Остров Пристальный

Пират, у которого не хватает на судне места для всех его пленников, сажает их в лодку, которую берет на буксир. У пленников забирают ножи, а лодку привязывают к судну двойным линем. К концу линя привязывают кольцо, которое крепится на кормовой рым-болт. Вокруг каждой банки навязываются выбленочные узлы, и получается так, что линь идет от рым-болта через всю лодку и на палубу основного судна. Пленникам говорят, что никто не будет мешать их побегу. Но как им бежать?

«КНИГА ЭШЛИ ОБ УЗЛАХ»

Куойл сидел в ялике Билли Притти. Старик проворно вскочил в свою лодку, положил под сиденье полиэтиленовый пакет и дернул за шнур. Мотор загудел как труба: «Та-а-а-а!» За ними остался широкий след на воде. Билли нагнулся над деревянным ящиком и извлек оттуда хитроумное пластмассовое приспособление, поставил его в угол и оперся о него спиной.

— Ох. Это «Лучший друг поясницы» — поддерживает позвоночник.

Куойлу нечего было сказать. Горизонт был в тумане. Сквозь перламутровое небо сочился желтоватый свет. Ветер забирался Куойлу в рот, ерошил и трепал его волосы.

— Вон Баран и Ягненок, — сказал Билли, показывая на два камня, стоявших сразу за узкой частью пролива. Волна время от времени перехлестывала через них, полностью скрывая под водой.

— Мне нравится, что здесь у камней есть имена, — сказал Куойл. — На мысе Куойлов тоже есть один…

— А это, как его, Расческа.

— Точно. Зазубренный, с торчащими кверху верхушками.

— На этом камне должно быть двенадцать верхушек. Во всяком случае, было двенадцать. Его так назвали из-за сходства со спичками, которые раньше выпускали пластинками, в форме расчесок. Одна шла по низу, а двенадцать стояли на ней, как зубья у расчески. Когда нужна была спичка — ее отламывали. Они жутко воняли серой, поэтому их еще называли вонючками или расческой-вонючкой. На мысе Куойлов довольно много известных камней, потопивших не одну лодку. Там есть такие Булочки: на круглом пятаке дна, как на тарелке, стоят невысокие камни, чуть меньше метра от поверхности. Это к северу от Расчески, а на самом краю мыса есть Упряжной Пес. Когда подходишь к нему, он похож на большого ездового пса, который сел на воду и осматривается. Старики говорят, что он ждет, пока какое-нибудь судно не пойдет ко дну. Тогда он оживает и плывет к месту крушения, чтобы проглотить несчастных, оказавшихся в воде.

Куойл подумал, что этот камень он ни за что не станет показывать Банни.

Билли натянул шапку сильнее, чтобы солнце не светило в глаза.

— Ну как, ты уже встречался с Ноланом?

— Нет, но по-моему я как-то видел его. Он плыл один в старой моторной лодке.

— Это он. Странный человек. Все делает по старинке. Не приходит за своим пособием по безработице. Он хороший рыбак, но живет очень бедно. К тому же он нелюдим. По-моему, он не умеет ни читать, ни писать. Он твой дальний родственник, настоящий обломок прошлого. Надо тебе сходить к нему, в его избушку, познакомиться.

— Я и не знал, что у нас здесь еще остались родственники. Тетушка говорила, что они все умерли.

— В этом она не права. Нолан не просто жив: я слышал, что он считает этот дом Куойлов своим.

— Какой дом? Наш? Тетушкин дом на мысе?

— Именно.

— Самое время об этом узнать, — пробормотал Куойл. — Нам никто и слова не сказал. Он же мог приехать, поговорить, ну, сам понимаешь.

— Нет, он так не будет делать. Ты смотри, внимательнее с ним. Он из старых Куойлов, которым привычнее все решать под покровом ночи. Говорят, от него воняет мертвечиной. Говорят, он спал со своей женой уже после того, как она умерла, и от него до сих пор несет смертью и разложением. Ни одна женщина больше не ляжет с ним. Ни единая.

— Боже, — содрогнулся Куойл. — А что ты имеешь в виду под «старыми Куойлами»? Я ничего об этом не знаю.

