Лето в деревне

Костик

Истории

Некоторые из этих историй жили во мне много лет, некото­рые появились случайно и стремительно. Что-то описанное здесь про меня, а что-то — о моих знакомых, одноклассниках, клиен­тах, участниках тренингов. Я хочу вернуть вас в ваше детство — лет 20-30 назад. Именно этот период явился и фоном, и содержа­нием рассказов. Почти у каждой истории есть прототип, но я свя­то соблюдаю конфиденциальность и делаю их адресно неузнава­емыми. Эти истории универсальны, и если изменить некоторые детали, можно узнать в них себя. Я хочу напомнить вам, какие чувства переживает ребенок: радость познания, восторг победы, сострадание к слабому, обиду за несправедливость, гнев за уни­жение, вину и стыд несовершенства, защищенность и беззащит­ность. Мы вырастаем и становимся другими — более сдержан­ными и трезво мыслящими. Но время от времени прорывается вдруг Ребенок и требует своего — он требует, чтобы мы чувство­вали!

Может быть, мои истории покажутся вам слишком печальны­ми или даже трагическими. Я не разделяю мнения о том, что дет­ство беззаботно и радостно. Детство разное, и слез в нем не мень­ше, чем смеха и веселья. Невыплаканные слезы давят грузом и рвутся наружу. И я позволила им быть...

Полезного вам чтения!

По пути домой Костик обязательно заходил к кошкам. Это было совсем несложно, замок на двери подвала висел только для виду. Поначалу он боялся дворника или бабушек, которые расскажут маме, но все уже смирились и всем двором прозвали его кошат­ником и как бы утвердили право Костика любить бездомных, ободранных котов.

Мама ворчала, даже грозилась, но в душе, по-видимому, тоже жалела животных, и даже стала после обеда складывать объедки в пакет: «Кошкам своим отнесешь...» И Костя стал кошачьим ан­

гелом-хранителем, выдержав даже насмешки мальчишек. Порт­фель он всегда клал на трубу: за испачканный портфель и одежду попадет. Кошки угадывали его появление и бежали навстречу за остатками школьного завтрака и за лаской. Всем им Костя дал имена, а с именем — это уже не бездомная кошка, она как будто домашняя. Так думал Костя. Шерсти на брюках не избежать, как ни старайся, можно очистить мокрой рукой, но мама все равно заметит и по привычке начнет отчитывать, а Костик сделает при­вычно виноватое выражение лица, это ежедневный ритуал. У пушистой Маруськи родились котята, давно, еще когда снег ле­жал. Их было четыре, одного недавно взяла себе тетя Наташа с четвертого этажа, котика, самого красивого, с белой грудкой. Остальные уже подросли и даже выбегали из подвала. Дворник грозился всех утопить, Костя прятал котят за ящиками, пока они были маленькими, и каждый раз боялся их не найти, но сейчас вздохнул спокойно — больших никто не утопит, рука не подни­мется. Котята уже ели то, что приносил Костя, а таскал он им все­гда что-то вкусненькое, не как взрослым кошкам, например, кот­лету из школы. Кто-то оставил недоеденную на тарелке, и Костя сунул прямо в карман, а потом в туалете заворачивал в листочек из тетради. Соседка по парте, Анька, спросила: «Чего от тебя так котлетой воняет?» — «Это не от меня...», но котлету перепрятал поглубже в портфель. Сегодня для котят ничего не было, при­шлось крошить булку: «Ну, что вы не кушаете, ну ешьте же, тут маслом намазано! Ну сейчас, я вам что-нибудь из дома прита­щу...» Костик потискал котят, почесал ушки, протер вечно гно­ившиеся глазки и заспешил домой. «Не надо было приходить, все равно еды нету, а они ведь ждут, думают, вот придет Костя и нас покормит! А я пришел, и они расстроились. Только бы еда какая-нибудь была дома», — Костя говорил сам с собою, поднимаясь на свой пятый этаж. Надо было успеть еще раз спуститься в подвал, пока не пришла с работы мама.

