Всадник в маске 4 страница

– Надо пойти за каретой! – воскликнул он. – Не может же княгиня по такой погоде идти на виллу.

Он стремительно направился к двери. Тут робко подал голос Гракх:

– Не могу ли я сопровождать вас и чем-нибудь помочь?

Управляющий смерил его взглядом с головы до ног.

– Для этого есть достаточно слуг! И вы не знаете наших лошадей. Оставайтесь здесь!

Повелительным жестом призвав к себе двух слуг с факелами, он открыл дверь и бросился в бурю, нагнув голову, сопротивляясь ветру, как разъяренный бык. Бросив растерянный взгляд в сторону черного алькова, откуда не раздавалось больше ни шороха, ни звука, Марианна нашла убежище около крестного. Эта внезапная гроза, разразившаяся точно в момент заключения союза, была последней каплей в чашу ее терпения.

– Это предзнаменование! – прошептала она. – Дурное предзнаменование!

– Ты стала суеверной? – проворчал кардинал. – Тебя не так воспитывали. Это из-за Корсиканца, я думаю, ты стала такой. Говорят, что он суеверен до безрассудства.

Она внутренне сжалась перед этим плохо укрытым гневом, который не могла объяснить… если только кардинал тоже не был потрясен грозой и хотел таким образом успокоить себя. Он, может быть, решил рассеять ребяческий страх Марианны своим презрением, но достигнутый им результат оказался иным. Напоминание о Наполеоне благотворно подействовало на Марианну. Словно всемогущий Корсиканец вошел в часовню с его орлиным взглядом, повелительным голосом и той неумолимой суровостью, о которую разбивались самые сильные! Ей почудилось, что она слышит его насмешливый голос, и суеверный страх мгновенно улетучился. Ведь, прежде всего, ради него согласилась она на этот странный брак, ради зачатого им ребенка. Скоро… наверно, завтра, она уедет во Францию, к нему, и все это останется в ее памяти как дурной сон.

Через несколько минут Маттео вернулся. Не говоря ни слова, он с таким надменным видом предложил Марианне руку, что она, словно ничего не заметив, окинула его холодным взглядом и сама пошла к двери. При входе сюда ее поддерживал крестный, а выйти ей придется одной, раз не было супруга, чтобы подать ей руку. Необходимо, обязательно необходимо дать понять этому мужлану с наглым взглядом, что отныне она собирается поступать здесь как полноправная хозяйка или, по меньшей мере, требовать к себе отношения как к таковой.

Снаружи ожидала карета с опущенной подножкой, невозмутимо стоя под ливнем, слуга держал дверцу открытой. Но между нею и порогом часовни образовалась широкая, непрерывно увеличивающаяся лужа. Марианна подобрала шлейф своего бесценного платья.

– Если госпожа княгиня позволит… – раздался сзади голос.

И прежде чем она смогла запротестовать, Маттео подхватил ее на руки, чтобы перенести через препятствие. Она вскрикнула и рванулась, пытаясь избавиться от отвратительного прикосновения цепких рук, плотно прижавшихся к ее бедрам и подмышке, но он держал ее слишком крепко.

– Пусть ваша милость остережется, – сказал он безразличным тоном. – Ваша милость может упасть в грязь.

Марианна вынуждена была позволить ему усадить себя на подушки кареты. Но те мгновения, когда она находилась у груди этого человека, вызвали у нее отвращение, и она не глядя адресовала ему сухое «благодарю». И даже вид маленького кардинала, упакованного в его красную мантию и доставленного в карету тем же способом, не смог разгладить недовольные складки на ее лбу.

– Завтра, – сказала она сквозь зубы, когда он умостился рядом, – я возвращаюсь домой.

– Уже? Не слишком ли… поспешно? Мне кажется, что знаки уважения, проявленные твоим супругом, заслуживают по меньшей мере… скажем, недельного пребывания здесь.

– Я чувствую себя отвратительно в этом доме.

