Калина красная 3 страница

-- Что, Жоржик, сварил было?

-- Ты прости, Петро.

-- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.

Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло-мился в мирную беседу. Но движение есть движение: посте-пенно разговор за столом стих. И все сидели и слушали марш-движение.

А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.

Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета-стой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.

Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.

Егору не спалось. Эта тишина бесила.

Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста-рик похрапывает да тикают ходики.

Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло... Только хрустну-ла какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.

Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, ника-кой не сонный голос Любы:

-- Ну-ка, марш на место!

Егор остановился. Малость помолчал...

-- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом.

-- Ни в чем. Иди спать.

-- Мне не спится.

-- Ну, так лежи... думай о будущем.

-- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару вопросов...

-- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?

-- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам...

-- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспан-ный.

-- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба.

Егор пошел на место.

-- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще стару-ха. -- Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.

-- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавес-кой. -Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!

Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.

-- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернул-ся. -Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра-шивается?

-- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. -Разворчался.

И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро-вал:

-- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не со-стоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за занавески полете-ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы!

Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:

-- Кто? Чего вы?

-- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недоволь-но. -- Первое место не занял, вишь.

-- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг.

-- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там?

-- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска-зал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит.

-- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из-девки.

-- Француз, -- откликнулся Егор.

-- А?

-- Француз!

-- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились.

Стало тихо. Только тикали ходики.

И пялилась в окошки луна.

Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал:

-- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... эки-пировкой. Оденусь.

Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.

-- Ехай, -- сказала она тихо.

-- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз-можной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грус-тить не умел -- он нервничал.

-- Как?

-- Не веришь мне?

Люба долго опять молчала.

-- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашива-ешь -- верю, не верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит.

Егор нагнул свою стриженую голову.

-- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решитель-но. -- Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет.

-- Спасибо за правду, Егор.

-- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. -Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу. Мне на-до, Люба.

-- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили слезы. -- Но худого слова не скажу.

Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.

-- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона.

И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле не-паханое, и на нем только-только проклюнулась первая ост-ренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, -реши-тельно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого.

И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспе-вают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:

-- Ну, будет уж! Будет!

Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы... И Губошлеп про-пал.

...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли авто-бус или какая-нибудь попутная машина -- до города.

Одна грузовая показалась вдали.

Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемога-лась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда от-доились, молоко увезли и они выходили со скотного двора:

-- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Ска-зала и сама подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит ду-ша -- весь день.

-- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то?

-- Сам, говорит, не знаю.

-- Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! "Сам не знаю". У него жена где-нибудь есть. Что говорит-то?

-- Не знаю. Никого, говорит, нету.

-- Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел... Ну, паразит!.. -- И Верка, коротконогая живая ба-бочка, по секрету, негромко рассказала: -Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал -голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. -- И Верка мелко-мелко засмеялась.

-- И когда успела-то? -- удивилась опять Любка своим мыслям.

-- А? -- не поняла Верка.

-- Да когда, говорю, успела-то? Видела-то... всего сутки. Как же так? Неужели так бывает?

-- Он за что сидел-то?

-- За кражу... -- И Любка беспомощно посмотрела на подругу.

-- Шило на мыло, -- сказала та. -- Пьяницу на вора... Ну и судьбина тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А ну-ка да его опять воровать по-тянет? Что тогда?

-- Что тогда? Посадют.

-- Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли?

-- А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой против-но... Вот болит и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала -- сутки. Правда, он целый год письма слал...

-- Да им там делать-то нечего, они и пишут.

-- Но ты бы знала, какие письма!..

-- Про любовь?

-- Да нет... Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт стриженый. Так напишет -- прямо сердце забо-лит, читаешь. И я уж и не знаю: то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа -- и все.

А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде.

Перво-наперво он шикарно оделся.

Шел по улице небольшого деревянного городка, по дере-вянному тротуару, в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах.

Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и несколько слов привета. Подал бланк, об-локотился возле окошечка и стал считать деньги.

-- "Деньги передашь Губошлепу", -- прочитала девушка в окошечке. -Губошлеп -- это фамилия, что ли?

Егор секунду-две думал. И сказал:

-- Совершенно верно, фамилия.

-- А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фами-лия!..

-- Бывают похуже, -- сказал Егор. -- У нас в тресте один был -Пистонов.

Девушка подняла голову. Она была очень миленькая де-вушка, глазастенькая, с коротким тупым носиком.

-- Ну и что?

-- Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. -- Егор был серье-зен. Он помнил, что он в шляпе.

-- Ну, и... нормальная фамилия.