Костик забросил портфель на кресло и, не разуваясь, побе­жал на кухню. На плите желтая кастрюлька, мама оставляла в ней обед. Надо было просто включить плиту и дождаться, пока по краям супа не начнут появляться пузырьки. Суп выглядит страшно, с коркой застывшего жира, но когда разогреешь, очень даже вкусно. Костя повернул вентиль на три точечки, как учила мама, и стал искать еду для котят. В холодильнике стояли банки

с вареньем и еще с каким-то салатом, жестяные— горошек и рыба — для гостей, еще остались после нового года, томатная паста, масло.-. Можно полить хлеб постным маслом, они есть будут, или вымочить в молоке. Костя отнес бы котятам молоко, но его совсем мало, на один стакан, и его надо пить перед сном, мама заметит и отругает. В раковине, свесив оттаявшие края из миски, лежал кусок мяса. Мясо в доме появлялось редко, только по праздникам. «Сегодня приезжает тетя Лена с новым му­жем!» — вспомнил Костик. А это хорошо во всех отношениях: тетю Костя любил, и мясо тоже, и муж Косте представлялся силь­ным и необыкновенным. В их квартире мужчины появлялись редко, и Костя испытывал огромный интерес и желание подру­житься с мужчиной. Может быть, еще новый муж привезет по­дарок, такой, как дарят мужчины, — перочинный ножик, или мяч, или гантели, чтобы качать мышцы. Мама дарила Косте по­дарки, но все не те, и он завидовал мальчишкам, у которых были папы и настоящие подарки. Костя положил скользкий, холод­ный кусок прямо на стол и стал отрезать там, где мягко. Ножик не слушался, пошел в сторону, и отрезанный кусок получился больше, чем предполагалось. Но его уже не приделаешь, может, мама и не заметит, надо только порезать на мелкие кусочки, иначе котята могут подавиться. Костя сгреб все мясные ошмет­ки в кружку — то, что попалось под руку, и побежал в подвал.

Котята набросились на мясо, стали фыркать друг на друга, жадно заглатывать мясные кусочки, и все закончилось как-то очень быстро. «Вот дураки, даже не распробовали!» — сокрушал­ся Костя и жалел, что вывалил сразу все, не поделил поровну. И вот рыжему досталось больше, а черненькая кошечка, и так са­мая маленькая, почти ничего не съела. Котята продолжали жад­но нюхать миску, в которой только что была еда, лизали Кости­ны руки, перепачканные кровью, лезли мордочками в пустую кружку. «Ну ладно, мясо — это сытно, они потом поймут», — успокоил сам себя Костик, еще немного поиграл с котятами и пошел домой. В подъезде сильно пахло едой, но с примесью го­релого, наверное, кто-то забыл выключить плиту. «Я забыл вы­ключить плиту!!!» — никогда еще Костя так быстро не бежал на свой этаж. Дверь в квартиру настежь открыта, и мама в проеме машет полотенцем: «Ах ты, засранец чертов, что натворил-то! Ты же пожар мог устроить! А ну-ка иди сюда, паршивец», — и

полотенцем по спине, а пальцами больно вцепилась в плечо и тряхнула со всей силы.

— Ты где был?

— Котят хотел покормить...

— Каких, к черту, котят? Ты головой своей думаешь, когда плиту включаешь? Или окошках своих думаешь? Я работаю день и ночь, а он котят кормит! Я, спрашивается, для котят вкалываю? Уйди с глаз долой, чтобы мне тебя не видеть!

Мама дернула дверь, с силой вытолкнула Костю на лестницу, и дверь захлопнулась. Костик завыл тихонько, чтобы никто не услышал, от обиды и боли, сел прямо на пол перед дверью и за­трясся, беззвучно рыдая. Ждал, что дверь откроется, но этого не произошло, и медленно побрел вниз. По пути вытер слезы, что­бы никто во дворе не догадался, но понял, что все равно видно, и быстро скользнул в дверь подвала. А там можно было не таиться, и Костя расплакался в голос, сидя на ящике, размазывая слезы грязными кулаками. Из темноты прибежал Матрос — самый крупный и самый наглый, стал тереться об ноги, замурлыкал громко, на весь подвал. Костя подхватил Матроса на колени, уткнулся лицом в шерсть, вдохнул кошачий запах: «Матросик, ми­ленький, я тебе ничего не принес. Меня мама из дома выгнала, у меня теперь еды нет. Ну что, мой хороший, мой миленький, лас­ковый котик...» Кот примостился на коленях, едва уместившись, и Костя по привычке подумал, что останется на брюках шерсть, но тут же решил, что теперь все равно. Наверное, мама еще не видела мясо, а когда увидит, вообще убьет. Мясо для гостей, а он отрезал котятам, а мама так берегла этот кусок, ждала тетю Лену, а он... От чувства собственной виноватости Косте стало совсем плохо, вдруг стало жалко маму, которая работает целый день на фабрике и вечерами ходит убирать библиотеку, а он, Костя, пач­кает шерстью штаны и ворует мясо. И еще чуть не сжег квартиру. У него вдруг стала кружиться голова, и затошнило. Костя при­двинул еще один ящик и лег на бок. Матрос не ушел, улегся ря­дом и стал вылизываться. Костик наблюдал за котом, его шерша­вым языком, большими, белыми клыками и думал, как это ему удается везде доставать языком — и на спине, и под хвостом. Так и уснул, как провалился внезапно в черный мешок. Проснулся так же внезапно и испугался от темноты вокруг. Долго ничего не мог понять, наконец увидел серое, подвальное окно. Стало страш­

