Философская поэзия

Когда мы говорим о трактате, диалоге или исповеди как о жанрах философии, в сущности, мы ведем речь о формах, устойчивых и все­гда узнаваемых. Выбор жанра всегда зависит от способа философ­ствования и способа высказываться о бытии. Невозможно представить, чтобы Платон (как ученик Сократа и мастер диалектики как искусства спора) философствовал бы в жанре трактата, Аристотель - в жанре диалога, а Джордано Бруно - в жанре эссе. Автор и та эпоха, в которой он живет, жанр (форма) и его содержание, как правило, соответствуют друг другу, составляя своего рода единство. Но в том случае, когда в поле зрения исследователя оказывается феномен философской поэзии, проблема его жанровой природы ста­новится гораздо сложнее.

Есть вопрос, который должен заинтересовать нас с самого нача­ла: почему вообще возможна поэзия как специфический, особый жанр философии? На какой почве возможна встреча философии и искусства поэзии? Может быть, стоит считать философской только ту поэзию, которая существовала еще в древнем мире и образцы кото­рой называют словари литературоведческих терминов и литератур­ные энциклопедии¹? К так называемой философской поэзии относят философские поэмы древних авторов Греции и Рима, например, «Теогонию» Гесиода или «О природе вещей» Лукреция Кара. Однако в данном случае поэтические произведения, созданные Гесиодом или Лукрецием, не есть произведения художественные. Философия уло­жена в стихотворные ряды, зарифмована, но нет главного - того, что отличает лирическое произведение от других родов литературы, нет вовлеченности субъекта в пространство стихотворения, истина, запечатлеваемая в строках их творений, - истина объективная, одна на всех. В поэмах этих авторов нет художественного строя образов, единства пространственно-временной организации, хотя в них и при­сутствуют метафоры. Не образы, но - понятия, вот что наполня­ет их научно-философские поэмы. Но если понятия уже есть, то в сознание читателя внедряется открытая автором, выверенная и гото­вая истина. Эта истина может быть «надиктована» автором на наш внутренний слух, поскольку понятия уже наполнены значением. В этом случае можно, конечно, говорить о философской поэзии, но как о поэзии дидактической, подразумевающей понимание фило­софии как мировоззрения автора, через художественное произведение ведущего свою «мировоззренческую проповедь».

Идейно-художественные возможности дидактической поэзии ничем не ограничены, но настоящей философской лирикой мы можем назвать только то произведение, в котором мы самим поэтом призы­ваемся к соучастию в постижении истины. В философской поэзии читатель предполагается как активный оппонент, способный вос­принять не постигнутое, а сам процесс постижения. Индивидуальная гипотеза бытия создает здесь самодостаточную модель мира.

В поэзии слова перестают быть просто именами, они сами принимают статус вещей в поэтической модели мира. Они не указывают на конкретные предметы или явления, но взращивают картину опреде­ленной р е а л ь н о с т и, где действуют законы слова, подобно тому, как в физическом мире, по ту сторону стихотворения, в мире реаль­ных вещей и явлений, действуют законы любой природы.

Реальность характеризуется по бесконечному количеству параметров, в первую очередь - пространством и временем. Представления же о пространстве и времени модифицируются от эпо­хи к эпохе, трансформируя и видение человеком мира. Например, в мифологическом сознании время циклично и представляет собой вре­мя аграрного ритуала - последовательного чередования времен года. Следовательно, мир организован ритмически, что и выражает­ся развернутыми во времени бинарными оппозициями: черное - белое, день - ночь„ верх - низ, жизнь - смерть и т.д. С появлением истории, т.е. направленного движения к кончу, время изменилось, а следователь­но, изменился и мир. Теперь человеческие усилия обратились не на воспроизводство времени в ритуале, как это было в мифе, а на ско­рейшее изживание, исчерпывание времени, приближающее наступ­ление вечности. Пространство и время - культурные доминанты, поскольку определяют картину мира каждой эпохи. Описание же ре­альности всегда происходит в языке, через него и с его помощью.

Если каждое новое описание - новый мир, то и каждый текст - новый мир, поскольку он представляет иную область смысла, произ­водится иначе, по-другому, даже если предметная область произве­дения остается той же самой.