— Вот и хорошо. Залив Бакланов был так назван в честь Куойлов. Полоумные они были. Дикие, сумасшедшие убийцы. Половина была не в себе. Слышал бы ты, как Джек разговаривал по телефону, когда он получил письмо о твоем желании работать в «Болтушке». Он позвонил человеку, который давал тебе рекомендацию, тому, с птичьим именем. А тот сказал Джеку, что ты золото, а не человек, не буян и не убийца.

— Партридж6, — сказал Куойл.

— Мы места себе не находили, пока ждали твоего приезда. Кто это будет? Думали, увидим здоровенного громилу. Ну, в общем, ты и правда не маленький. Знаешь, на самом деле Куойлы жили на мысе не больше ста лет. Они ушли туда в 1880-х или 1890-х, таща по льду свой зеленый дом. Весь клан Куойлов, человек пятьдесят мужчин и остальная хитрая родня, волок его на веревках многие мили. Они сделали большие полозья из еловых стволов, и получились огромные волокуши.

Они вышли из бухты, и Билли направил лодку в море. Куойл снова забыл кепку и его волосы лохматил ветер. Ялик взрезал морскую рябь. Куойл испытывал необъяснимое удовольствие, которое может доставить только ясный солнечный день на воде.

— Ага. — сказал Билли, перекрикивая рев мотора и плеск воды о корпус лодки. — Вот мы говорили о камнях, парень, так у нас, их видимо-невидимо. Тысячи миль покрыты каменными отмелями и валунами, скрытыми под водой. Сам Ньюфаундленд — это большой камень на морском лоне, и острова вокруг него каменные. Самые известные среди них это Цепной Камень и Блин в Сент-Джонсе. Оба они отвесно стоят над водой. Ходят старинные слухи-страшилки, что эти камни взрываются. Как Мерлин и Рубин возле Сент-Джонса взорвались сто или больше лет назад. На северном побережье стоит Длинный Гарри. А еще есть бешеные камни с водорослями. Помнится, на мысе Бонависта есть камень Старый Гарри. Он лежит на глубине трех с половиной метров от уровня моря и тянется почти три мили по дну, заканчиваясь коварным выступом, который называется Молодой Гарри. В бухте Северного Русла есть Косматый камень и Адский камень. Косматым у нас называют такого черного гуся, вонючую тварь, которая вьет свои гнезда из дохлой рыбы. Этим же именем называют человека, если он приехал с Большого Берега. А если из Фортуны, то чучелом. — Билли задрал голову и запел скрипучим, но мелодичным тенором:

Вот бы чучела с Фортуны

И космачей с Больших Берегов

В большие мешки засунуть

И завязать поверх голов.

А как мешок порвется,

Космач враз заплюется.

— Слышал такую песню? Так вот, вернемся к нашим камням. Порт Спасительный славится своим широким камнем, который называется Каравай, а дальше у них есть Кухонный камень. Зловонные острова окружены плохой водой: там одни рифы да мелководья. Но и у них есть Клеопатра и Цап-камень. Возле островов Фого тоже опасно, потому что на их камнях разбилось много кораблей. Я тут родился и вырос, поэтому знаю здесь все вдоль и поперек. А из тех, которые выходит из воды, я знаю Танцора, Щербатого Старика, Ирландский Камень, Хибару и Инспектора, который норовит проинспектировать твое днище. Смотри, отсюда уже виден Пристальный остров. Я уже три года здесь не был. Я тут родился, вырос и жил, в смысле, в то время, когда был на суше, пока мне не исполнилось сорок лет. Я долго ходил на судах и нанимался на крупные транспортники. Потом побывал в двух штормах и решил, что третий я хочу пережить в родных водах. Под этой водой лежит много моей родни, так что она для меня уже стала родной. Вот я и перестал ходить в открытое море и стал рыбачить возле берега. Мы с Джеком Баггитом давно вместе, хотя он сам родом из Мучного Мешка. Его мать была двоюродной сестрой моей матери. По нам этого не скажешь, но мы с ним ровесники, только Джек стал крепче, а я съежился. Правительство переселило нас с Пристального в шестидесятых. Там, правда, все еще стоят наши дома, крепкие и ровные, несмотря на то что пустуют тридцать лет. Сам увидишь. Да, они выглядят крепкими.

— Как наш дом на мысе, — сказал Куойл. — Он хорошо сохранился, даже простояв сорок лет без присмотра.