– Куда ты, однако, пообещала возвращаться один раз в год! Полно, Марианна, неужели так трудно согласиться с тем, что я прошу? Мы были так долго разлучены! Я думал, что ты хочешь провести со мной, за неимением другого, эти несколько дней.

Словно две зеленые молнии метнулись из-под опущенных ресниц в сторону прелата.

– А вы останетесь?

– Естественно! Не думаешь же ты, что мне было приятно только на мгновения вновь обрести мою прежнюю маленькую Марианну, ту, что стремглав неслась навстречу мне под высокими деревьями Селтона.

Это неожиданное воспоминание немедленно вызвало слезы у молодой женщины.

– Я думала… вы давно забыли то время.

– Потому что я не говорил о нем? Это самые дорогие мои воспоминания. Я держу их взаперти в самом потайном уголке моего старого сердца и время от времени слегка приоткрываю этот уголок… когда чувствую себя слишком угнетенным.

– Угнетенным? Не похоже, чтобы что-нибудь могло вас угнетать, крестный.

– Потому что я стараюсь не показывать этого? Приходит старость, Марианна, а вместе с нею и усталость. Останься, дитя мое! Нам необходимо, и тебе и мне, побыть вместе, забыть, что существуют монахи, войны, интриги… главным образом, интриги! Согласись… в память о прошлом.

Тепло вновь обретенного доверия совершенно изменило атмосферу торжественного ужина, немного позже собравшего главных участников прошедшей церемонии в античном пиршественном зале виллы. Это было громадное, высокое, как собор, помещение с полом из черных мраморных плиток, с удивительными плафонами на потолке, где повторялся герб Сант'Анны: на песчаном поле сражающийся с золотой гадюкой единорог. К тому же этот герб позабавил Марианну, которая, сравнивая его со своим фамильным гербом, где красовались побеждающий леопарда лев Ассельна и сокол их родственников Монсальви, нашла, что это составляет своеобразный геральдический зверинец.

Стены зала, расписанные яркими фресками неизвестного художника, с очаровательной наивностью рассказывали легенду о единороге. Это была первая комната виллы, которая действительно понравилась Марианне. Исключая роскошно сервированный и украшенный стол, здесь было меньше золота, чем в других местах, и это создавало ощущение покоя и располагало к отдыху.

Сидя за длинным столом против кардинала, она отдавала честь яствам с такой непринужденностью, как если бы находилась в своем особняке на Лилльской улице. На старого маркиза дель Каррето, туговатого на ухо, не приходилось рассчитывать, как на приятного собеседника. Зато граф Жерардеска был полон воодушевления и оживленно говорил без умолку. Во время смены блюд Марианна услышала от него о последних придворных сплетнях, об очень нежных отношениях великой герцогини Элизы с красавцем Ченами и ее бурной любви с Паганини, дьявольским скрипачом. Ему также совершенно точно известно, что сестра Наполеона рада будет причислить к своему двору новую княгиню Сант'Анна, но Марианна отклонила приглашение:

– Меня мало привлекает придворная жизнь, граф. Если бы представление Ее Императорскому Высочеству мог сделать мой супруг, это было бы для меня величайшей радостью. Но при подобных обстоятельствах…

Старый синьор послал ей полный понимания взгляд:

– Вы совершили милосердный поступок, княгиня, выйдя замуж за моего несчастного кузена. Но вы бесконечно молоды и прекрасны, между тем как самоотверженность должна иметь предел. И среди дворянства этой страны не найдется никого, кто упрекнул бы вас за выход в свет или на прием в отсутствие вашего супруга, раз особое положение князя Коррадо, к несчастью, заставляет его жить затворником и скрываться.

– Благодарю вас за эти слова, но в данный момент это меня действительно не прельщает. Позже, может быть… а сейчас будьте так любезны и соблаговолите передать мое сожаление… и нижайший поклон ее Императорскому Высочеству.