но, и очень быстро, на ощупь, он выскочил наружу. И почему-то побежал прочь от собственного дома, как будто можно было убе­жать от мыслей и чувств. Бежал долго, через соседние дворы, на проспект, туда, где ходят люди и горят фонари. Стало полегче от того, что он не один, и Костя пошел бесцельно, просто рассмат­ривая людей и витрины. Дошел до «Детского мира»: на витрине сказочные гномы стояли вокруг красивой девочки в длинном платье с распущенными волосами. Подумал, что девушка похожа на Аллу Сергеевну, учительницу из школы. Она тоже очень кра­сивая, и платья у нее очень красивые, есть голубое, с белыми кру­жевами. Костя думал, что, когда вырастет, обязательно купит та­кое же платье маме. От мысли о маме навернулись слезы. Он пошел дальше, и на соседней витрине стал рассматривать игруш­ки — белая собачка-болонка с скрипучей, скользкой шерстью, жесткая на ощупь, одну такую ему дарили на пять лет. Как иг­рать с собачкой, Костя не знал, мама подкладывала ему собачку в кровать, когда он ложился спать, но она пахла пылью, и Костя незаметно от мамы сбрасывал собачку на пол. Еще на витрине стояли куклы с выцветшими, одинаковыми лицами, огромный самосвал — о таком мечтал когда-то, сейчас уже не хочется, ко­робки с настольными играми. В детском саду называли «настоль-но-печатные»: «Уберите настольно-печатные игры на место...» Что в них «печатного», Костик таки и не понял. А в самом углу стоял манекен: мальчик в спортивных трусах и с мячом в руках. Такой мяч был мечтой Костика. Бело-черные кубики, с золотой надписью, кожаный, упругий мяч. Был бы у него такой, пацаны во дворе сразу бы стали с ним водиться. И Вовка из 10-й кварти­ры, и взрослый Паша, и вратарь Гарик. Перестали бы обзывать его кошатником и взяли бы в команду. А играть в футбол Костик умел, тренер в пионерском лагере в прошлом году сказал, что у него способности, и даже на родительский день подходил к маме и говорил, что Костика надо отдать в спортивную школу. Потом, в городе, Костя намекнул маме про школу, но та лишь сурово бур­кнула: «Хватит с меня одного футболиста!» Костя понял, что речь идет об отце, и решил тему больше не трогать — боялся мамино­го гнева или слез. Отец у Кости, конечно, был, но мама когда-то выиграла войну против отца и не позволила ему близко подхо­дить к Косте. И этим гордилась, но что в этом хорошего, Костик так и не понял. Знал лишь, что мама на отца в обиде и видеть его

не хочет, А Костя хочет, но тема закрыта — так однажды сказала мама. Может, мяч подарит тети Лены новый муж? Костя вернул­ся мыслями в реальность и опять чуть не расплакался. Что де­лать, он не знал. В животе бурчало нестерпимо, поесть он так и не успел и сейчас вспомнил даже кусок булки с маслом, которую скормил кошкам. Проспект внезапно опустел, закрылись мага­зины. Стало холодно, и Костя застегнул на все пуговицы школь­ный пиджак. А что же делать, когда наступит ночь? И когда вооб­ще можно вернуться домой? Ведь когда-то же мама его пустит!