— На самом деле этот дом много чего помнит, — сказал Билли.

Остров Пристальный поднимался перед ними, как настоящая скала. Перед внушительным массивом острова воду взрезали камни. Вокруг них кружила пена.

— Это Дом-Камень. Мы все произошли от него. — Он направил ялик к южному склону острова.

Билли трудился, проводя ялик между невидимыми мелями и подводными камнями. Суденышко нацелилось на стену из красного камня. Волны бились о борта лодки. У Куойла пересохло во рту. Они плыли практически по пене. Даже в нескольких метрах от отвесной скалы он по-прежнему не видел места, где можно было бы высадиться на берег. Билли направил ялик к неясной тени. Рокот мотора отражался от скал и возвращался к ним мощными порывами, потом снова уходил к камням, проносясь над ониксовой водой.

Они зашли в узкую расщелину. Куойл мог протянуть руку и коснуться камня. Стена скалы постепенно отходила в сторону, расщелина становилась шире и уходила налево. Постепенно они вышли в маленькую бухту, окруженную сушей. На земле виднелось пять или шесть домов, белое здание, церковь с кривой колокольней и обветшалыми стенами. Куойл даже не представлял себе, что существуют такие укромные и заброшенные уголки. Безжизненность и труднодоступность этого места наводила на мысль о могиле.

— Странное место, — сказал Куойл.

— Это остров Пристальный. Раньше жители Якорной Лапы говорили, что здешние островитяне были знамениты двумя качествами: они лучше всех чуяли рыбу и знали о вулканах больше всех ньюфаундлендцев вместе взятых.

Билли вывел ялик на берег, заглушил мотор и вытащил его на песок. Густую тишину нарушал только звук капающей с лопастей мотора воды да скрипучие крики чаек. Билли откашлялся, сплюнул и показал на изгиб суши, на котором стояли дома.

— Вон там мы раньше жили.

Когда-то дом был выкрашен в красный цвет, но ветер, время и соленые брызги сделали его грязно-розовым. Билли подхватил пакет и зашагал по песку, оставляя на нем каблуками полукруглые отметины. Он привязал лодку к трубе, торчавшей из камня. Куойл поплелся за ним. Они слышали только шелест своих шагов и шепот волн.

— Когда мой отец был мальчишкой, здесь жили пять семей: Притти, Пулы, Сопсы, Пили и Каслеты. Дети из этих семей все переженились друг на друге, так что мы тут были как родственники. Да, скажу я тебе, вот это были добрые, хорошие люди. Только они все ушли, и о них уже мало кто помнит. Теперь каждый за себя.

Он попытался поднять поросшую травой часть изгороди, но она развалилась прямо у него в руках. Ему удалось расчистить только ее кусок, который он аккуратно укрепил камнями. Они вместе подошли к возвышению, откуда было прекрасно видно море. Именно благодаря ему остров получил свое название. Это была высокая часть утеса, поросшая елью с одной стороны, обложенная низкой стеной из камня — с другой. Куойл увидел всю чашу залива, и часть огромного пространства открытого моря, и далекие суда, идущие в Европу или Монреаль. Под ним двигалась и дышала жидкая бирюза. На севере поблескивали искорками света два айсберга. А в другой стороне был виден дым из труб Якорной Лапы. Далеко на востоке угадывалась еле различимая полоса.

— Отсюда они видели каждый корабль. А летом сюда гоняли коров. Ни у одной коровы Ньюфаундленда не было возможности любоваться таким видом.

Дорога к кладбищу заросла вереском и мхом. Грубоватые ограды из частокола окружали кресты и деревянные таблички. Многие уже лежали на земле, и буквы на них уже не угадывались в холодном солнечном свете. В уголке, поросшем травой. Билли Притти встал на колени. Верхняя часть деревянной таблички, к которой он наклонился, была украшена тремя резными дугами, чтобы сделать ее похожей на камень. Написанные краской буквы по-прежнему можно было сложить в слова:

— Это мой бедный отец, — сказал Били Притти. — Мне было пятнадцать, когда он умер.

Он отошел в сторону и стал выпалывать траву из рамки в форме гроба, которая была увенчана этой табличкой. Бордюр был украшен все еще четким рисунком с черными и белыми ромбами.