Машинально произнося требуемые этикетом учтивые слова, Марианна вглядывалась в любезное лицо графа, пытаясь догадаться, что он в самом деле знает о своем кузене. Известно ли ему, что вынуждает Коррадо Сант'Анна к такому нечеловеческому существованию? Он упомянул об «особом положении», хотя князь сам признался, что боится внушить ей ужас. Она собиралась задать более определенный вопрос, когда кардинал, без сомнения разгадавший ход ее мыслей, сменил тему разговора, спросив у графа о недавних мерах, предпринятых против монастырей, и интригующая ее тема так больше и не затрагивалась до окончания ужина.

Когда поднялись из-за стола, оба свидетеля стали прощаться, ссылаясь на возраст, не позволяющий оставаться дольше. Один возвращался в свой дворец в Лукке, другой – на принадлежавшую ему в окрестностях виллу, но оба всеми средствами изысканной и старомодной учтивости выражали пылкое желание поскорее увидеть вновь «самую прекрасную из княгинь».

– Вот и еще два мотылька опалили крылья! – с лукавой улыбкой проговорил Готье де Шазей. – Я хорошо знаю, что надо всегда учитывать восторженность итальянского характера, но тем не менее!.. Впрочем, это меня не удивляет. Но, – добавил он, внезапно перестав улыбаться, – я надеюсь, что на этом твоя красота прекратит свое гибельное действие.

– Что вы хотите сказать?

– Что я предпочел бы, чтобы Коррадо не видел тебя. Понимаешь, я хотел дать ему немного счастья. Я в отчаянии, причинив ему горе.

– Почему вы так думаете? В конце концов, вы же знали, что я вовсе не безобразна.

– Мне только сейчас пришло в голову, – признался прелат. – Видишь ли, Марианна… во время всей трапезы Коррадо не спускал с тебя глаз.

Она вздрогнула.

– Как? Но ведь… он не был здесь, это невозможно! – Затем, вспомнив обитый красным салон: – Здесь нет зеркала.

– Нет, но некоторые детали плафонов на потолке сдвигаются, чтобы позволить наблюдать за тем, что происходит в этом зале… Старая система слежки, оказавшаяся довольно полезной во времена, когда Сант'Анна занимались политикой, и хорошо знакомая мне. Я видел там глаза, которые могли принадлежать только ему. Если этот несчастный влюбился в тебя…

– Вы сами видите, что мне лучше уехать.

– Нет, это будет похоже на бегство, и ты оскорбишь его. В конце концов, оставим ему это призрачное счастье! И кто знает? Может быть, оно заставит его однажды в отсутствии посторонних не так скрываться от тебя.

Но для Марианны передышка кончилась и снова появилось тягостное ощущение. Несмотря на высказанное кардиналом утешительное предположение, она испытывала нечто вроде гадливости при одной мысли, что человек с таким безысходно печальным голосом сможет любить ее. Напрягая память, она пыталась вспомнить условия заключенного соглашения, ибо это был только контракт, и нельзя, чтобы он стал чем-то большим!.. И тем не менее, что, если Готье де Шазей прав, если она принесет этому безликому человеку новую боль и скорбь?.. Она вспомнила запечатленный на ее пальцах поцелуй и содрогнулась.

Войдя в свою комнату, она нашла Агату вне себя. Необычная церемония, в которой она принимала участие, вместе со страхом перед дворцом Сант'Анна и наставлениями донны Лавинии о том, как ей отныне надлежит обращаться со своей хозяйкой, довели маленькую камеристку до полной прострации. Стоя рядом с невозмутимой донной Лавинией, она дрожала как осиновый лист и, увидев вошедшую хозяйку, склонилась в глубоком, до пола, реверансе. Внезапно ее охватила паника, а строгий взгляд экономки доконал ее. Даже не подумав подняться, Агата разразилась рыданиями.

– О! – возмутилась донна Лавиния. – Да она сошла с ума!

