Ф.Ф.Болонев 10 страница

Картина пореформенной ломки русского общества, наблюдения над жизнью интеллигенции и мещанско-разночинских слоев городского населения раскрыли перед Достоевским опасность, скрытую в положении этих слоев, которые могли оказаться (и нередко действительно оказывались) в его время жертвой соблазнов капиталистического развития, легко впитывали в свою душу яд буржуазного индивидуализма и анархизма. Кризис традиционной морали, сознание относительности старых общественных и нравственных норм рождали у части тогдашней молодежи наряду с чувством протеста анархические настроения, толкали ее на путь преступления.

Свои наблюдения над русской общественной жизнью Достоевский поверял и углублял, размышляя над историческими судьбами западноевропейской культуры, критически анализируя идеи Карлейля, Штирнера и других представителей индивидуалистической философии и морали той эпохи. «Преступление и наказание» было написано в последние годы режима Второй империи во Франции, когда в Пруссии Бисмарк проводил свою политику «железа и крови». Как и Толстому (писавшему в те годы «Войну и мир»), исторический опыт общественной борьбы в эпоху Наполеона III позволил Достоевскому связать критический анализ буржуазного индивидуализма с развенчанием фигуры Наполеона как исторического прообраза современных ему индивидуалистов и проповедников идеи «сильной личности». Характерно, что «Преступление и наказание» и главы «1805 года» (т. е. будущего романа «Война и мир») печатались в 1866 г. на страницах «Русского вестника» одновременно.

Проблемы бунта и преступления в романе слились в единый комплекс вопросов. Это сообщило образу главного героя «Преступления и наказания» ту внутреннюю глубину, сложность и противоречивость, которая вызвала споры и борьбу вокруг романа, завязавшиеся в критике 1860-х годов и не утихающие до наших дней.

Делая в лице Раскольникова предметом художественного анализа новый, сложный тип личности и сознания человека, в душе которого совершается диалектика добра и зла, а глубокая отзывчивость к страданиям окружающих совмещается с индивидуалистическим ощущением себя «властелином судьбы», противостоящим «твари дрожащей», Достоевский склоняется к мысли, что единственным спасением для личности такого типа является нравственное перерождение в чувстве общности с другими людьми, в труде и страдании. Индивидуалистическая «идея» Раскольникова и совершенное под ее влиянием преступление ведут героя романа к «разомкнутости и разъединенности с человечеством», несмотря на все его возмущение миром угнетения и эксплуатации, — делают его невольным соучастником Лужина, Свидригайлова, ростовщицы Алены Ивановны и всех тех ненавистных ему «подлецов», которые презирают и унижают простых людей. И наоборот, совесть, мучающую Раскольникова после преступления, Достоевский изображает как то присущее ему потенциально народное начало, которое не дает ему спокойно пожать плоды преступления, так как напоминает ему о единстве с другими страдающими и угнетенными, делает восприимчивым к разуму людей из народа и к их нравственным требованиям, близким, в понимании писателя, евангельскому идеалу любви и милосердия. Осуждая индивидуализм и своеволие Раскольникова, Соня призывает его отказаться от морали «сверхчеловека», чтобы стойкостью и страданием, искупить свою вину перед страдающим и угнетенным человечеством — в этом смысл символической сцены чтения ею Раскольникову легенды о воскресении Лазаря и следующих за нею финальных глав романа.

Достоевский дал в романе такой глубокий критический анализ сознания личности «свободного», буржуазно-индивидуалистического типа, который был новым словом для русской и мировой литературы его эпохи. Незадолго до появления «Преступления и наказания», в марте 1865 г., вышла «Жизнь Юлия Цезаря» Наполеона III — сочинение апологетического характера, в предисловии к которому французский император, опираясь на вульгаризированные им воззрения Т. Карлейля и других мыслителей-романтиков, защищал политические идеи бонапартизма, выдвигая тезис о праве «сильной личности» нарушать любые обязательные для других, более обыкновенных людей нравственные нормы. Это сочинение Луи-Наполеона, тогда же ставшее известным русскому читателю, и вспыхнувшая в связи с ним в русской печати полемика могут рассматриваться, по справедливому указанию ряда исследователей, как один из идейных источников «теорий» Раскольникова.