Текстом в первую очередь ставится вопрос о смысле, точнее о той области смысла, существовавшего до текста, которую он воспроизводит и из которой он производится. Обнаженный смысл беспомо­щен, и потому он одевает себя в одежды, которые и есть текст, то есть форма, организующая содержание и создающая эффект самоцен­ной вещи.

Сразу же введем разграничение между текстами художественны­ми и нехудожественными. Первые представляют собой искусство, вторые же - что угодно другое. Для нас существенно различение текста философского и текста поэтического, а потому в дальнейшем мы ограничимся отношением текста поэтического как художествен­ного текста и философского текста как нехудожественного.

На уровне построения (поэтики) нехудожественный текст есть пе­редача информации некоторому адресату. Текст этот стремится быть адекватным той области смысла, из которой он выходит и которую стремится целиком объять и осветить. Именно таков текст философ­ский. В своем языковом пределе он призван «реализовать презумп­цию коммуникативности философии, стать прозрачным проводни­ком мысли философа»²-. Стать п р о з р а ч н ы м - значит оказаться за пределами, всякой событийности, самоупраздниться. Философский текст может быть преодолен и упразднен тем смыслом, который им высказывается. Вопрос об адекватности смысла и формы - это воп­рос о понимании, о раскрытии смысла данной формой. У философ­ского текста должна быть презумпция адекватности.

Тот или иной способ выражения выражаемого в слове предпола­гает, что мы знаем, о чем мы говорим, и знаем, как мы можем это сказать. И философия, и поэзия соотносятся с языком как со сво­ей формой, содержанием которой они стремятся быть. Они рождают­ся для понимания и в процессе понимания только потому, что они рождаются словом и в слове. Различие же между философией и по­эзией как смысловыми единствами - в степени их привязанности к языку. Философия как смысловое единство допускает в поисках ин­варианта смысла использование нескольких его языковых выражений, ибо ищет чистый общий и длящийся, пребывающий смысл, стремясь передать его другому, тогда как поэтическое ис­кусство, - а мы здесь говорим прежде всего и главным образом о поэтическом искусстве, связанном со словом, - есть попытка ска­зать об у н и к а л ь н о - н е п о в т о р и м о м, экзистенциально важном для «я», схватить в слове преходящее и мимолетное, то, во что, говоря словами Кратила, нельзявойти не только дважды, но и один раз и что нельзя назвать по имени, ибо оно, как экзистенция, неуловимо - подвижно и становится всегда другим за то время, когда мы пы­таемся его назвать.

Определенность и м е н н о э т и х слов в философском тексте не имеет значения. Философия не требует от вещей б ы т ь вещами, а от слов - являть эти вещи и быть вещами одновременно. Мы можем пересказать философское произведение другими словами, в других понятиях, лишь подчеркивая тем самым инвариантность смысла. Таким образом, для философа текст существует не как художествен­ный текст, ибо философия - это язык лишь в о в т о р у ю очередь.

Поэзия же - это язык в первую очередь. И она язык от нача­ла и до конца. Текст поэтический (его атомарная составляющая - стихотворение) точно так же, как экзистенция, есть всегда нечто боль­шее, чем «здесь и сейчас выраженное», схваченное в слове. Оно больше породившей его мысли. Обращаясь к тексту поэтическому (худо­жественному), мы сталкиваемся с тем, что называется метафизикой текста, имеющей дело с телом смысла и смыслом тела - их со-бытийностью и ино-бытийностью.

Именно потому стихотворение нельзя пересказать другими слова­ми. Все его формальные элементы есть элементы с м ы с л о в ы е. Ю. М. Лотман отмечает следующее: «Усложненная художественная структура, создаваемая из материала языка, позволяет передавать такой объем информации, который совершенно недоступен для пере­дачи средствами элементарной собственно языковой структуры. Из этого вытекает, что данная информация (содержание) не может нисуществовать, ни быть передана вне данной структуры. Пересказы­вая стихотворение обычной речью, мы разрушаем структуру и, сле­довательно, доносим до воспринимающего совсем не тот объем ин­формации, который содержался в нем»³. Таким образом, текст сти­хотворения не есть сообщение, которое может быть передано любым другим способом. Он непреодолеваем как знак-посредник между оз­начаемым и означающим: между языком 1i событием, между явью и речью. Этот знак-посредник, знак - связующее, знак-звено стремится вобрать в себя и представить некое трансцендентное качество вещей.