– Нет, – мягко возразила Марианна, – она просто растерялась. Ее можно извинить, донна Лавиния, я ей ничего не объяснила, и с тех пор, как мы приехали, на нее обрушилось столько неожиданного. К тому же путешествие было очень утомительным.

Вдвоем им удалось поднять девушку, которая делала отчаянные попытки извиниться.

– Пусть гос… госпожа княгиня… простит меня! Я… не понимаю, что со мною сталось. Я… я…

– Ее милость права, – оборвала ее донна Лавиния, всовывая ей в руки платок, – вы потеряли всякий контроль над собой, девочка. Идите спать. Если госпожа позволит, я провожу вас к себе и дам успокаивающего… завтра все будет в порядке.

– Конечно, донна Лавиния, идите!

– Я сейчас же вернусь, чтобы помочь госпоже княгине раздеться.

В то время как она увлекла с собой залитую слезами Агату, Марианна подошла к большому венецианскому зеркалу, перед которым стоял низкий лакированный столик со множеством хрустальных флакончиков и массивных золотых туалетных принадлежностей. Она чувствовала себя бесконечно усталой, и единственным ее желанием было поскорей лечь. Большая золоченая кровать с отвернутым покрывалом и белоснежными простынями, ночничок под балдахином и взбитые подушки манили к отдыху.

Тяжелая диадема давила на лоб Марианне, и она ощутила приближение мигрени. Она с трудом отцепила украшение от удерживающих его булавок, не глядя положила на столик и распустила волосы. Платье с его плотной вышивкой и длинным шлейфом также стесняло ее, и, не ожидая возвращения донны Лавинии, Марианна решила освободиться от него. Изогнув гибкий стан, еще не обнаруживавший скорое материнство, она отстегнула застежку и позволила тяжелому одеянию упасть к ее ногам. Она перешагнула через него, подобрала и бросила на кресло, сняла юбку и чулки, затем, одетая только в прозрачную батистовую рубашку с валансьенскими кружевами, сладко потянулась со вздохом удовлетворения, но… вздох сменился криком ужаса. Перед ней в зеркале отразилось лицо мужчины, пожиравшего ее алчными глазами.

Она мгновенно обернулась, но увидела только зеркала у стен, не отражавшие ничего, кроме спокойного огня свечей. В комнате никого не было, тем не менее Марианна могла присягнуть, что Маттео Дамиани был тут, что он со скотским вожделением следил, как она раздевается. Однако теперь не было никого. Стояла полная тишина. Ни шороха, ни вздоха…

С подкосившимися ногами Марианна упала на стоявший перед туалетным столиком табурет и провела по лбу дрожащей рукой. Не было ли это галлюцинацией? Может быть, управляющий настолько взволновал ее, что уже начинает чудиться повсюду? Или это от усталости? Она уже не была уверена, что действительно видела его… Не могло ли болезненно напряженное сознание вызвать из небытия это лицо?

Когда донна Лавиния вернулась, она нашла ее распростертой на табурете, полуобнаженной, белой как полотно. Она в отчаянии всплеснула руками.

– Ваша милость неблагоразумны! – упрекнула она. – Почему вы не подождали меня?.. Вы вся дрожите! Надеюсь, вы не больны?

– Я в полном изнеможении, донна Лавиния. Я хотела бы поскорее лечь и спать… спать. Не дадите ли вы мне немного того, что вы дали Агате? Я хочу быть уверенной в спокойной ночи.

– Это вполне естественно после такого дня.

Спустя несколько мгновений Марианна лежала в постели, а донна Лавиния подала ей теплую настойку, приятный аромат которой уже подействовал на нее благотворно. Она с признательностью выпила ее, желая наконец избавиться от своих навязчивых мыслей, ибо без посторонней помощи она не смогла бы, несмотря на усталость, уснуть, помня об этом увиденном или привидевшемся лице. Возможно, догадываясь о ее страхах, донна Лавиния подошла к одному из кресел.