В романе получили разнообразное отражение также многие другие — крупные и мелкие — факты русской и зарубежной политической жизни 1860-х годов, которые остро и болезненно воспринимались Достоевским как выражение существующего общественно-политического неравенства (см. примеч. к с. 19, 44 и др. наст. изд.). Одна из популярных идей современной ему позитивистской науки, с которой устами Раскольникова полемизирует Достоевский в IV главе первой части романа, — это фаталистическое представление о неизменности основных законов существующего общества. В 1850-1860-х годах она получила отражение в популярных в России 1860-х годов сочинениях английского историка Т. Бокля, немецкого экономиста А. Вагнера и других ученых и публицистов позитивистского толка, опиравшихся на получившие в то время широкую известность идеи бельгийского математика и социолога А. Кегле. Основываясь на статистических выводах, Кетле полагал, что процент убийств и других преступлений, а также процент женщин, занимающихся проституцией, представляет в обществе постоянную величину и может быть вычислен заранее. Исходя из этого, представители указанного направления утверждали, что проституция и преступления неизбежны во всяком обществе: определенный процент лиц всегда был и неизменно будет осужден в нем на то, чтобы служить средством удовлетворения соответствующей общественно-психологической потребности. К подобному научно неправомерному выводу из статистических наблюдений Кетле склонялись не только Бокль и Вагнер, но и критик демократического журнала «Русское слово» В. А. Зайцев, с которым Достоевский резко полемизировал в 1860-х годах в своих статьях и своем художественном творчестве.

Другой круг идей западноевропейской социологии 1860-х годов, полемика с которыми получила отражение в романе, — это возникшие в это время идеи социального дарвинизма. В 1862 г. в журнале братьев Достоевских «Время» была помещена статья H. H. Страхова «Дурные признаки», в которой автор критиковал предисловие французской переводчицы «Происхождения видов» Ч. Дарвина К.-О. Руайе к ее переводу этого великого труда.235 Высоко оценивая значение идей Дарвина для естествознания, Страхов в этой статье предостерегал против механического перенесения учения об естественном отборе в науку об обществе, порицая Руайе за ее попытку с помощью ложно истолкованного ею учения Дарвина доказать «естественное» происхождение и вечный характер неравенства между расами, общественными классами, а также — отдельными индивидами. Защищая «естественное» происхождение и неустранимость в будущем обществе личного и социального неравенства, Руайе утверждала, что стремление содействовать равенству между людьми разных классов и рас является вредной утопией, и, предвосхищая Ницше, резко ополчалась против идей сострадания и милосердия. Предисловие Наполеона III к «Истории Юлия Цезаря» и предисловие Руайе к ее переводу были восприняты Достоевским как близкие по духу проявления одной и той же глубоко враждебной и неприемлемой для него тенденции, которой он стремился дать в романе страстный отпор.

Значительную роль в философской концепции романа играет борьба с утилитаризмом, которая была начата писателем в «Записках из подполья». Критикуя мораль «разумного эгоизма» Чернышевского и Добролюбова как вид моральной «арифметики», Достоевский — это показывает эпизод с Лужиным — относит тот же упрек и к другому, более широкому течению современной ему западной этики, представленной именами Бентама, Милля, Спенсера и их последователей. Недостаток этики «разумного эгоизма» Достоевский видит в том, что в силу своего рационалистического характера она отрицает роль непосредственного нравственного побуждения и в философском отношении основана на том же принципе разумно понятого личного интереса, что и этика Милля. Шаткость ее принципа на практике писатель усматривает в том, что он легко может быть, во-первых, использован для оправдания выгоды не только общества, но и отдельного лица, а во-вторых, служить для последнего всего лишь иллюзорным прикрытием его личных побуждений. Поэтому идеям утилитарной этики Достоевский стремится противопоставить иное обоснование нравственности, имеющей характер независимого от воли отдельного лица общеобязательного императива. Общеобязательный нравственный закон, по Достоевскому, заложен в натуре человека и более или менее сильно ощущается им, как бы он ни был испорчен. Верные хранители нравственного идеала — люди из народа, подобные Соне, Лизавете, Миколке, внутреннее убеждение которых созвучно инстинктивному голосу, живущему также и в груди человека из образованных кругов, каким является Раскольников, но обычно заглушаемому в нем «кабинетными» теориями, порожденными отвлеченным рассудочным анализом, отрывом от народной «почвы». Выраженный в романе взгляд на этический закон как на своеобразный «категорический императив» сближает моральную проблематику романа с нравственным учением Канта. Но в отличие от Канта Достоевский, во-первых, как уже было только что отмечено, источник нравственного закона находит в нравственном чувстве народа, а во-вторых, пытается сблизить его с идеями своеобразно истолкованной им евангельской этики.