— Это я красил, когда был здесь последний раз, — сказал Билли и достал из пакета банки с краской и две кисточки. — Сейчас я выкрашу ее снова.

Куойл задумался о своем отце и о том, что тетушка сделала с его прахом. Никакой церемонии проводов не было, значит, прах еще должен быть у нее. Может быть, им тоже надо поставить табличку? Он почувствовал легкую печаль об утрате.

Внезапно он вспомнил отца, увидел на земле след из вишневых косточек, идущий от сада к лужайке, по которой он ходил и ел вишни. Этот человек обожал фрукты. Куойл помнил странные темные груши, формой и размером напоминавшие инжир, и то, как отец их надкусывал, было очень похоже на клюющую птицу. Запах фруктов в доме, горы кожуры и огрызков в мусорном ведре, остовы от виноградных гроздей, персиковые косточки, как куриные мозги, лежащие на подоконниках, и кожура от банана, красующаяся, как перчатка на приборной доске машины. В подвале на верстаке в опилках были целые галактики семян и орехов, а длинные финиковые косточки напоминали межпланетные корабли. В холодильнике была клубника, а в июне они останавливали машину где-нибудь на проселочной дороге, и его отец ползал на коленях, собирая землянику. Еще он помнил пустые полусферы грейпфрутов, похожие на черепа, и глобусы из мандариновой кожуры.

Другие отцы брали своих сыновей в походы и на рыбалки, а Куойл с братом ездили на сборы черники. Они плакали и злились, когда отец скрывался за кустами, оставляя их наедине с жарой и пластмассовыми ведерками. Однажды его брат, у которого отекло лицо от плача и укусов насекомых, собрал только пятнадцать или двадцать ягод. Когда пришел отец, согнувшись под тяжестью двух полных до краев ведер, брат заплакал и сказал, указывая на Куойла, что тот забрал у него все ягоды. Лжец. Куойл тогда собрал полгаллона, но все равно был выдран веткой от ближайшего куста черники. Первые удары оставили на коже следы раздавленных ягод. По дороге домой он смотрел на ведра с черникой, где ползали зеленые червяки, клопы, тли и прыгающие пауки. Нижняя часть его спины горела жарким пламенем.

Этот человек провел не один час в саду. Куойл пытался вспомнить, сколько раз его отец замирал, опирался о мотыгу и смотрел на ряды проросших бобов, говоря: «Какая здесь славная жирная земля, сынок». Тогда Куойл считал это эмигрантским патриотизмом, но сейчас, узнав о тяжелом детстве на просоленных камнях, стал думать иначе. Его отец был очарован плодородной землей. Ему надо было стать фермером. Жаль, что это понимание пришло слишком поздно. Он уже умер.

Билли Притти будто подслушал его мысли.

— По правде сказать, мой отец должен был стать фермером, — сказал он. — Он же был мальчиком из Дома, уже собирался в Онтарио, чтобы наняться в помощники к фермеру.

— Мальчиком из какого дома? — Куойл не понимал, что он имеет в виду.

— Из такого. Что-то вроде приюта, куда родители отдавали детей, которых не могли прокормить, или тех, кого вылавливали на улицах. В Англии и Шотландии их отлавливали тысячами и отправляли на кораблях в Канаду. Мой отец был сыном типографа в Лондоне, но у него была большая семья, и их отец умер, когда моему отцу было всего одиннадцать. Благодаря тому что отец работал в типографии, он научился хорошо читать и писать. Звали его тогда не Притти. Он урожденный Уильям Энкл. Так вот, его мать оставила остальных детей, а его отдала в Дом. Раньше такие дома были по всему Соединенному Королевству. Может, они и сейчас есть. Дома Бернардо, дом Сирса, национальные детские дома, дом Фегана, Англиканская церковь, дома при каменоломнях и много, много других. Отцу показали фотографии ребят, собирающих яблоки в залитых солнцем садах, и сказали, что вот так выглядит Канада. Не хочет ли он туда поехать? Он часто потом рассказывал нам, какими сочными казались яблоки на картинке. Да, конечно, он сказал «да».