Костя увидел, как далеко он ушел от дома, и стал возвращать­ся быстро, почти бегом. Ему нестерпимо захотелось увидеть свои окна. Двор слабо освещался одним фонарем, и Костя не мог ре­шить, что страшнее — идти по свету, где тебя могут увидеть ка­кие-нибудь бандиты, или по темноте, где страшно и без банди­тов. У их подъезда стояла милицейская машина. «Наверное, опять тетя Наташа вызвала, чтобы пьяного мужа сдать», — подумал Костя. Решил на глаза милиционерам не попадаться — начнут расспрашивать, еще заберут, чего доброго. Пошел в соседний двор, откуда видны окна их квартиры. От ветра и от страха спря­тался в домик на детской площадке и стал смотреть на окна. Все три окна горели, что случалось редко, обычно мама экономила электроэнергию, и свет зажигался только там, где они находи­лись. Костя представил, как мама с тетей Леной и ее мужем сидят в комнате за столом, едят мясо с картошкой, и салат с майоне­зом, и может быть, даже пьют компот из вишни, который с про­шлого лета стоит в кладовке. Рот наполнился слюной, и опять затошнило. Косте стало жалко себя, он понял, что эту ночь не переживет, обязательно умрет. Замерзнет в этом домике, или умрет от голода, или придут пьяные парни с гитарами и изобьют его до смерти. В прошлом году избили пацана из соседнего дома, он умер прямо во дворе, вытекла вся кровь. Так рассказывали на скамейке, говорят, ему разрезали артерию. А может, самому раз­резать себе артерию и умереть, чтобы тебя не убили? Костя лег на узкую лавочку и заплакал: «Мамочка, миленькая, прости меня, пожа­луйста!» Он плакал и причитал, пугаясь своего голоса, но держать­ся больше сил не было: «Я не буду пачкать брюки, и посуду буду мыть, и один вечером буду оставаться, когда ты на работу уйдешь, даже не буду проситься с тобой— только пусти меня обратно...» Слезы текли потоком, и остановить их было невозможно.

— Пацан, ты чего ревешь, а ну-ка иди сюда! — В проеме двери нагнувшись стоял огромный мужик.

— Я так, я ничего, я сейчас домой пойду...

— Так, а тебя не Костей ли зовут случайно?

— Да, Костя Никифоров, я из 242 школы, 3 «Б».

Костя решил, что дядька из милиции и надо ему все расска­зать, тогда он его не заберет.

Мужчина влез в домик и внезапно подхватил Костика на руки и вынес из домика, как маленького. А Костя опять расплакался и даже не стал сопротивляться — уткнулся дядьке в плечо и затряс­ся от беззвучного плача. А тот стал гладить его по спине: «Ну, ты, Костик, и переполошил всех, с милицией тебя разыскивают. И мать волосы на голове рвет». «А зачем она волосы рвет?» — мель­кнула у Костика мысль, но говорить он не мог. Когда мужчина занес его в подъезд, Костя успокоился — понял, что тот несет его домой. Дверь он толкнул ногой и только в прихожей поставил на пол: «Принимайте свою пропажу!» Мама почему-то сидела на полу и почему-то подползла к Костику на коленях, уткнулась ли­цом в пиджак и завыла. Костя никогда не слышал, чтобы мама так плакала, и стал гладить ее по голове: «Мамочка, миленькая, прости меня, я больше так не буду...» Мать подняла мокрое лицо и судорожно стала целовать Костины руки, шею, щеки.

—Тань, ну что ты, мы же говорили, что найдется, что плакать-то? — Из кухни вышла тетя Лена.

— Надо в милицию позвонить, что нашелся.

Оказалось, что еды, о которой мечтал Костя, нет, и празднич­ного, накрытого стола тоже нет. На подоконнике в кухне стола коробка с тортом и бутылка вина. А мясо так и осталось в ракови­не. Тетя Лена сварила Косте кашу, и он умял целую тарелищу. А они сидели вокруг — мама, тетя Лена и ее новый муж, дядя Анд­рей, и смотрели, как он ест. Мама успокоилась и только гладила Костика по руке.

— Я же говорил, что от дома он далеко не уйдет и в подвал ночью не полезет. Сам из дома пацаном убегал, но как ночь — к дому поближе. В домике на детской площадке лежал, и не заме­тишь. Услышал, как кто-то ревет, иначе бы мимо прошел.