-- Вообще-то нормальная, -- согласился Егор. И вдруг забыл, что он в шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. -- Скажите, пожалуйста, -- сунулся он в окошечко, -- вот я при-ехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут никаких знакомых...

-- Ну и что? -- не поняла девушка.

-- У вас есть молодой человек? -- прямо спросил Егор.

-- А вам что? -- Тупоносенькая вроде не очень удиви-лась, а даже оставила работу и смотрела на Егора.

-- Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь уникальное турне по городу?

-- Гражданин!.. -- строго повысила голос девушка. -- Вы не хамите тут! Вы деньги переводите? Вот и переводите.

Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо бы-ло оставлять работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные штучки-дрючки?

-- И сразу на арапа берут! -- негромко возмутился он. -- "Гражданин!.." Какой я вам гражданин? Я вам -- товарищ и даже друг и брат.

Девушка опять подняла на него большие серые глаза.

-- Работайте, работайте, -- сказал Егор. -- А то только глазками стрелять туда-сюда!

Девушка хмыкнула и склонилась к бланку.

-- Шляпу, главное, надел, -- не удержалась и сказала она, не глядя на Егора.

И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела.

-- Шалашовки, -- ругался Егор, выходя с почты. -- Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Крако-вяк!.. -- Он зашагал к вокзальному ресторану. -- Польку-ба-бочку! -- Егор накалял себя. В глазах появился тот беспокой-ный блеск, который свидетельствовал, что душа его строну-лась и больно толкается в груди. Он прибавил шагу. -- Нет, как вам это нравится! Марионетки. Красные шапочки... Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. -- Дальше он и вовсе бессмыс-ленно бормотал, что влетит в голову: -- Тарьям-па-пам, та-рьям па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам...

В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку, официанту, бумажку в двадцать пять руб-лей и сказал:

-- Спасибо. Сдачи не нужно.

Официант даже растерялся...

-- Очень благодарен, очень благодарен...

-- Ерунда, -- сказал Егор. И показал рукой, чтоб офици-ант присел на минуточку. Официант присел на стул рядом. -- Я приехал с золотых приисков, -- продолжал Егор, изучая податливого человечка, -- и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак?

Официант машинально оглянулся...

-- Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку. -- Егор вынул из кармана довольно толс-тую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок. -- А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите?

Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше.

-- Сергей Михайлович.

-- А? Михайлыч... Нужен праздник. Я долго был на Се-вере...

-- Я, кажется, придумал, -- сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он внимательно подумал. -- Вы где останови-лись?

-- Нигде. Я только приехал.

-- По всей вероятности, можно будет сообразить... Что-нибудь, знаете, вроде такого пикничка -- в честь прибытия, так сказать.

-- Да, да, да, -- заволновался Егор. -- Такой небольшой бардак. Аккуратненький такой бардельеро... Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне что-то с первого взгляда понрави-лись! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои деньги!

Михайлыч искренне посмеялся.

-- А? -- спросил Егор. -- Чего смеешься?

-- О'кей! -- весело сказал Михайлыч. -- Ми фас понъяль.

Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Ми-хайлыч, и заходила и что-то тихонько спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске.

-- Але-е! Любаша!.. -- кричал Егор. -- Я говорю: я в воен-комате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь до-поздна. Да, да. -- Егор кивнул Михайлычу. -- Да, Любаша!

Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора. И когда был рядом, громко крик-нул:

-- Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?!

Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал раз-говаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал.

-- Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже но-чевать, наверно. Да, да...

Егор долго слушал и "дакал". И улыбался, и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: -Беспокоюсь, говорит. И жду.

-- Жди-жди, дол... -- подхватил было угодливый Михай-лыч, но Егор взглядом остановил его.

-- Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!..

-- Ну, дает! -- прошептал в притворном восхищении Ми-хайлыч. -Волнуюсь, говорит!.. -- И опять засмеялся. Бессо-вестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он ста-рался.

-- Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике... Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!.. -- У Его-ра это рванулось так искренне, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех. -- До свидания, дорогая моя! До свидания, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До сви-дания.

Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча -смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жесто-кость, строптивость.

-- Да... -- сказал Егор, очнувшись. -- Ну что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там?

-- Все готово.

-- Халат нашли?

-- Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артис-ту поехать. Нет ни у кого!

-- А ну?

Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся.

-- Больше нигде нету, -- оправдывался Михайлыч.

-- Хороший халат, -- похвалил Егор. -- Н-ну... как я велел?