Так вот, спустя пару дней его посадили на корабль, который назывался «Арамея», и отправили в Канаду. Было это в 1909 году. Ему дали маленький жестяный чемоданчик с одеждой, Библию, щетку, расческу и подписанную фотографию преподобного Сирса. Он часто рассказывал нам об этом путешествии. Там, на этом корабле, было триста четырнадцать детей, и всем было предписано помогать в фермерских хозяйствах. Он рассказывал, что многим из них было по четыре, пять лет от роду. Они понятия не имели о том, что с ними происходит и куда они плывут. Маленьких бродяг просто переправляли на край света, чтобы сделать их рабами. Отец еще долго переписывался с теми, кто выжил, со своими друзьями по «Арамее».

— В каком смысле выжил?

— В смысле кораблекрушения, сынок, и того, как они сюда добирались. Вот по дороге сюда мы говорили о камнях, но в море полно и других опасностей. И у этих опасностей нет имен, потому что они появляются из ниоткуда, делают свое черное дело и исчезают. — Он показал на айсберг, видневшийся на горизонте. — Ты, наверное, знаешь, что в 1909-м не было еще ледового патруля, специальных радаров и факсов, по которым пересылают прогнозы погоды. Люди просто играли в рулетку с айсбергами. И корабль моего отца, как тремя годами позже «Титаник», натолкнулся на такую глыбу льда. Был июнь, сумерки. Это случилось прямо здесь, недалеко от острова Пристальный. Не существует карты, где были бы обозначены айсберги. Из этих трехсот четырнадцати детей спасли только двадцать четыре человека. В официальном рапорте указали двадцать три. И спасли их только благодаря тому, что молодой Шкипер Джо, мастер своего дела, поднялся наверх, чтобы забрать свою корову, увидел свет и услышал крики детей, которые уходили под ледяную воду. Он побежал к домам, крича, что судно терпит бедствие. Все до единой лодки спустили на воду. Даже две женщины, вдовы, сели на весла и спасли троих детей. Они сделали все, что смогли, но для большинства было уже слишком поздно. В такой воде долго не продержишься. Застывает кровь в жилах, человек перестает что-либо чувствовать и умирает всего за пару минут. Через несколько недель другой корабль с детдомовскими детьми дошел до Канады и прислал сюда небольшое суденышко, чтобы забрать тех, кто спасся, и отправить их в пункт назначения. Но мой отец не захотел ехать. Он прижился здесь, в семье Притти, и они его спрятали, сказав представителям властей, что произошла ошибка при подсчете уцелевших. Что их было всего двадцать три. Бедняга Уильям Энкл погиб, и мой отец сменил свое имя на Уильяма Притти, вырос тут и зажил своей жизнью. Он был здесь счастлив. Даже если здешнюю жизнь нельзя считать счастливой, другой он не знал. Если бы он поехал с остальными детьми, то вся его жизнь могла быть исковеркана. Если ты спросишь меня о том, как была построена Канада, я тебе отвечу: на рабском труде этих бедных бездомных детей, из которых выжимали все соки, обращались с ними как с грязью, морили их голодом и сводили с ума. Понимаешь, мой отец переписывался еще с тремя выжившими мальчиками, и у меня до сих пор сохранились эти письма. Бедные мальчишки, от которых отказались их собственные семьи. Они пережили кораблекрушение, не расстались с жизнью в холодной воде, и все равно их ожидала тяжелая, одинокая жизнь.

У Куойла увлажнились глаза, когда он представил, как его маленькие девочки, ставшие сиротами, путешествуют через весь океан, чтобы оказаться на холодном континенте, в рабстве у жестоких фермеров.