Поэтическое произведение – это оригинальное языковое воплощение смыслов, представляющее собой гармоническое законченное единство, в котором первое неотделимо от последнего; вернее в нем нет ни первого, ни последнего, а есть только целое, лишь вынуждено изложенное последовательно. Составляющие истинное стихотворение слова неупраздняемы и непреодолеваемы, они необходимый незаменимы, ибо взаимно и однозначно предполагают друг друга. Как мелодия, которую не перескажешь словами, лирическое стихот­ворение - от начала и до конца - неисправимо, непереводимо, не­повторимо. Это неразрывное единство смысла и звучания порожда­ет неисчерпаемое многоголосие смыслов, г е р м е н е в т и ч е с к о е мерцание (Г.-Г. Гадамер), которое никогда не будет раскрыто и постигнуто читателем до конца.

Содержанием лирического стихотворения становится экзистенция, «живая душа», человеческая субъективность, избирающая для са­мораскрытия предметы внешнего мира, - тем, что оно уникально - неповторимо называет их. Как некоторая п рот и в о п о л о ж н о с т ь уже существующему миру лирика противопоставляет человека, его внутренний мир миру внешнему. И даже если поэт в своем произве­дении не отстраняется от окружающего мира, противопоставляя ему себя явно как «я», а как может показаться, просто повествует, опи­сывает окружающее, все равно описание это непременно будет ав­торским, то есть экзистенциально и уникально - субъективно окрашен­ным. Простое описание, отстраненное и объективное, отрицает саму сущность лирики, поэзии, которая как творение призвана воссозда­вать свой мир. Так что даже обыкновенная констатация происходя­щего будет иметь в стихотворении характер н е с л у ч а й н ы й. И это так, поскольку все приметы окружающего мира вовлекаются в стиховое пространство, чтобы передать внутреннее состояние самого описывающего - лирического «я». Очевидно, что описываемый поэтом внешний мир и мир объективный - отнюдь не одно и то же.

Содержанием лирического произведения оказываются события в н у т р е н н е й ж и з н и лирического героя, его эмоции, его чув­ства, его н е м ы е ощущения, выраженные словесно, интонацион­но, облеченные в определенную форму - лирического стихотворе­ния. Но отсутствие повествовательности в стихе не случайно. Фор­ма лирического стихотворения - это по сути формула. Лирическое стихотворение обязательно должно быть кратким, содержащим са­мый минимум повествовательного материала, все его материальные элементы должны служить единой цели - реализации смысловой про­граммы автора, как бы сложна, противоречива и глубока она ни была.

В качестве примера гениальной поэтической кратности можно привести следующее стихотворение Осипа Мандельштама:

Звук, осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной...

Здесь за обычным (безусловно, н е о б ы ч н ы м!) описанием паде­ния плода в лесу нам является образ целого мироздания, явление живого и чувствующего тела в этот живой и чувствующий мир, тон­кая ткань бытия, красота и бесконечность, перспектива которой от­крывается по прочтении всего четырех строк! Лаконизм и формульность лирического стихотворения следствием своем имеют то, что слова, знаки препинания, интонация, сама форма, композиция и т.д. имеют в стихотворении повышенную значимость. Не может быть ничего лишнего. Каждая единица текста несет свою смысловую нагрузку, будучи включенной в общий контекст стихотворения и нико­им образом неотделимой от него. «Немое» ощущение вещает о себе через описание предметов, через особую интонацию, через раскры­тие особого семантического контекста описания. Стихотворение - целостно выстроенное, завершенное произведение.

Однако поэт, творящий, казалось бы, по закону своего произво­ла, не обязанный подчиняться никакому закону, оказывается вынуж­денным выстраивать свое произведение определенным образом. И это отмечали немецкие романтики, провозгласившие беспредельную свободу художника. Художник потому и оказывается способным вместить в краткую форму лирического стихотворения целостное мироощущение, что подчиняет произвол своей воли законам твор­чества, выражает стихию эмоций рациональным способом, выра­жает в словах невыразимое словами. Такую связь явлений в по­эзии П. Валери называет омузыкаленностью: именно омузыкален­ность становится причинной связью вещей и слов, которые их на­зывают.