– Я подожду здесь, пока госпожа княгиня не уснет, чтобы быть уверенной, что ее сон спокоен, – пообещала она.

Чувствуя себя значительно лучше, Марианна закрыла глаза и предоставила настойке делать свое дело. Вскоре она уже крепко спала.

Донна Лавиния неподвижно сидела в кресле. Она вынула четки из слоновой кости и, тихо перебирая их, молилась. Внезапно в ночи послышался стук лошадиных копыт, сначала легкий, затем все более и более громкий. Экономка бесшумно встала, подошла к окну и слегка отодвинула одну из занавесей. Вдали, в туманном мраке появилась белая фигура, пересекла лужайку и так же стремительно исчезла: несущаяся галопом лошадь с темным всадником.

Тогда с глубоким вздохом донна Лавиния отпустила занавес и вернулась на свое место у изголовья Марианны.

Ей не хотелось спать. Этой ночью более, чем когда-либо, она чувствовала, что ей надо одновременно молиться за ту, что спала здесь, и за того, кого она любила, как собственного ребенка, чтобы за невозможностью счастья небо хотя бы даровало им сладкое забвение покоя.

Глава XI
Безумная ночь

Сияющее солнце, заливавшее комнату, и долгий спокойный отдых вернули Марианне всю ее жизнерадостность. Ночная гроза все освежила в парке, а сорванные неистовым ветром ветки и листья были уже убраны садовниками виллы. Листва деревьев соперничала яркостью зелени с травой, и через распахнутое окно вливался свежий воздух, напоенный ароматом сена, жимолости, кипарисов и розмарина.

Как и засыпая, она увидела возле кровати улыбающуюся донну Лавинию, устанавливающую в большой вазе громадную охапку роз.

– Монсеньор выразил желание, чтобы первый взгляд госпожи княгини упал на самые прекрасные из цветов. И, – добавила она, – также на это.

«Этим» оказался сундук солидных размеров, стоявший открытым на ковре. Он был заполнен шкатулками из сандалового дерева и футлярами из черной кожи с гербами Сант'Анна, со следами времени, обычными для старинных вещей.

– Что это такое? – спросила Марианна.

– Драгоценности княгинь Сант'Анна, госпожа… эти принадлежали донне Адриене, матери нашего князя… эти… другим княгиням! Некоторые очень древние.

Действительно, чего тут только не было, начиная с очень красивых античных камней и кончая странными восточными драгоценностями, но большую часть составляли великолепные тяжелые украшения времен Возрождения, в которых громадные, неправильной формы жемчужины служили телами сирен или кентавров среди скопления камней всех цветов. Были тут тоже и более свежие украшения, вроде бриллиантовых ожерелий, чтобы окаймлять декольте, сверкающие серьги, браслеты и колье из драгоценных камней. Некоторые камни были еще не оправлены. Когда Марианна все просмотрела, донна Лавиния протянула ей небольшую серебряную шкатулку, в которой на черном бархате покоились двенадцать необыкновенных изумрудов. Громадные, но примитивно ограненные, глубокой и вместе с тем прозрачной окраски, с ярким блеском, они, безусловно, были самыми прекрасными из всех, какие когда-либо видела Марианна. Даже подаренные Наполеоном не шли ни в какое сравнение с этими. И вдруг из уст экономки раздались слова Императора:

– Монсеньор сказал, что они такого же цвета, как и глаза госпожи. Его дед, князь Себастьяно, привез их из Перу для своей жены. Но она не любила эти камни.

– Почему? – спросила Марианна, чисто по-женски любуясь игрой света в гранях изумрудов.

– Древние считали, что они являются символом покоя и любви. Донна Люсинда обожала любовь, но… ненавидела покой.