— Правда, у Притти тоже жизнь была не сахар, на Пристальном вообще жить нелегко, но у них были коровы, сено и ягоды, рыба и картошка, а осенью они запасались мукой и мясом у торговцев, в Якорной Лапе. Когда наступали сложные времена, они делились друг с другом. Помогали соседям. Денег у них никогда не было, море было опасным, и много людей погибало, но эта жизнь приносила удовлетворение. Сейчас люди этого не понимают. Та жизнь была как путешествие, которое ты совершаешь не один, а с другими людьми. Иногда все шло гладко, иногда штормило, но ты был не один. Жизнь и работа были единым целым, а не двумя разными вещами, как сейчас. Отец получал письма иногда спустя шесть месяцев с того дня, как они были написаны, и читал их вслух. Слезы текли по лицам людей. Ох, как им хотелось добраться до этих фермеров из Онтарио! На острове Пристальном ни один человек не голосовал за присоединение к Канаде! Ни один! В День конфедерации мой отец повязал бы на рукав черную ленту. Если бы дожил. Один из этих мальчиков, Льюис Торн, ни разу в жизни не спал в собственной кровати. Они спали только на сыром сене, у них не было обуви, и им приходилось ходить в обмотках. Его кормили картофельными очистками и объедками. Тем, что они давали свиньям. Его били каждый день, пока он не стал разноцветным, как радуга: желтым, красным, зеленым, синим и черным одновременно. Он работал от темна до темна, при свете ламп, пока собственные фермерские дети ходили в школу да по друзьям. Его волосы никто никогда не стриг, и они так и болтались вдоль спины, все в колтунах и всякой ползучей дряни. Он сам пытался их подрезать серпом, так что ты можешь себе представить, как они выглядели. Он был грязным оборванцем. А хуже всего было то, что все над ним издевались, потому что он был из приюта. Его жизнь превратилась в ад. В конце концов, ему не отдали даже ту мизерную плату, которая ему причиталась, и выгнали на улицы Онтарио. В зиму. Ему было тринадцать лет. Он пошел к другому фермеру, который оказался еще хуже, хотя это сложно себе представить. Он ни разу за всю свою несчастную жизнь не работал за зарплату, потому что не знал ничего другого, кроме рабства. Никто с тех пор, как он сошел с этого чертового корабля в Монреале, за все его двадцать лет жизни не сказал ему доброго слова. Он погиб из-за несчастного случая. Он писал моему отцу, и только его ответы не давали ему свести счеты с жизнью. Для писем ему приходилось воровать бумагу. Он хотел уехать на Ньюфаундленд, но погиб, не успев этого сделать.

Двоим другим тоже досталось. Я помню, как отец лежал на топчане, вытянув ноги, и рассказывал нам о тех бедных одиноких мальчиках, работавших в рабстве у жестоких канадских фермеров. Он тогда говорил: «Благодарите Бога, что вы живете здесь, как у Христа за пазухой».

Мой отец научил нас читать и писать. Зимой, когда заканчивался сезон рыбной ловли и начинались метели, он проводил занятия прямо на кухне старого дома. Да, все дети на этом острове умели читать и хорошо писали. И когда у него появлялись какие-то деньги, он заказывал для нас книги. Я никогда не забуду, как мне было двенадцать, шел ноябрь 1933-го. (Где-то через год он умер от чахотки.) Трудно было тогда, ох, трудно. Ты даже представить себе не можешь. И тут почтальон привозит нам большой деревянный ящик, адресованный отцу. Он был очень тяжелым и крепко забит гвоздями. Мы решили не открывать его до Рождества. Мы не спали ночами, думали о том, что может быть в этом ящике. Мы перебрали все, что приходило на ум, кроме того, что там оказалось на самом деле. Наступило Рождество, и мы притащили этот ящик в церковь. Все так и тянули шеи, чтобы посмотреть на то, что там лежало. Отец открыл его, и оказалось, что он битком набит книгами. Там их была, наверное, сотня: и книжки с картинками для детей, и большая красная книга о вулканах, которая занимала всех ребят целую зиму. Это был настоящий учебник по геологии, понимаешь? Там было очень много полезного. А в последней главе этой книги было описание древней вулканической деятельности на Ньюфаундленде. Впервые за все это время люди увидели слово «Ньюфаундленд» в книге. Все будто загорелись: это была настоящая революция умов. Это место упоминалось в книге! Мы-то думали, что мы одни в этом мире. Единственной бесполезной книжкой оказался сборник рецептов. Мы не могли приготовить ничего из того, что там описывалось, из тех продуктов, которые у нас были.

Я так и не узнал, заплатил ли он за эти книги или они были чьим-то подарком. Один из тех ребят из Торонто, с которыми он переписывался, вырос и стал работать на грузоподъемниках. Вот он и собрал эту посылку с книгами и прислал ее нам. Может, он сам за нее заплатил, теперь уже никто об этом не узнает.

На дереве блестела свежая краска. Заново написанные буквы четко вырисовывались на свету.