Поэзия - система запретов на естественный язык. Искусство в данном случае - это собственно искусственность. Искусная «сделанность» «изреченной» лирической мысли тем глубже спрятана, чем сильнее талант. Иллюзия известной внезапности, ненарочитости сло­весной формы - это, пожалуй, самое сильное из средств эстетического воздействия, снимающее все признаки «сделанности», манеры и проч.

Проблема языка в поэзии - это не только и не столько проблема формы, выражающей определенное содержание, которое как будто уже имеется (внутренний мир Я всегда ношу с собой). Это проблема выразимости невыразимого и выражения невыразимого. Если в первом случае можно только задаваться вопросом, выразимо ли невыразимое (например, мой внутренний мир), и на сей счет у каждого свое мнение («мысль изреченная есть ложь»), то во втором случае оно в ы р а ж а е м о так или иначе. И в конечном сче­те проблема языка является, по сути, проблемой с о т в о р е н и я мира. Лирическое стихотворение само должно быть цельным миром, выражающим все мировоззрение его автора.

Смысло - образующими элементами в стихе являются все его ком­поненты.

Так, формальный элемент стихотворения - р и ф м а оказывает­ся элементом смысловым - связующим: отделение звука и смысла невозможно. М. Цветаева называла рифмы созвучиями смыслов, и часто темой ее поэтических исканий становились смысловые переливы рифм, ­ причем рифм не поверхностных, а внутренних, сущностных. В качестве примера можно обратиться к ее стихотворному цик­лу «Двое», первое стихотворение, из которого как раз и посвящено нарушению поэтом сущностной (а значит, необходимой!) рифмован­ности явлений.

Есть рифмы в мире сем:

Разъединишь - и дрогнет.

Гомер, ты был слепцом.

Ночь - на буграх надбровных.

...Елена. Ахиллес.

Звук назови созвучней.

Да, хаосу вразрез

Построен на созвучьях

Мир, и, разъединен,

Мстит (на согласьях строен!)

Неверностями жен

Мстит и горящей Троей!

Рапсод, ты был слепцом:

Клад рассорил, как рухлядь.

Есть рифмы - в мире том

Подобранные. Рухнет

Сей - разведешь...

Лишь шорохом древес

Миртовых, сном кифары:

«Елена: Ахиллес:

Разрозненная пара».

Образный строй подчеркивает сопротивляемость мира красоты поэзии, логике природных вещей, которая, естественно, должна быть единой. Цветаева подчеркивает не-зрячесть с л е п ц а Гомера, ко­торый оказался лишен внутреннего зрения-- -зрения Поэта. Рифмов­ка же стихотворения такова, что с одной стороны, явлено разъедине­ние - через повторение звука «раз» в словах «разъединить», «враз­рез», «рассорил», «развести»; с другой - подчеркивание звукового словесного ряда (через «звук») и отрицание зрительных образов (кро­ме «горящей Трои»): «звук назови созвучней», «созвучья», и последу­ющее выделение фонемы «со»: «созвучья», «на согласьях строен» и т.д. Таким образом, рифма не есть только созвучие или только смыс­ловое противопоставление, она есть неразделимое единство того и другого. В рамках стихотворного текста «рифма обнажает многое; семантически нейтральные в обычном языковом употреблении грани слова и делает их смыслоразличительными признаками, нагружает информацией, значением»⁴.

Отметив особенности рифмы как смыслообразующего элемента стиха, также необходимо обозначить ритм, который является структурной основой стиха и смыслоразличающим элементом, вскрывающим семантическую диалектику явлений жизни и язы­ка. На ритм нанизываются все остальные компоненты - и рифма, и повторы, и параллелизмы, т.е. все звуковые и смысловые части произведения.

Кроме рифмы и ритма, следует отметить и м е т а ф о р у, которая есть не что иное, как скрытое сравнение, в котором слова «как», «как будто», «словно» опущены, но подразумеваются. «Живая колесница «мирозданья» (Ф.Тютчев), «жизни гибельный пожар» (А.Блок), «и Гамлет, мысливший пугливыми шагами» (О.Мандельштам) - в этих перечисленных метафорах различные признаки (то, чему уподобля­ется предмет и его свойства) представлены не в их качественной раз­дельности, как в сравнении, а сразу даны в новом единстве художе­ственного образа. Благодаря метафоре предмет, по существу, по-новому осмысливается - вскрывается его внутренняя природа, а, кро­ме того, выражается индивидуально-авторское видение мира: «Мирозданье - лишь страсти разряды" (Б.Пастернак). Метафора это, собственно, и есть наследие мифологии, анимизма. Благодаря мета­форе мир, творимый поэтом, оказывается особой р е а л ь н о с т ь ю, значимой для каждого человека. В этом мире по-особому выстраи­ваются пространственно-временные структуры (х р о н о т о п), по-своему существуют и замещают друг друга слова и предметы. Здесь действует такая символика и есть такое всеобщее, которые стано­вятся содержанием лирического произведения, воздействующим на чувства и мысли любого человека, независимо от того, где и в какие времена он живет.