Обнаружившийся в годы Крымской войны кризис правительственной системы Николая I побудил царское правительство пойти в 1860-х годах вслед за проведением крестьянской на подготовку судебной реформы. После Крымской войны в русской печати — демократической и либеральной — были широко подвергнуты критике дореформенный суд и вся совокупность связанных с ним учреждений, юридических порядков и норм. В обсуждении этих вопросов заметное участие в начале 1860-х годов принял Достоевский как автор «Записок из Мертвого дома», редактор «Времени» и «Эпохи». Волна общественного возбуждения заставила правительство Александра II опубликовать в ноябре 1864 г. новые судебные уставы, заменявшие старый суд, целиком зависимый от правительственной администрации, новыми судебными учреждениями с адвокатами и присяжными.

Вопросы, обсуждавшиеся в годы создания романа в русском обществе в печати и юридической науке в связи с проведением судебной реформы, также получили широкое отображение в романе. Это — проблема преступления в ее связи с общим строем социальной жизни, вопрос о соотношении влияния различных — социальных, нравственных и медико-патологических — факторов на волю преступника, об его нравственной и юридической ответственности за свои действия, о необходимости замены старых невежественных деятелей дореформенной полиции и суда новым типом деятелей, владеющих достижениями современной юридической и психологической науки (такой тип деятеля критически обрисован в романе в лице Порфирия). В решении указанных вопросов Достоевский шел своим особым путем, развивая общий взгляд на причины, порождающие преступление, и пути исправления преступника, который был намечен им в «Записках из Мертвого дома»: соглашаясь с огромной ролью социально-исторической среды и обстановки в формировании характера и психологии преступника, Достоевский в то же время отводил такую же важную роль нравственным факторам. Писатель предостерегал современную ему юриспруденцию против оправдания преступника воздействием окружающей среды и против отрицания его личной нравственной ответственности за свои действия. Эта позиция Достоевского заставила его в романе многократно полемизировать по различным юридическим вопросам с современными ему правовыми и судебно-медицинскими учениями.

Появление «Преступления и наказания» было подготовлено широким развитием в России начала 1860-х годов очерка, рассказа и повести из жизни большого города, дававших «протокольные», физиологически точные зарисовки быта Петербурга, Москвы и провинции и проникнутых глубоким сочувствием к городским низам. В журналах Достоевского «Время» и «Эпоха» был помещен ряд очерков и рассказов такого рода — Н. Г. Помяловского, В. В. Крестовского, П. Н. Горского, А. И. Левитова, М. А. Воронова и др. Аналогичные по типу и содержанию произведения печатались и в других тогдашних изданиях, в частности в революционно-демократическом «Современнике».

Однако вместо разрозненных очерковых зарисовок, характерных для его предшественников, Достоевский дал в «Преступлении и наказании» широкую и цельную панораму Петербурга, и, что еще важнее, социально-бытовой план романа он слил с психологическим и философским, соединив в нем изображение самых «простых», повседневных фактов жизни города с их сложной символической трактовкой, углублением в широкий круг тех социальных, философских и нравственных вопросов, вокруг которых сосредоточена главная идейно-художественная проблематика романа.

