за ручья Бобров, с опушки лесного массива, то Теремец будто специально был расположен для обороны. С западной окраины село спускалось к Волхову под углом десять градусов. Противник, ведя артобстрелы, если брал ниже, то снаряды не долетали метров на пятьдесят до первых траншей обороняющихся. Если брал чуть выше, то они рвались по Волхову. Так же и пулеметные трассы не достигали защитников, пролетая выше или рикошетя впереди. Наших можно было поражать только минометным, навесным огнем, от которого хорошо укрываться в блиндажах и дзотах под накатами.

Это село немцы так и не взяли: танки утопили, авиация не брала, снаряды делали перелеты. Наши зарылись, будто в доте. Один танк, завязший по башню, они откопали и тоже сделали из него дот.

У нас все командиры рот сменились: раненые, убитые, больные… Отправляю раненых и убитых ночью, принимаю новое пополнение и развожу его по ротам, чего не делал наш маэстро-шахматист, добряк Алешин, который получил на новом месте танковый батальон. Его заместитель Слесарев уехал за шефом. А комиссаров всех упразднили, они стали заместителями командиров по политической части. И правильно.

* * *

С середины января по июль 1942-го батальон не мылся в бане. Не менял бельё. Я обносился вконец. Сапоги носил немецкие с широченными голенищами. Бельё – из чёрного шелка, даже паразиты скатывались, и мы были относительно чистыми. «Мылись» ночами, раздеваясь до трусов – и в сугроб! Вода была на вес золота. В снегу масса убитых, а на Волхове лед промерз до полутора метров. Приносим лёд и ставим в ведрах на печурку…

Инициативу проявил ещё Алешин, организовал бригаду строителей. Разобрали дебаркадер и из него, в «штольне», в обрыв встроили баню. Когда дошёл до меня черед, то я всех согнал с полка, жарясь «насмерть» веником!

С тыловиками случались у меня крутые разговоры. Обносились мы, как я уже сказал, до того, что с трупов немцев снимали сапоги. Вот до чего дошли нас свои снабженцы! Прихожу к ним:

– Дадите обмундирование?

– Да вас всё равно поубивают там…

– Сейчас же чтобы было! Иначе взлетите на воздух. Гранату брошу, я успею уйти, но вы уже тут остаетесь, – шучу я.

– Сейчас, сейчас! Пиши, Костя, чтобы одеть первый батальон!

* * *

Я второй день командир батальона. И вдруг ночью дезертировал некто Ведерников. Это значило: комбата и ротного под суд трибунала, вплоть до разжалования. Оперуполномоченного Проскурина тоже в «кондей»! И это не вымысел, могло быть и такое. Был устный приказ, который передал нам Проскурин: «Украинцев ставить впереди огневых точек. Рядом, по возможности, сибиряков и позади дзота – комсомольца или коммуниста!» Это чтобы не сбежал к немцам украинец, тот, у которого семья в оккупации. То же относилось и к тем из местных, у кого семья осталась «на той стороне».

Я приготовил свои сумки, амуницию и жду ареста. Вдруг зуммер от соседа, моего однокашника по полковой школе в Сретенске и училищу в Свердловске Николая Филатова, комбата-1 в 299-м полку.

Николай слегка поиздевался надо мной дружески, потом заявил: «Посылай конвой. Твой Ведерников у меня арестован!»

Я смутно помнил, что был у нас такой солдат Ведерников. Я также знал, что кого-то увозили в санроту или медсанбат с опухшими по какой-то причине ногами. Потом мне Николай Николаевич Герасимов, начсанвзвода, доложил, что один солдат пьет по стакану соляного раствора и стоит на часах в окопе без движения, отчего у него опухают ноги. Он, Герасимов, это зло пресек, предупреждая в ротах: кто «опухнет», того под трибунал за дезертирство! Мариам Гольдштейн напомнила мне подробности о Ведерникове, этот «сачок» шёл на всё, чтобы избежать передовой. Он и начал опиваться солью. Но был разоблачён. Тогда этот сектант-евангелист из местных жителей решил дезертировать. В мглистую ночь, находясь в первых дзотах на посту, он ушёл в сторону противника в Заполье. Здесь нейтралка шла зигзагом и как бы натыкалась на проволочные заграждения соседа справа. Дезертир сбился со своего направления и, подойдя к заграждениям соседа, крикнул: «Сталин – капут! Плен! Плен!»

Там наши не сообразили: сумасшедший фриц или кто еще? Может, обезумел и вместо «Гитлер» кричит «Сталин»?

Когда дезертира завели в блиндаж комбата Филатова, то тут же и разоблачили… Лобанов с Орловым тотчас привели Ведерникова к нам в батальон. Вскоре был вынесен приговор трибунала – за дезертирство РАССТРЕЛЯТЬ!

В лог, где был когда-то КП батальона, созвали всех местных, по нескольку красноармейцев из рот, на ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ РАССТРЕЛ, чтобы никому не было повадно. Командовал чекист Дмитрий Антонович Проскурин.