Так Марианна в первый раз услышала имя женщины, которая была до того влюблена в собственное изображение, что заставила закрыть зеркалами стены своей комнаты. Но у нее не оказалось времени продолжить расспросы. Сделав реверанс, донна Лавиния сообщила, что ванна готова, что кардинал ждет ее к завтраку, и оставила ее в руках Агаты, прежде чем новая княгиня успела попросить ее остаться и ответить на некоторые вопросы. На лице старой женщины промелькнуло недовольное выражение, и взгляд ее омрачился, словно она упрекала себя за то, что произнесла это имя, и она поспешила удалиться. Она явно хотела избежать неминуемых расспросов.

Но когда Марианна встретилась с крестным в библиотеке, где им сервировали завтрак, то после рассказа о переданных ей фамильных драгоценностях она задала вопрос, которого избежала донна Лавиния:

– Кем же все-таки была бабушка князя? Кроме того, что ее звали Люсиндой, я слышала только непонятные намеки и недомолвки. Вы знаете почему?

Не отвечая, кардинал залил свои макароны обильной порцией пахучего томатного соуса, добавил туда сыра и старательно перемешал. Затем он попробовал полученную смесь и наконец заявил:

– Нет. Я не знаю.

– Да полноте! Это же невозможно! Я уверена, что вы с давних пор знакомы с Сант'Анна. Иначе как бы вы могли быть посвященным в окружающую князя Коррадо тайну? Вы не можете ничего не знать об этой Люсинде!.. Скажите просто, что не хотите говорить…

– Ты так сгораешь от любопытства, что немедленно произвела меня в лгуны, – рассмеялся кардинал. – Ну хорошо, дорогое дитя, знай же, что ни один князь Церкви не лжет… во всяком случае, не больше любого сельского кюре. Так что, вполне откровенно говоря, я знаю о ней только то, что она была венецианка из очень благородной семьи Соранцо и чрезвычайно красива.

– Поэтому и зеркала! Однако то, что она была очень красивой и чересчур восхищалась собой, не объясняет вызванный этой женщиной заговор молчания. Похоже даже, что исчез ее портрет.

– Должен сказать, что, судя по тому, что я смог узнать об этом, донна Люсинда пользовалась… гм… не особенно хорошей репутацией. Некоторые из тех, уже немногие, кто знал ее, утверждают, что она была безумна, другие – что она была колдуньей или, во всяком случае, в очень хороших отношениях с демонами. Такое недолюбливают здесь… как, впрочем, и везде!

Марианне показалось, что кардинал умышленно что-то недоговаривает. Несмотря на все уважение и доверие, которое она питала к нему, она не могла избавиться от странного ощущения: он не говорит ей правду… или, по меньшей мере, всю правду. Решив все-таки пробиться как можно дальше сквозь его оборону, она с невинным видом спросила, выбирая вишни из вазы с фруктами:

– А… где находится ее гробница? В часовне?

Кардинал закашлялся, словно поперхнулся, но этот кашель показался Марианне немного принужденным, и она спросила себя, не был ли он маскировкой внезапно покрасневших щек ее крестного. Тем не менее она с ласковой улыбкой протянула ему стакан воды:

– Выпейте! Это пройдет!

– Спасибо! Гробница… гм… ее вообще нет!

– Нет гробницы?

– Нет. Люсинда трагически погибла во время пожара. От ее тела ничего не осталось… В часовне должно что-то быть, какая-то надпись… гм… упоминающая об этом. Не хочешь ли ты теперь пройтись по твоему новому владению? Погода замечательная, а парк так красив! Затем, есть конюшни, которые, безусловно, приведут тебя в восхищение. Ты так любила лошадей, когда была ребенком! Ты же не знаешь, что здешние животные того же происхождения, что и знаменитые лошади из Императорского манежа в Вене? Это липицаны. Эрцгерцог Карл, который в 1580 году завел в Липицце знаменитый конный завод, привезя туда испанский молодняк, подарил тогдашнему Сант'Анне жеребца-производителя и двух кобыл. С тех пор князья этого дома занимаются улучшением породы…