Обстановка в «Преступлении и наказании» насыщена контрастами света и тени. Самые трагические и впечатляющие эпизоды разыгрываются здесь в трактирах, на грязных улицах, в гуще обыденности и прозы — и это подчеркивает глухоту страшного мира, окружающего героев, к человеческой боли и страданию. Как в трагедиях Шекспира, в действии принимают участие не только люди, но и стихии — природа и город, вода и земля. Они выступают как силы то дружественные, то враждебные людям. Раскольников перед убийством почти физически задыхается в каменном мешке жаркого, душного и пыльного города; он живет в каморке, похожей на гроб. Самоубийство Свидригайлова происходит сырой и дождливой ночью, когда не только переполняется чаша его страданий, но и вся природа, кажется, хочет выйти из берегов. Многие эпизоды тонут в своеобразном «рембрандтовском» освещении. Существенную роль играют в романе также философские и числовые символы (сны Раскольникова, возвращение — дважды — к евангельскому рассказу о воскресении Лазаря, символизирующее способность героя к нравственному возрождению, три посещения Раскольниковым Порфирия и Сони и т. д.).

Так возник новый, характерный для Достоевского, насыщенный философской мыслью тип идеологического «романа-трагедии», классическим образцом которого можно считать «Преступление и наказание». Явившись своеобразным зеркалом общественной жизни эпохи, он впитал в себя многочисленные традиции предшествующей мировой литературы.

Стремясь исследовать сложный клубок философско-нравственных проблем своей эпохи, Достоевский в то же время считал, что проблемы эти неразрывно связаны с «вековечными» проблемами, всегда занимавшими величайшие умы человечества. Отсюда его внимание к тем произведениям мировой литературы, которые в прошлом и в современную ему эпоху поднимали вопросы, близкие к философско-нравственной проблематике романа.

Раскольников — петербургский студент, русский юноша 1860-х годов. Но его духовный мир сложным образом соотнесен в романе не только с духовным миром современного ему поколения, но и с историческими образами прошлого, частично названными (Наполеон, Магомет, шиллеровские герои), а частично не названными в романе (пушкинские Германн, Борис Годунов, Самозванец; бальзаковский Растиньяк, Ласенер и т. д.). Это позволило автору предельно расширить и углубить образ главного героя, придать ему желаемую философскую масштабность.

В русской литературе XIX в. трагическая тема «Преступления и наказания» была подготовлена творчеством Пушкина — романиста, поэта и драматурга. Основная сюжетная коллизия «Пиковой дамы» — поединок полунищего бедняка Германна, наделенного «профилем Наполеона» и «душой Мефистофеля», с доживающей свою жизнь, никому не нужной старухой графиней через три десятилетия вновь ожила у Достоевского в трагическом поединке Раскольникова с другой старухой — ростовщицей. Сам Достоевский указал на эту связь, охарактеризовав пушкинского Германна как «колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип, — тип из петербургского периода» русской истории («Подросток», ч. 1, гл. VIII). Не менее тесно связан «бунт» Раскольникова с бунтом Евгения из «Медного всадника». Но и Сильвио — герой повести «Выстрел», Борис Годунов, страдающий от последствий своего преступления, Сальери с его мрачными, уединенными сомнениями и нравственными терзаниями в определенной степени ввели Достоевского в круг тех психологических и нравственных проблем, которые стоят в центре «Преступления и наказания». Пушкин не только обрисовал душевные терзания честолюбивого, полного сил молодого человека, страдающего от своего неравного положения в обществе, не только впервые в русской литературе дал психологическую драму убийцы, являющегося жертвой своего отравленного ядом индивидуализма, нравственно больного сознания. В стихотворениях, посвященных Наполеону (в особенности в оде «Наполеон», 1821), поэт очертил общие контуры той «наполеоновской» психологии, которая неотразимо притягивает мысль Раскольникова. Позднее, в «Евгении Онегине» (гл. 2, XIV), «наполеоновские» мечты рассматриваются Пушкиным уже как настроение не одного, но многих, безымянных наполеонов, как черты целого нарождающегося общественного типа:

Мы все глядим в Наполеоны:

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно…

Поставленная Пушкиным проблема судьбы современного человека «наполеоновского», индивидуалистического склада с его «озлобленным умом» и «безмерными» мечтаньями, не останавливающегося перед мыслью о преступлении, в новом аспекте получила развитие у Лермонтова в «Маскараде» и «Герое нашего времени». В судьбе лермонтовских Вадима, Печорина, Демона, в гоголевском Чарткове (в повести «Портрет») определенную роль играли и индивидуалистические мотивы, и тема преступления, и мотив психологического экспериментирования над собой (особенно отчетливо выраженный у Печорина).