Уснул Костик моментально. Вот еще была кухня, тарелка с ка­шей, мама, голос дяди Андрея... И вдруг, как по волнам, плавно так, его понесло, и почувствовал под щекой прохладу подушки,

тяжесть одеяла и мамин поцелуй. Подумал: «Все хорошо. Я не умер...» и уснул окончательно.

Я никак не могу понять, что запускает механизм детских вос­поминаний. Слово, образ, запах, движение, все неуловимо, как-то очень тонко и неосознаваемо. Неожиданно вдруг наваливает­ся на тебя комом, лавиной, и несет, и не остановиться. Детство, пожалуйста, не надо, только не туда! Пусть лучше будет мартов­ский день — пронзительная голубизна и снег белый-белый, де­ревья черные, и искры сосулек. Глаза слезятся, надо щуриться, чтобы хоть что-то видеть. У нас вторая смена, и мы прыгаем с крыши сарая в сугроб. Это счастье скоро кончится, просто физи­чески чувствуешь, как движется время, и скоро уже кого-то позо­вут домой. Это сигнал для всех — пора в школу. Но пока еще этот кто-то не вышел на крыльцо и не крикнул: «Домой!», мы лезем, карабкаемся по утоптанному снегу на крышу, там, где она пони­же, и по черному оттаявшему толю бежим на высокий край. Ду­мать нельзя и останавливаться нельзя, иначе станет страшно, надо прыгать быстро, в промятый снег, задохнуться в полете от ужаса и больно впечататься в осевший сугроб. В этом восторг, радость и ужас одновременно. Боже, как давно не было этого в моей жизни! Пусть хоть в воспоминаниях, ощущениях, запахах, звуках того дня... Но нет, усилий воли хватает ненадолго, дет­ство несет меня в другую сторону...

Бабушка. Почему бабушка? Ведь я ее совсем не помню. Не­сколько раз в летние каникулы мама отвозила меня на недельку к бабушке. Там был ярко-желтый дом, река с плотиной, озеро с улитками, кусты смородины и какие-то дачные девочки, с кото­рыми меня постоянно знакомили. Бабушка примеряет мне пла­тье. Я чувствую его шелковый, скользкий холодок. Платье зеле­ное, все в листьях. Я стою в нем, расставив руки, а бабушка передо мной на корточках, во рту булавки. Это хорошо, что булавки, — значит, она не будет ничего говорить. У бабушки вставные зубы, я очень боюсь их увидеть так близко. Но булавки перекочевыва­ют на платье, и бабушка начинает говорить. Я стараюсь не смот­реть ей в рот и постоянно туда смотрю. Зубы неестественно круп­ные, посаженные в розовую десну, управляется ими бабушка с

трудом, поэтому говорит нечетко и брызгает слюной. К тому же я чувствую запах изо рта, сладковато-теплый, удушливый. Меня начинает подташнивать. Мама говорит, что моя частая тошнота, как и мой плохой аппетит, и моя худоба от глистов. Тошнит меня по любому поводу. Обычно я пытаюсь съесть что-то соленое или корку хлеба. Но сейчас я приколота булавками, и стою перед ба­бушкой, и нет никакой возможности уйти. Наконец пытка при­меркой заканчивается, я выбегаю на крыльцо и жадно хватаю ртом воздух. Мне неловко перед бабушкой, я сорвалась, как су­масшедшая, как только она сняла с меня платье. Я почти не ды­шала, не пускала в свой нос этот жуткий запах. Бабушка что-то спрашивала, а я лишь кивала головой и натянуто улыбалась. Я стою на крыльце, дышу глубоко, и мне стыдно, что меня тошнит от бабушки. Это уже не впервые, особенно ужасно, когда она бро­сается меня целовать, прижимает мою голову к груди, и я зады­хаюсь от запаха лекарств, которыми пропахла вся бабушкина одежда и она сама. Меня тошнит от бабушкиной любви. Не в пе­реносном смысле, а в прямом. Я знала, что так будет, — в про­шлое лето еле выдержала две недели, но все равно согласилась приехать. Я очень похожа на отца, бабушкиного сына, и един­ственная внучка, остальные ее внуки — мальчики, которых я никогда не видела, как, впрочем, и отца. Нет, все живы-здоровы, но есть какая-то давняя история, связанная с моими родителя­ми, из-за которой все мои родственники по отцовской линии, за исключением бабушки, обходятся без знакомства со мной. В том числе и отец. С того возраста, когда стала себя осознавать, я знаю, что отца у меня нет. Акула съела. Как, при каких обстоятельствах, я не интересовалась, просто приняла факт его гибели от зубов акулы, чем очень забавляла воспитателей в детском саду. Потом оказалось, что он все же есть, но он плохой, у него другая семья, другие дети — это все говорила мама, и я ни на что не рассчиты­вала. Потребность в отце или уже пропала, или еще не появи­лась, была мама, бабушка и много других маминых родственни­ков, мне этого хватало. Бабушка периодически приезжала к нам домой, привозила мне какие-то подарки, ношеные шерстяные платьица, которые покупала у дачников.