Кардинал завелся. Бесполезно было пытаться остановить его, тем более вернуть его к теме, которую он, как и донна Лавиния, видимо, предпочитал избегать. Этому словоизвержению, мешающему Марианне вставить хоть словечко, удалось отвлечь ее мысли. И действительно, выйдя с ним на громадный двор конюшни, молодая женщина на время забыла о таинственной Люсинде, чтобы отдаться пылкому чувству, которое она всегда питала к лошадям. Кстати, она обнаружила, что Гракх-Ганнибал Пьош, ее кучер, опередил ее и чувствовал себя здесь как рыба в воде. Хотя он совершенно не знал итальянского, парнишку прекрасно понимали благодаря выразительной мимике парижского гамена. Он уже стал другом всех конюхов и мальчишек, которые признали в нем брата по профессии.

– Никогда не видал таких красоток! Форменный рай тут, мамзель Марианна! – воскликнул он, заметив молодую женщину.

– Если ты хочешь, чтобы тебя и впредь сюда пускали, мой мальчик, – не то в шутку, не то всерьез заметил кардинал, – тебе надо привыкать говорить: госпожа княгиня или ваша милость… если ты не отдашь предпочтения ее светлейшему высочеству?..

– Свет… надобно будет потерпеть со мной, мам… я хочу сказать, госпожа княгиня, – густо покраснев, поправился Гракх. – Я боюсь, что не сразу привыкну и буду путаться.

– Говори просто: сударыня, мой милый Гракх, и все будет в порядке. А теперь покажи мне животных.

Они были в самом деле великолепные, полные огня, с мощными шеями, тонкими сильными ногами, белоснежной, без единого пятнышка, масти. Было несколько черных, как Эреб, но таких же прекрасных. Марианне не требовалось заставлять себя восхищаться. К тому же она обладала очень точным, оценивающим взглядом, так что не больше чем за час весь персонал конюшен был убежден, что новая княгиня более чем достойна носить это имя. Ее красота доделала остальное, и, когда она довольно поздно вечером возвратилась в дом, то, к большому удовлетворению кардинала, оставила за собой этот маленький мирок завоеванным.

– Ты представляешь себе, чем ты отныне стала для них? Подлинной хозяйкой, знающей и понимающей. Ты принесла им подлинное облегчение.

– Мне очень приятно, но большую часть времени им придется жить без меня. Вы хорошо понимаете, что я должна вернуться в Париж… только ради того, чтобы согласовать с Императором мое новое положение… Вы еще не знаете, что такое его гнев.

– Могу представить… но после всего тебе ничто не страшно! Если ты останешься…

– Он вполне способен использовать своих жандармов, чтобы заполучить меня… подобно тому, как он выслал вас в Реймс, в лучшем случае, прибегнуть к помощи посредника! Благодарю покорно. Я предпочитаю бегству открытый бой и при этих обстоятельствах лучше объяснюсь сама.

– Скажи просто, что ни за что в мире ты не хотела бы упустить возможность вновь увидеть его! – печально вздохнул кардинал. – Ты по-прежнему любишь его…

– А разве я когда-нибудь утверждала противное? – с некоторым высокомерием отпарировала Марианна. – Никогда не думала, что вы способны так ошибаться. Да, я, как и прежде, люблю его. Я сожалею об этом, может быть, так же, как и вы, хотя и по другим причинам, но я люблю его, и тут я бессильна.

– Я это прекрасно знал! Бессмысленно продолжать спор! Временами ты мне очень напоминаешь тетушку Эллис: так же нетерпелива и всегда рвешься в бой! И так же великодушна! Ничего! Я уверен, что ты вернешься сюда, а это самое главное.

Солнце садилось за потемневшую зелень парка, и Марианна со смутной тревогой следила за его исчезновением. Вместе с сумерками все поместье обволакивалось необъяснимой грустью, словно вместе со светом его покидала и жизнь. Это было то, что завсегдатаи этих мест называли «una morbidezzа» – изнеженность – и что происходило, может быть, из-за избытка красоты пейзажей и изменчивых красок неба.