Индивидуалистическое умонастроение, приводящее к противопоставлению отдельных избранных людей толпе, колебания между «обычной» моралью толпы и преступлением были характерны и для многих героев западноевропейской литературы. Таковы Мельмот-скиталец Метьюрина, Медард Э. Т. А. Гофмана («Эликсиры сатаны»). Сочетание страстного протеста против несправедливостей общества с повышенным чувством личности и горделивым недоверием к «обыкновенным» людям было свойственно героям Байрона — Корсару, Ларе, Манфреду. Встречается подобное умонастроение и в творчестве других западноевропейских романтиков. Сам Достоевский в черновых материалах к роману сопоставляет Раскольникова с Жаном Сбогаром — романтическим разбойником и бунтарем-индивидуалистом, героем одноименного романа Ш. Нодье (1818). Близкие Раскольникову психологические мотивы можно найти и во французском реалистическом романе 30-40-х годов XIX в. у молодых героев Бальзака и Стендаля — Растиньяка («Отец Горио», 1835) и Жюльена Сореля («Красное и черное», 1830). В черновике речи Достоевского о Пушкине (1880) есть строки: «У Бальзака в одном романе один молодой человек в тоске перед нравственной задачей, которую не в силах еще разрешить, обращается с вопросом к любимому своему товарищу, студенту, и спрашивает его: „Послушай, представь себе, ты нищий, у тебя ни гроша, и вдруг где-то там, в Китае, есть дряхлый, больной мандарин, и тебе стоит только здесь, в Париже, не сходя с места, сказать про себя: умри, мандарин, и за смерть мандарина тебе волшебник пошлет сейчас миллион, и никому это неизвестно и, главное, в Китае…“. Вот вопрос, и вот ответ: „Est-il bien vieux ton Mandarin? Eh bien, non, je ne veux pas“.236 Вот решение французского студента» (XXVI, 288). Эти строки, в которых речь идет о разговоре Растиньяка и его друга Бьяншона в романе Бальзака «Отец Горио»,237 указывают, что Достоевский хорошо помнил соответствующий эпизод названного романа Бальзака, тематически близкий «Преступлению и наказанию». В Англии Э. Бульвер в романе «Юджин Арам» (1831), основанном на действительном происшествии, случившемся в середине XVIII в., рассказал о судьбе молодого ученого, которого нужда и мечты о великом научном открытии привели к преступлению, сходному с преступлением Раскольникова. Э. Гаскел в своем более позднем социальном романе «Мэри Бартон» (1848), русский перевод которого был напечатан в 1861 г. в журнале «Время», ярко обрисовала историю падшей женщины и картину нравственных мук рабочего-убийцы Бартона после совершенного им убийства фабриканта Карсонса. «Последний день приговоренного к смерти» (1829) В. Гюго и его же прочитанные Достоевским летом 1862 г. в Италии «Отверженные» (1862), затрагивавшие близкие автору вопросы и остававшиеся в годы создания «Преступления и наказания» литературной злобой дня, также сыграли определенную, более или менее заметную роль для процесса формирования и развития социальной и философско-этической проблематики «Преступления и наказания».