— Это Светочкино, Нинель Сергеевны внучки. Она Ирочкина ровесница, но покрупнее, вырастает быстро, сносить не успева­ет. А родители у нее артисты, все покупают заграничное. К тому

же — чистая шерсть. Я за банку варенья взяла, и еще рассады клубничной им дала...

Платья мне не нравились, я до сих пор могу описать, как они выглядели, и до сих пор мое тело хранит память о шерстяном прикосновении материи, после которой все чесалось.

Я люблю одиночество. Убегаю на речку и сижу на мостике, подолгу наблюдая за мелкими рыбешками. Река блестит, ее про­зрачность выдает все содержимое, до последнего камушка. Иног­да можно увидеть большую черную рыбу. Она встает носом про­тив течения и стоит долго, сопротивляясь потоку. Деревья отражаются в воде точь-в-точь, получается двойная картинка. Мне не скучно одной, про себя я постоянно веду разговоры — то с рекой, то с деревом, то с черной рыбой. И кажется, что слышу ответы — в порывах ветра, шелесте листвы, журчании и булька­нье. Это вера во что-то, незримо присутствующее рядом, и ощу­щение, что я часть этого. Теперь я могу сказать точно, что в дет­стве верила в Бога, но сама об этом не знала.

Я люблю одиночество, но бабушка постоянно находит мне подруг. В соседнем доме живут дачники. У них есть скучная де­вочка Таня. Она целый день сидит на качелях и не качается. Я не могу сопротивляться бабушке и выдерживаю унизительную про­цедуру знакомства с Таней. Таня смотрит на меня немигающими круглыми глазами и молчит.

— Ну, вот и хорошо, вместе веселее, поиграйте здесь, а я пока в магазин схожу, — и бабушка уходит.

Не понимаю, зачем меня надо было вести к этой бессловес­ной, тупой девчонке, как будто я жаловалась на скуку!

— Можно, я покатаюсь?

Таня молча слезает с качелей. Я начинаю раскачиваться все сильнее, ноги взлетают в небо, платье надувается пузырем. Ка­чели хорошие, очень высокие, с удобным, широким сиденьем. Краем глаза вижу, как Таня развернулась и медленно ушла в дом. Я быстро торможу качели и сбегаю с чужого двора. Ну, вот и по­знакомились. Больше я никогда не была на Танином дворе.

Но одна подружка у меня все же заводится. Та самая Светоч­ка, платья которой я донашиваю. Самое привлекательное в друж­бе — это комнатка с низким наклонным потолком на втором эта­же дома. Эта комната Светочкина, загадочное девчоночье царство с журнальными, яркими картинками на стене, фотографиями ар­

тистов, фантиками в конфетной коробке и невероятными исто­риями, рожденными нашим богатым воображением. Истории «взаправду» рассказывались на скрипучей кровати с панцирной сеткой. Обязательным условием было абсолютное доверие к тому, что рассказывается, без тени сомнения, что это было.