Автор выбирает во внешнем мире то, что помогает ему высказать свое, глубоко сокровенное. И поэтому сюжетная, конкретно - предметная ситуация стихотворения выступает как некоторая обособлен­ность. Но «в пределах такой обособленности оказывается, в с е - общее как таковое, высоты и глубины человеческих верований, представлений и познаний...»⁵. Именно поэтому в лирической по­эзии выделяются так называемые вечные темы - любви, смерти, человеческого существования в этом мире и т.д. Поэзия, оставаясь глу­боко личностным и даже интимным феноменом, раскрывает нечто безгранично общее в самом мире. И чем органичнее внешний мир становится миром внутренним, тем ближе нам отображенная в стихотворении ситуация, тем более «вечной» и значимой она становит­ся.

«Само лирическое стихотворение есть... материализованное про­тиворечие»⁶, в основе его - единство антитетичных начал: оно дол­жно быть предельно кратким и одновременно содержать в себе всю глубину и сложность самораскрытия лирического субъекта. Обра­щаясь к явлениям внешнего мира, оно являет через них мир внутренний, а через мир личных переживаний - мир окружающий. Эмоцио­нальная насыщенность, полнота чувств и переживаний оказывается выразимой, встроенной в определенную форму, подчиненной логике реализации лирического сюжета: иррациональное облекается в не­которую рациональную формулу. Уникальность душевного (духов­ного) опыта, изложенного в лирическом стихотворении, апеллирует к некоторому всеобщему опыту и предполагает наличие такого опы­та. Фрагментарность стихотворения и его целостность, единственность и субъективность опыта лирического героя и одновременная универсальность высказываются в лирическом произведении как некое откровение.

Именно потому лирика позволяет выражать собой д и а л е к т и к у душевных с о с т о я н и й, что сама она – «материализованное противоречие», и, делая своим содержанием внутренний мир личности, она не может не быть противоречием, ведь само ее содержа­ние - противоречивое, мятущееся, сложное и никогда до конца не­выразимое.

Существенное отличие текста художественного от текста нехудожественного - это особенность опыта, передаваемого этими текста­ми на уровне сообщения. Текст нехудожественный, в том случае, если ничего личного в нем не предполагается, несет информацию о мире, которая фактически для нас более или менее безразлична, не­зависимо от того, истинна она или ложна. Однако как только в текст вовлекается субъект сего внутренним миром, мы сталкиваемся с пе­редачей опыта иного рода, а именно: опыта э к з и с т е н ц и а л ь н о г о. Текст поэтический рождается как языковое воплощение этого экзистенциального опыта. Одновременно он является и языковым опы­том автора.

В стихотворении материализуется противоречие между содержа­нием и формой. Содержанием становится субъективность, внутрен­ний мир личности в его отношении к Бытию, т.е. нечто невыразимое в логических понятиях, и р р а ц и о н а л ь н о е и потому доступное только для интуиции. Форма же должна оставаться рациональной, т.е. не только созвучной для внутренних миров всех других индиви­дов, но и понятной. Необходимостью становится а д е к в а т н ы й перевод экзистенциального опыта в языковой, и стихотворная фор­ма делает этот перевод возможным. Воплощение в произведении ис­кусства противоречия формы и содержания, языка и экзистенции, порядка и стихии – является сущностным для искусства, ибо не толь­ко содержание неподконтрольно радио, но отчасти и сама форма, язык, в той мере, в какой он призван выразить красноречивое молча­ние вещей. Требование к языку - быть адекватным бытийствованию самих вещей и Бытию как таковому - звучит в искусстве периодически.