— Уж не знаю, как попаду сюда в следующий раз: стоя или лежа. Надо будет заказать, чтобы на моем могильном камне сделали глубокую надпись, потому что некому будет приезжать сюда и подкрашивать ее свежей краской. У меня есть только племянники да племянницы в Сент-Джонсе.

Куойл думал об Уильяме Энкле.

— Что значили эти слова твоего отца о высокой тихой женщине? Помнишь, ты так назвал Уэйви Проуз? Что так говорил твой отец. Это из стихотворения?

— А, это. Он всегда говорил, что в сердце мужчины есть место для четырех женщин: Девочки на Лугу, Любовницы-Дьяволицы, Стойкой Женщины и Высокой и Тихой Женщины. Он просто так говорил. Я не знаю, что он имел в виду и откуда это взял.

— А ты был женат. Билли?

— Между нами, у меня была сердечная привязанность, но я не хотел, чтобы об этом кто-нибудь знал.

Рука Куойла метнулась к подбородку.

— И потом, — сказал Билли, — я ничего не понимаю в той ерунде о сексе, которую кропают Натбим и Терт. Я с этим не знаком. — Об этом он знал только то, что женщины созданы в форме листьев, но падают вместо них мужчины.

Он показал на склон, противоположный морю.

— Тут есть другое, старое кладбище.

Небольшой кусок земли переходил в галечный пляж. Они пошли в ту сторону. Здесь царило запустение. Несколько пирамид из замшелых камней обозначали могилы, все остальные терялись в непроходимых зарослях. Зоркие глаза Билли внимательно смотрели на Куойла, будто чего-то ожидая.

— Я бы никогда не подумал, что это кладбище. Здесь все такое старое.

— Да. Действительно старое. Это кладбище Куойлов.

Он был доволен эффектом, который его слова произвели на Куойла. Тот стоял с открытым ртом и откинутой назад головой, будто змея, удивленная своим отражением.

— Говорят, они были мародерами. Пришли на остров Пристальный несколько веков назад и сделали его своим логовом. Это был род пиратов, заманивавших корабли на камни. Когда я был мальчишкой, мы тут всё перерыли. Переворачивали камни в укромных местах: вдруг там спрятаны сокровища!

— Здесь! — У Куойла волосы встали дыбом. Незаметная расщелина, укромно спрятанная бухта.

— Видишь, вон то место, где выложены плоские камни? Там раньше стоял твой дом, пока его не перетащили по льду на мыс Куойлов. А за домом ушла развеселая семейка Куойлов. Это произошло потому, что на острове поселились другие люди. Поэтому они и ушли. Правда, последней каплей в чаше людского терпения стало нежелание Куойлов посещать церковные службы. В те времена религия была в большом почете на Пристальном, но Куойлы не хотели ее признавать. Вот им и пришлось уйти. Они сняли свой дом и пошли, распевая во все горло.

— Боже мой, — сказал Куойл. — А тетушка об этом знает?

— Должна знать. Она тебе ничего не рассказывала?

— О прошлом — ничего, — сказал Куойл, покачав головой. Что ж, неудивительно.

— По правде сказать, в те времена очень многие жили на том, что выбрасывало море после кораблекрушений. Тогда сначала спасали тех, кого можно было спасти, а потом обирали корабль до нитки. В первую очередь брали драгоценности, масло, сыр, китайский фарфор, серебряные кофейные сервизы и хорошую мебель. Во многих домах до сих пор еще хранятся разные ценные вещи с тех кораблей. И пираты Карибского моря всегда приходили сюда, чтобы набрать новую команду. Здесь рождались и жили самые настоящие пираты и мародеры.

Они снова поднялись наверх, чтобы еще раз посмотреть на море, а Куойл попытался представить себя безжалостным пиратом, поджидающим свою добычу.

Билли увидел, что туманная лента на горизонте превратилась в огромную подвижную стену всего в нескольких километрах от них и закричал. Завеса из тумана скользила по красновато-коричневой воде прямо по направлению к ним.

— Пора нам двигать, — кричал Билли, поскальзываясь и скатываясь по тропинке, ведущей к пляжу. Банки с краской звякали при каждом шаге. Куойл едва поспевал за ним.

Взвыл мотор, и через несколько минут они уже выплывали из расщелины.

Дата добавления: 2015-07-02