Возвращаясь домой, Марианна, внезапно охваченная легким ознобом, укутала плечи муслиновым шарфом, подобранным в тон к простому белому платью, и, неторопливо шагая рядом с прелатом, окинула взглядом ту часть, где жил князь Коррадо.

Высокие окна были темными, может быть, из-за закрытых занавесей, и ни один луч света не проглядывал оттуда.

– Вы не считаете, – сказала она вдруг, – что я должна поблагодарить князя за драгоценности, которые он передал мне сегодня утром? Мне кажется, это простой долг вежливости.

– Нет. Это будет ошибкой. По мнению князя, они должны принадлежать тебе. Ты являешься их хранительницей… подобно тому, как король Франции является хранителем сокровищ Короны. За отданное на хранение не благодарят.

– Однако изумруды…

– Без сомнения, подарок лично княгине Сант'Анна! Ты вставишь их в оправу, будешь носить и… передашь своим наследникам. Нет, бесполезно пытаться приблизиться к нему. Я уверен, что он этого не желает. Если ты хочешь сделать ему приятное, носи драгоценности, которые он тебе дал. Это лучший способ показать, что они доставили тебе радость.

В этот вечер к обеду, поданному ей с кардиналом в огромной столовой, она приколола под декольте широкий золотой аграф с рубинами и жемчугом, хорошо гармонировавший с тяжелыми удлиненными серьгами. Но как она ни старалась во время всей трапезы незаметно поглядывать на потолок, она не заметила там ни малейших признаков жизни и… была удивлена, испытав при этом разочарование. Она чувствовала себя красивой в этот вечер и этой красотой хотела выразить молчаливую признательность своему невидимому супругу. Но ничего не произошло. Не было даже Маттео Дамиани, которого она не видела весь день, и вполне естественно, что она обратилась с вопросом к заглянувшей в комнату донне Лавинии:

– Скажите, пожалуйста, разве князь уехал?

– Нет, ваша милость. Почему вы спрашиваете?

– Да так, просто весь день не ощущалось его присутствия, и я даже не видела ни его секретаря, ни отца Амунди.

– Маттео поехал по делам к дальним арендаторам, а капеллан был с его сиятельством. Он выходит от него только в часовню и библиотеку. Должна ли я сказать Маттео, что вы желаете его видеть?

– Нет, конечно! – чуть быстрей, чем следовало, ответила Марианна. – Я просто спросила.

Она долго лежала в постели без сна, и прошли часы, прежде чем она сомкнула веки. Уже за полночь, когда она наконец начала засыпать, из парка донесся стук копыт, и она на мгновение напрягла слух. Но, подумав, что это, без сомнения, вернувшийся Маттео Дамиани, она не стала беспокоиться и, вновь закрыв глаза, погрузилась в сон.

Безмятежно проходили дни, похожие на первый. В обществе кардинала Марианна осмотрела имение, сделала несколько прогулок по окрестностям в одной из многочисленных карет, заполнявших сараи. Она посетила купальни в Лукке – какие-то странные античные развалины, – а также сады роскошной летней виллы великой герцогини Элизы в Марлин. Кардинал в простом черном костюме без всяких украшений не привлекал особого внимания, зато красота молодой женщины повсюду вызывала восхищение, а еще больше любопытство, ибо известие о свадьбе быстро разлетелось по округе. На узких дорогах и в деревнях крестьяне при встрече останавливались и низко кланялись с окрашенным состраданием выражением восторга в глазах, что заставляло улыбаться Готье де Шазея.

– Знаешь ли ты, что они недалеки от того, чтобы почитать тебя как святую?

– Святую? Меня? Что за выдумки?

– В этой местности широко распространена версия, что Коррадо Сант'Анна тяжело и неизлечимо болен. Поэтому всех поражает, что ты, такая молодая и красивая, посвятила себя этому несчастному. Когда станет известно о рождении ребенка, ты будешь близка к мученическому венцу.

Дата добавления: 2015-07-02