Но следует указать и на черты, которые принципиально отличают нравственный облик героя «Преступления и наказания» от большинства его литературных предшественников. Пушкинский Германн, бальзаковский Растиньяк, Жюльен Сорель Стендаля полны более или менее глубокого возмущения против общества, в котором они живут. Но при этом их интересы направлены прежде всего на собственное положение в обществе, улучшить которое они хотят посредством карьеры или обогащения. Раскольников же глубоко и искренне бескорыстен. Как всем последующим героям Достоевского, ему надо прежде всего «мысль разрешить», найти выход из существующего несправедливого положения вещей, который круто переменил бы не только его собственную жизнь, но и бытие всех окружающих людей, выход, который привел бы к установлению того нового мирового порядка, к которому он стремится. Для этого-то Раскольников хочет утвердить свою «идею», обосновать возможность полного переворота в этике и свое «право» произвести этот переворот во имя не только своего личного, но и общего блага. Не случайно он сравнивает сам себя не только с Наполеоном, но и с Магометом, т. е. считает себя создателем своего рода новой мировой религии.238

Темы «случайного семейства», разложения общественных связей и трудного развития человеческой личности в пореформенную эпоху, гибельности индивидуалистической философии и морали (нередко вплотную подводящих даже глубоко мыслящего, богато одаренного молодого человека к отрицанию норм общечеловеческой нравственности или прямо толкающих его к преступлению) — все эти центральные проблемы «Преступления и наказания» получили дальнейшее сложное преломление в «Идиоте», «Бесах», «Подростке», «Братьях Карамазовых». При создании их Достоевский смог опереться на те принципы построения большого социально-философского романа с широким охватом действительности и многочисленными участниками (причем через разные, несходные между собой их «голоса» художником искусно проведена одна и та же главная тема), которыми впервые он воспользовался в «Преступлении и наказании». А одна из основных философско-этических идей романа — о невозможности для человека основать свое счастье на несчастье другого человеческого существа — стала лейтмотивом не только позднейшего художественного творчества Достоевского, но и его публицистики — вплоть до критического разбора «Анны Карениной» в «Дневнике писателя» (1877) и анализа „Евгения Онегина“ в речи о Пушкине (1880).

Уже первая часть «Преступления и наказания», появившаяся в январском и февральском номерах «Русского вестника» за 1866 г., имела большой успех у читающей публики. 18 февраля Достоевский, продолжавший в это время работать «как каторжник» над последующими частями, писал А. Е. Врангелю, что о начальных главах «Преступления и наказания» он «уже слышал много восторженных отзывов» (XXVIII, кн. 2, 151), а 29 апреля И. Л. Янышеву, что роман «поднял» его «репутацию как писателя» (там же, 156).

Первым печатным откликом на начальные главы «Преступления и наказания» явился обзор «Журналистика» в газете А. А. Краевского «Голос».239 Анонимный автор писал здесь: «…роман обещает быть одним из капитальных произведений автора „Мертвого дома“. Страшное преступление, положенное в основу этой повести, рассказано с такой потрясающею истиною, с такими тонкими подробностями, что вы невольно переживаете перипетии этой драмы со всеми ее психическими пружинами, переходите по изгибам сердца с первого зарождения в нем преступной мысли до ее окончательного развития <…> Самая субъективность автора, от которой иногда страдали характеры его героев, здесь нисколько не вредит, потому что сосредоточивается на одном лице и проникается художественною ясностью типа». Находя, что анализ в романе «полнее, живее дает чувствовать силу драмы», рецензент с особым сочувствием выделял сон Раскольникова как «один из лучших в романе» эпизодов, в котором «нельзя убавить ни одной черты».

В отличие от «Голоса» орган революционных демократов 1860-х годов «Современник» отнесся к первым главам романа полемически, истолковав их как нападение на передовое студенчество и вообще на революционную молодежь 60-х годов. Приведя из романа авторское замечание о том, что в словах студента в разговоре с офицером об убийстве ничтожной «старушонки» как о возможном средстве спасти «сотни, тысячи, может быть, существований» Раскольников узнал «самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли», созвучные его собственным убеждениям (ч. I, гл. 6), Г. 3. Елисеев писал здесь, что, выдвигая подобные обвинения против демократического студенчества, Достоевский становится в ряды бывших представителей «натурализма» 40-х годов, «озлобленных движением последнего времени». Защищая молодое поколение от подобных «позорных измышлений», критик писал: «Бывали ли когда-нибудь случаи, чтобы студент убивал кого-нибудь для грабежа? Если бы такой случай и был когда-нибудь, что может он доказывать относительно настроения вообще студенческих корпораций? <…> Что сказал бы Белинский об этой новой фантастичности г-на Достоевского, фантастичности, вследствие которой целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом?».240