Вывели Ведерникова на лёд Волхова, десять стрелков после зачитки приговора по моей команде дали залп. Ведерников успел перекреститься…

Тут начался артиллерийский обстрел. Мы – бегом в лог. Я толкнул Мариам Гольдштейн в блиндаж. Артобстрел прекратился, никого не задело. Мариам констатировала смерть, и труп казненного унесли…

* * *

Как-то весной 1942-го «Юнкерсы» снова бомбили соседа справа из 2-й Ударной армии. Немцы заходили на пикирование с нашей стороны. Я стоял в первом своём дзоте у внешней площадки для стрельбы, наблюдал: стервятники отбомбились и делали с воем другой заход.

У меня наготове пулемёет МГ с коробкой в сто патронов для стрельбы в воздух или на ходу. Рядом оперуполномоченный Проскурин, было ему лет за сорок, как обычно добродушный, с лёгкой усмешкой, славнецкий мой приятель. Но это с виду… Вести стрельбу по самолётам, целясь – дело безнадёжное. У меня свой метод. Бить надо не переднего, а замыкающего. Кричу Проскурину: «Дмитрий Антонович, подставляйте плечо, давайте собьём на пару «Юнкерс»!» Наклонил его к брустверу, кладу на его плечо пулемёт и даю длинную трассирующую очередь впереди замыкающего «Юнкерса». И он точно влетает в эту бронебойную струю! Мотор стервятника заглох. И «Юнкерс» отвалил влево, планируя на Подберезье к железной дороге, но не дотянул, сел в лесной массив, то есть превратился в металлолом, но с живым экипажем. Такое я наблюдал когда-то в Свердловском военном училище – на учебных полётах наш двухмоторный самолёт при посадке отклонился и врезался в лес. Целы остались хвостовая часть и фюзеляж, остальное – вдребезги! Дмитрий Антонович подтвердил сбитие «Юнкерса», и мне вручили орден Красной Звезды. За наградами я не гнался, что вручали, то и ладно! Главное – победить врага и домой!

* * *

Был один случай в марте того смертного года. Мне понадобилось побывать в соседнем селе Теремец, где держал крепкую круговую оборону наш 2-й батальон.

В наказание за излишние возлияния, проще говоря пьянство, приказал пулемётчику Орлову, парню лет двадцати, могучего борцовского склада, тянуть санки с ящиками патронов для батальона в Теремце.

– Эх, товарищ комроты! Всегда готов! – вскричал совершенно бесстрашный Орлов, эта забубённая головушка. Бывало, обыщем его, посадим в заброшенную землянку на лёд для протрезвления, а он высунется оттуда и, подняв руку с фляжкой, полной водки, кричит: «Товарищ комроты! Пригребайте ко мне!» Я на него рукой махнул: не набирается до пьяного состояния, и то ладно.

С левого берега ручья Бобров в устье мы ползем по льду. Я, как обычно, с РПД, Орлов при карабине. Груз патронов приличный, но ему нипочем. Когда мы под самым обрывом над Волховом утюжили животами лед, сверху нас окликнул немецкий часовой, мы замерли. Полежав без движения, двинулись дальше и благополучно появились в Теремце. Побывав «в гостях», мы налегке пустились назад. И снова фриц нас окликнул. Орлов, ни слова не говоря, метнулся вверх, в секунды достиг траншеи и скрутил фрица так, что тот испустил дух. Орлов тащил его к нам держа за ноги, волоком. Орлову достался автомат и несколько заряженных рожков. Он красовался с автоматом по батальону, ибо у нас своих автоматов не было ни единицы! Однажды прибыл к нам комдив Ольховский, попарился в баньке и отобрал у Орлова автомат, за что вручил ему медаль «За отвагу» (вторую в батальоне после меня). Тогда я уяснил истину: такими атлетами, как Орлов, не делаются, они рождаются, как Стеньки Разины…

* * *

Фрицы давали нам передышки в свои католические праздники. Тогда по нас за сутки – ни одною выстрела! У противника шла гульба, к нам доносился только визг женщин под губные гармошки! За ручьём Бобров в лесу – настоящий содом. В тот их праздник я, как всегда, находился в 3-й роте у «своего» заброшенного дзота со снайперской винтовкой. Рядом со мной был старший лейтенант-артиллерист, разведчик от «Катюш», только что появившихся на фронте. Прошу его: «Дайте залп по этому бардаку! Там не женщины, а продажные стервы! Фашистская подстилка!»

Старший лейтенант подумал и согласился. Масса фрицев и испанцев гуляют, будто на празднике, а не на войне! Послышался скрежет, и полетели ракеты. У немцев в глубине лесного массива земля и деревья поднялись на воздух. Не понять, где обломок, где тело! Через проволоку в нашу сторону перелетел, будто на крыльях, человек. Скатился к ручью, перебрел его и побежал к нам, кричит: «Гитлер капут! Я – свой!» Мы его приняли. Это оказался ефрейтор из испанской «Голубой дивизии» по имени Педро. «Язык» нам достался ценный и взятый без потерь. А с той стороны слышались крики, стоны и валил густой дым от горящих блиндажей и леса.

Дата добавления: 2015-06-30