—...И еще там был карлик. В цирке часто выступают карлики, они там целыми семьями живут. Так вот, этот карлик влюбился в воздушную гимнастку. А она была самая красивая артистка, в нее сам директор был влюблен. А карлик ей ничего не говорил про то, что в нее влюблен. Она бы все равно за него замуж не вышла. Он только смотрел и страдал, и еще хранил вещи, которые она трога­ла. Вот поест она в столовой, а он эту вилку, которой она ела, неза­метно заберет и хранит на память. И вот однажды гимнастка со­рвалась и упала с большой высоты. Она умирала в больнице, ей нужна была кровь. Врачи приехали в цирк и попросили у людей сдать кровь. Но никто не соглашался, даже директор испугался сдавать кровь. Один карлик согласился. Его отвезли в больницу и стали перекачивать кровь. Крови надо было много, а карлик ведь маленький. И он отдал ей всю кровь, а сам умер...

У Светочки все истории были про любовь, и в конце кто-то умирал. Ее родители работали в цирке, она говорила, что артис­тами — мама дрессировщицей, папа — фокусником. Однажды они приехали на дачу, и я впервые усомнилась в правдивости моей подруги: как может эта толстая, рыжая тетенька быть арти­сткой! Папа тоже не тянул на фокусника — угрюмый, высокий дяденька с очень тихим, невнятным голосом.

А я рассказывала страшилки. В них принимали участие мои знакомые люди и я сама, а ужас всегда оставался чем-то таин­ственным и развязка истории неясной. Свету это не устраивало, она требовала пояснений:

— И куда ребенок-то пропал?

— Никто не знает, с тех пор его никто не видел. Но каждый раз утром на стене появлялся новый рисунок.

— Это он рисовал?

— Никто не знает.

— А они бы попробовали остаться в его комнате ночью и про­следить...

— Пробовали, но ровно в полночь засыпали и просыпались только утром.

— Можно же было поставить кинокамеру и снять все, что про­исходит в комнате...

Меня раздражала настойчивость Светы: тайна— она и есть тайна! Иногда мы даже из-за этого ссорились, и я опять получала свое одиночество и погружалась в мир, куда нельзя больше впус­кать никого.

На первых порах бабушка порывалась со мной спать, но очень быстро я упросила ее разрешить мне ночевать в летней кухне. Конечно, одной было страшно, особенно после историй, приду­манных мною, но все же лучше, чем с бабушкой. Иногда ночью я просыпалась от звуков на улице, совсем близко — под окнами или за дверью. Кто-то шуршал, топал, вздыхал. И в эти мгновенья я клялась себе, что если останусь жива, то завтра лягу в доме. Но наступало утро, и я забывала о своих обещаниях.

Однажды к бабушке приехала в гости сестра, моя двоюродная бабушка. Она долго трясла меня, прижимала, как бабушка, к себе, влажно целовала и говорила, как я похожа на своего отца. Сестра была помоложе, и зубы у нее были свои, но она так же пахла ле­карствами и еще табаком. Я стала называть ее «тетей», чтобы не путаться в бабушках, и она очень обрадовалась. По случаю сест­ры был накрыт стол в комнате, выставлены банки с огурцами и грибами, сварена картошка, нарезана привезенная из города колбаса. Бабушка с сестрой пьют водку маленькими рюмочками и болтают без умолку. Я наелась всего вкусного, особенно много маринованных огурцов, и незаметно выскользнула в соседнюю комнату. Двери в ней нет, только занавеска на веревочке. Я улег­лась на высокую бабушкину кровать и стала листать журналы «Крестьянка». Пропускала статьи про знатных колхозниц и ого­род, смотрела картинки с модами и советы по дому. Советовали из молочной бутылки сделать вазу или сплести коврик из старых тряпочек. Я старалась запомнить, чтобы потом украсить свой дом вазочками и ковриками, и даже представляла, какой у меня бу­дет свой дом, вернее, квартира, обязательно с балконом, на ко­тором я буду выращивать цветы. Или клубнику в бочке, как сове­товали в журнале. Откуда у меня появится эта квартира, я не думала, она прилагалась в придачу к взрослости — вырастешь, и появится. Еще у меня в мечтах появлялись дети, девочка и маль­чик, обязательно двойняшки, а муж всегда был в командировке. Он звонил по телефону, привозил подарки и тут же исчезал. Об­

раз мужа был намного условнее, чем образ вазочки из молочной бутылки...