Михайлыч вышел из комнаты.

Егор прилег с сигаретой на диван.

Михайлыч вошел и доложил:

-- Народ для разврата собрался!

-- Давай, -- кивнул Егор.

Михайлыч распахнул дверь... И Егор в халате, чуть скло-нив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратни-чать.

"Развратничать" собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и женщины, но какие-то все на редкость не-красивые, несчастные. Все сидели за богато убранным сто-лом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторо-пел, но вида не подал.

-- Чего взгрустнули?! -- весело и громко сказал Егор. И пошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех.

-- Да, -- не удержался он. -- Сегодня мы оторвем от хвос-та грудинку. Ну!.. Налили.

-- Мил человек, -- обратился к нему один из гостей, по-жилой, старик почти, -- ты объясни нам: чего это мы праздноваем-то! Случай какой... или чего?

Егор некоторое время думал.

-- Мы собрались здесь, -- негромко, задумчиво, как на похоронах, начал Егор, глядя на бутылки шампанского, -- чтобы... -- Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряже-ния. -- Братья и сестры, -- проникновенно сказал он, -- у меня только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их ска-жу. -- Егор говорил серьезно, напористо, даже торжественно. Он даже немного прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех. -- Весна... -- продолжал он. -- Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые... -- Егор чего-то вовсе за-волновался и замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.

-- Троица скоро, чего же, -- сказал кто-то за столом.

-- Можно идти и идти, -- продолжал Егор. -- Будет по-лянка, потом лесок, потом в ложок спустился -- там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! -- Егор всерьез на себя рас-сердился. И стал валить напропалую -- зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных. -- Вот вы все меня приняли за дурака -взял триста рублей и ни за что вы-бросил. Но если я сегодня люблю всех подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя... как корова, когда она оте-лится. Пусть пикничка не вышло -- не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, -- я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг дру-га! -- Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. -Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?! Я не понимаю вас... -- Егор прошелся по-за столом. -- Не понимаю! Отказываюсь пони-мать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь дру-гой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тя-жело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит -- но страш-но. Мне страшно! Вот штука-то... -- неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор. Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: -- Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там про-волочки такие есть, -- стреляйте!

Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение за-хлопали бутылки.

-- Наливайте быстрей, пока градус не вышел! -- распоря-дился Егор.

-- А-а, правда, -- выходит! Давай стакан!.. Подай-ка ста-кан, кум! Скорей!

-- Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.

-- Пролил?

-- Пролил. Жалко -- добро такое.

-- Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.

-- Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...

-- Ух, а шипит-то!

-- Милые мои! -- с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. -- Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все больше и больше люблю вас!

На Егора стеснялись открыто смотреть -- такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.

-- Выпили! -- сказал Егор.

Выпили.

-- С ходу -- еще раз! Давай!

Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник -- дармовой.

-- Ух ты, все шипит и шипит!

-- Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.

-- Но вкус какой-то... не пойму.

-- Да, какой-то неопределенный.

-- А?

-- На вид -- вроде конской мочи, а вкус какой-то... неяс-ный.

-- А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается?

-- Да, распирает как-то.

-- Ага! И в нос бьет! Пей -- хорошо!

-- А вот градус-то и распирает.

-- Да какой тут, к черту, градус -- квас. Это газ выходит, а не градус.

-- Так, оставили шампанское! -- велел Егор. -- Взяли в руки коньяк.

-- А мы куда торопимся-то?

-- Я хочу, чтобы мы песню спели.

-- Э-э, это мы сумеем!

-- Взяли коньяк!

Взяли коньяк. Тут уж -- что велят, то и делай.

-- Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, -- дам бутылкой по голове. Выпили!

Выпили.

-- Песню! -- велел Егор.

-- Мы же не закусили еще...

-- Начинается... -- обиженно сказал Егор и сел. -- Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!..

Некоторые -- совестливые -- отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.

-- Да ешьте, ешьте! Чего вы?..

-- Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.

-- Не захмелею. Ешьте.

-- Ну, язви тебя-то! -- громко возмутился один лысый мужик. -- Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, на-пример, не могу без закуси, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.

-- Ну и ешьте!

А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.

-- Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? -- хотела понять старуха.

Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не ве-рилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?"

-- Любк?

-- Ну?

-- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!

-- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...

-- Да он наговорит, только развесь уши.

-- Я думаю так, -- решил старик, -- ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь -- там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда.

-- Да он же и говорит! -- обрадовалась Люба, -- Ночую, говорит, здесь на диване...

-- Да все учериждения на ночь запираются! -- стояла на своем старуха. -- Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет...