Полемику с Достоевским Елисеев продолжил в третьем номере «Современника». Иронически сравнивая здесь «Преступление и наказание» с повестью H Д. Ахшарумова «Натурщица»,241 которую критик оценил как «чепуху и галиматью», он писал, что «повесть эта по смелости замысла нисколько не уступает новому роману Достоевского, а по художественности даже далеко превосходит его». Елисеев доказывал, что Раскольников — не тип, а одиночное, исключительное или скорее даже вовсе не существующее явление. «Что же сказать о художественном такте поэта, который процесс чистого, голого убийства с грабежом берет темою для своего произведения и самый акт убийства передает в подробнейшей картине со всеми малейшими обстоятельствами? В художественном отношении — повторяем — даже в художественном отношении это чистая нелепость, для которой не может быть найдено никакого оправдания ни в летописях древнего, ни в летописях нового искусства».

«Рецензент „Голоса“, расхваливающий этот роман, — писал далее Елисеев, — становится чисто на психологическую точку зрения. Он говорит, что интерес романа сосредоточен на изображении той борьбы, которая происходит в душе преступника перед совершением убийства. Это совершенно неправда. Уничтожьте только тот оригинальный мотив убийства, в силу которого Раскольников видит в убийстве не гнусное преступление, а поправление и направление природы, некоторым образом подвиг, мало того: сделайте такой взгляд на убийство только личным, индивидуальным убеждением одного Раскольникова, а не общим убеждением целой студенческой корпорации, всякий интерес в романе г-на Достоевского немедленно пропадет. Это ясно показывает, что основу романа г-на Достоевского составляет предположенное им или принятое за данный факт существующее в студенческой корпорации покушение на убийство с грабежом, существующее в качестве принципа. От этого только и частный факт убийства, в сущности обыкновенного, принимает интерес в глазах читателя и делается сюжетом, годным для романа…».242

Выдвинутое Елисеевым по адресу Достоевского обвинение в том, что своим новым романом он присоединился к травле революционного студенчества, которая велась в середине 60-х годов реакцией и правительственными верхами, повторил анонимный рецензент газеты «Неделя» (в целом далекой от революционного лагеря): «…отдавая полную справедливость таланту г-на Достоевского, — писал он, — мы не можем пройти молчанием тех грустных симптомов, которые в последнем его романе обнаруживаются с особенною силою <…> Г-н Достоевский в настоящую минуту недоволен молодым поколением. Это бы еще ничего. В поколении этом, действительно, есть недостатки, заслуживающие порицания, и выводить их наружу вполне похвально, конечно, если дело ведут честно, не бросая камня из-за угла. Так поступил Тургенев, изобразивший (впрочем, весьма неудачно) недостатки молодого поколения в своем романе „Отцы и дети“, но г-н Тургенев вел дело начистоту, не прибегая к грязненьким инсинуациям <…> Не так поступает г-н Ф. Достоевский в своем новом романе. Он не говорит прямо, что либеральные идеи и естественные науки ведут молодых людей к убийству, а молодых девиц к проституции, а так, косвенным образом, дает это почувствовать…».243

Аналогичную позицию в оценке первой части романа заняла близкая «Современнику» «Искра». В фельетоне И. Р. (И. Россинского) «Двойник Приключения Федора Стрижова» отмечалось, что роман «Злодейство и возмездие» писали как бы два человека: Федор Стрижов и его двойник.

Первый создал образ сочувствующего страданиям бедняков студента Раскольникова, второй — тенденциозно извратил его, превратив в «пугало», в «косматого нигилиста». В следующем номере «Искра» иронически утверждала, будто бы свое убеждение, что «любимым предметом беседы в студенческих кружках служит оправдание убийства для грабежа», Достоевский почерпнул «при посредстве вертящегося стола» (т. е. на спиритическом сеансе) из бесед с «надворным советником, проглоченным в Пассаже крокодилом».244

Дата добавления: 2015-06-30