—...Шлюха она и есть шлюха... Зачем муж ей нужен был — одна помеха! У нее же мужиков толпа. Она и одевается, как рас­путная, — каждый раз в новом платье! Приезжала в кримплено-вом, красном, и вырез на груди. И мазилок разных у нее целая этажерка, и побрякушки всякие. Ребенку лишний раз платья не купит, ходит дочка в обносках. Если бы не я, совсем голая бы осталась. И еще голодом ее морит. Посмотри, какая худющая — кожа да кости. Я вот на лето возьму, откормлю, приодену, на сле­дующий раз опять синюшную привозит. Она же ее на одних ма­каронах и картошке держит. Слыхано ли — ребенок молоко не пьет! А не пьет потому, что ее никогда им не поили. Она и у меня есть отказывается, желудочек-то совсем птичий стал с такой ма­терью...

— Она, наверное, на радостях во все тяжкие пустилась — что ты ребенка-то забрала! Таких мамашек надо прав на детей ли­шать, уж лучше в детском доме расти, чем блуд этот и разврат видеть. Надо же, а сразу и не скажешь, как будто приличной в девках была...

Я сразу поняла, что речь обо мне и моей маме. Сердце стучало гулко, и захотелось плакать. Я не хочу жить у бабушки, я к маме хочу! К моей любимой мамочке, скорее, к себе домой! Не нужны мне бабкины платья, и огурцы ее не нужны, и сама она мне не нужна — вонючая, противная бабка! Если они сейчас меня здесь увидят, то, наверное, убьют, чтобы я ничего маме не рассказала. Как убежать: домой я все равно сама не доберусь, у меня нет де­нег на билет! Надо написать письмо маме, прямо сейчас, и отне­сти в ящик вечером. Может быть, завтра она его получит и сразу приедет. Бумага нашлась на тумбочке, и карандаш там же.

«Милая моя мамочка! Забери меня срочно от бабушки. Она меня не любит и тебя ненавидит. Она говорила тете Шуре, что ты меня не кормишь и ничего мне не покупаешь. У бабушки все невкусное, я ничего не ем, только смородину и малину. Еще она меня ругала, когда я испачкала новое платье. А оно мне совсем не нравится, я его брать не собираюсь. Я хочу к тебе. Забери меня, пожалуйста, срочно!!!»

Разговор в соседней комнате продолжался, но он уже был о каких-то незнакомых мне людях. Я дописала письмо и стала ду­

мать, где у бабушки могут быть конверты. Наверное, в комнате, под телевизором. Когда они уйдут из комнаты, я найду конверт и сразу же отошлю письмо. А пока его надо спрятать. Я засунула сложенный листочек в стопку глаженого белья и немного успо­коилась. Решила, что надо притвориться спящей, тогда они не догадаются, что я все слышала. Я лежала, свернувшись калачи­ком, на большой бабушкиной кровати, а в ушах у меня звучали обидные бабушкины слова: «Шлюха, себе все покупает, ребенку есть не дает...» И слезы стояли в горле, и я старалась перебить глупые слова: «Мамочка, забери меня поскорее!» Мне казалось, что мама сейчас же должна услышать их, и может, уже сейчас она едет за мной... Проснулась я от того, что бабушка меня сдвигала к стенке. В комнате было темно, бабушка с длинными, распущен­ными волосами и в белой рубахе укладывается рядом. От мысли, что мне надо будет спать с ней всю ночь, я вскочила:

— Бабушка, я пойду к себе, на кухню!

— Куда ты пойдешь, ночь на дворе...

— Ничего, я быстренько...

И стремительно, чтобы бабушка не опомнилась, во двор, к своей летней кухне, добежать и закрыть дверь на крючок. А там спасительная кровать, и нет рядом пахнущей лекарством и вод­кой, храпящей бабушки.

Мама приехала только через пять дней. Всю дорогу я жалась к ней, заглядывала в глаза, с удовольствием вдыхала знакомый за­пах духов. Только в автобусе вспомнила, что письмо так и оста­лось у бабушки в белье. Она его нашла и написала маме что-то гневное, мама ей ответила — короче, они поссорились. Больше я у бабушки не гостила и никогда ее не видела. Позже, уже когда я выросла и вышла замуж, и у меня была своя квартира, с балко­ном и вазочками, мы втроем, с мамой и моим мужем, ездили на могилу к бабушке. Мама сажала цветы в стылую сентябрьскую землю, а я искала в себе чувства к бабушке. Но их не было, оста­лись только ощущения холодного зеленого шелка и душный за­пах лекарств.

Дата добавления: 2015-07-02