-- Ну, мама!..

И старик тоже скосоротился на такую глупость.

-- На кой она ему черт нужна, печать?

-- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут ска-зать.

Егор налаживал хор из "развратников".

-- Мы с тобой будем заводить, -- тормошил он лысого мужика, -- а вы, как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли:

Вечерний зво-он,

Вечерний зво-он...

Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла.

-- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом".

-- Дак ты махнул, а сам поешь...

-- Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м, бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, -- это не ваше дело.

-- Вроде в тюрьме человек сидит -- тоскует, -- подсказал Михайлыч. -Или в плену где-нибудь.

-- В плену какие церкви? -- возразили на это.

-- Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, ко-нечно, но все одно -- церква, с колоколом. Верно же, Георгий?

-- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, -- вконец рас-сердился Егор. -- Во-от начнут говорить! И говорят, и гово-рят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словес-ный?!

-- Ну, давай. Ты не расстраивайся.

-- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли:

Вечерний зво-он,

Вечерний зво-он...

-- Бо-м, бо-ом, бо-о-ом... -- вразнобой "забили на коло-кольне", все спутали и погубили.

Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:

-- Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной "камыш" затянуть.

Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно по-молчали... Но вина и всевозможной редкой закуски за сто-лом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести.

-- Чего он?

-- А вы уже тоже -- "бом-бом" не могли спеть! -- упрек-нул всех Михайлыч. -- Чего там петь-то!

-- Да разнобой вышел...

-- Это Кирилл вон... Куда зачастил?

-- Кто зачастил? -- оскорбился Кирилл. -- Я пел нор-мально -- как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.

-- А кто зачастил?

-- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, -- он же велел гулять.

-- Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?

Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.

-- Георгий, ты уж прости -- не вышло у нас... с колокола-ми-то.

Егор помолчал... И капризно спросил:

-- А почему они все такие некрасивые?

Михайлыч даже растерялся.

-- Дак это... Георгий, красивые-то все -- семейные, заму-жем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.

Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость.

-- Ты можешь такси вызвать?

-- Могу.

-- До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! -- Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук.

-- А зачем в Ясное-то?

-- У меня там друг. -- И опять стал взволнованно хо-дить. -- Душа у меня... наскипидаренная какая-то, Михай-лыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?

-- Пятнадцать. С нами -- семнадцать. А что?

-- Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе ос-тальные. Не обмани! Я заеду узнаю.

-- Да что ты, Георгий!..

И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку -- в село, к Любе.

"Ну, что это, что это? -- пытал себя Егор. -- Что это я?" Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки.

-- Ну, как там... насчет семейной жизни? -- спросил он таксиста. -- Что пишут новенького?

-- Где пишут? -- не понял тот.

-- Да вообще -- в книгах...

-- В книгах-то понапишут, -- недовольно сказал так-сист. -- В книгах все хорошо.

-- А в жизни?

-- А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни?

-- Плохо, да?

-- Кому как.

-- Ну, тебе, например?

Таксист пожал плечами -- очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон.

-- Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? -- изумился Егор.

-- А чего мне тут -- хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?

-- Да где уж ублажать! Ублажать -- это ты свою бабу убла-жай. И то ведь -- суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: "Отойди, от тебя козлом пахнет".

Таксист засмеялся.

-- Что, тебе говорили так?

-- Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.

Таксист глянул на Егора, но смолчал.

А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, -- все в голове спуталось из-за этой Любы.

Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил ма-шину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота -- в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко -- босиком -прошли по сеням, и голос Петра спросил:

-- Кто там?

-- Я, Петро. Георгий, Жоржик...

Дверь открылась.

-- Ты чего? -- удивился Петро. -- Выгнали, что ли?

-- Да нет... Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Мар-тин" пил?

Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.

-- Чего?

-- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?

-- Пошто в бане-то?

-- Чтоб не мешать никому.

-- Да пойдем на кухне сядем...

-- Не надо! Не буди никого.

-- Ну, дай я хоть обуюсь... Да закусить вынесу чего-ни-будь.

-- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка.

В бане, в тесном черном мире, лежало на полу -- от око-шечка -- пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку.

-- Чего домой-то не пошел? -- не понимал Петро.

-- Не знаю. Видишь, Петро... -- заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. -- Ви-дишь -- коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!

Петро достал из кармана старых галифе два стакана.

Помолчали.

-- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю.

-- Ну, не говори. Наливай своего дорогого... Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.

-- Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?

-- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет.

Дата добавления: 2015-06-30