С начала ХХ века формальная сторона поэтического искусства - слово - становится для творящего «объектом философского домога­тельства»⁷, из средства превращается в цель. Творящий вдруг обна­руживает, что постижение сути вещей возможно только тогда, когда у с л ы ш и ш ь их не человеческий, а природный смысл (Р.Барт). Язык, понимаемый как стихия, перестает быть апофатическим опре­делителем мироздания: само Бытие начинает говорить в искусстве, являясь из языковой бури.

Особенно показательным примером открытия такого языкового пространства в поэтическом тексте может быть поэзия В.Хлебникова.

Немь лукает луком немным

В закричальности зари

Именно так проговаривается нам о себе Непостижимое. Само же Постижение становится зависимым от полноты отдачи себя во власть языка, так чтобы он заговорил тобой (!).

Ты поюнна и вабна

-нас ведет само Бытие, оно говорит с нами практически непос­редственно на языке самого себя. Поэзия превращается в откровение. Форма сама становится иррациональной, стихийно-хаотической и, таким образом, оказывается частью содержания.

Примеров говорящего на своем языке бытия в русской поэзии ХХ века исключительно много. Марина Цветаева в этом отношении осо­бенно противоречива; и ее поэзии декларируется неадекватность язы­кового опыта экзистенциальному, ибо «сердце - шире», оно «вскрою магнетической - рвет метр», но в то же время - «поэта далеко заводит речь», за речью - ведение поэта. Язык поэта обольщает. По сути, речь для Цветаевой - это Сама Поэзия, высшее Существо поэтов.

Борис Пастернак в своих философских размышлениях о поэзии определяет ее средствами самой поэзии - детально, конкретно, по существу:

Это круто налившийся лист,

Это - щелканье сдавленных льдинок...

-таково его «Определение поэзии». Или еще: Ты - душная, как май, Ямская («Поэзия»). Определения дает сама Жизнь, она-то точ­но знает, а потому может утверждать о себе и о том, что ей равносуще - о творчестве.

Своеобразное выражение такая философия языка (а через нее и философия жизни как творчества) получила в поэзии Арсения Тар­ковского. Явь и Речь и з н а ч а л ь н о адекватны друг другу, ибо они - равновеликие стихии мироздания. Потому истина творчества в том, чтобы дать Бытию сотворить самого творца, сделать его при­частным своей «царской мощи». Удел человека быть «посредине мира», космосом в космосе бесконечно малого и бесконечно огром­ного. Слово же свое о Бытии человек явит тогда, когда постигнет самого себя как сущностную часть Бытия, как само Бытие, как мик­рокосм.

Не я словарь по слову составлял,

А он меня творил из красной глины;

Не я пять чувств, как пятерню Фома,

Вложил в зияющую рану мира,

А рана мира облегла меня,

И жизнь жива помимо нашей воли.

Слово (язык) взращивает определенного рода реальность лири­ческой поэзии, которая представляет собой многоголосую реальность смыслов и схватывает бытие как ставшее словом, как миф, как уже предельный смысл схваченного бытия. Это схватывание становится возможным именно благодаря языковому пространству текста - единству смысла и з в у ч а н и я, которое и есть поэзия п о с у ­щ е с т в у, т.е. никогда не могущий быть преодоленным изнутри миф, (ир) рациональное воплощение иррационального.

Мифология, философия и искусство есть те культурные сферы, существом которых и является смысл как таковой - смысл мира и самого человека, бытие смыслов в мире, их ценностное определение, их влияние на человеческую жизнь.

М и ф о л о г и я изначально полагала смыслы мира, полагала че­ловеческий мир, космос вместо неупорядоченности и хаоса. Она дала имена вещам, определив их значимость для человека, место каждой из них в смысловом мире.

Задачей ф и л о с о ф и и стало выделить смыслы как значимые эле­менты мира, выяснить, какие из них наиболее существенны, перво­степенны, ибо именно они определяют человеческое бытие в мире, задают горизонты его жизнедеятельности. Т.е. философия, рефлексируя материал мифологии, оказалась способной видеть смыслы как смыслы, определяющие человека к тому или иному поведению в мире, т. к. выделяла те из них, которые составили суть человеческого мироотношения.

Искусство же как акт творения, в котором созидается новый смысловой мир в противоположность данному изначально, смогло вновь воссоздать положенные мифологией и означенные философи­ей смыслы мира и сделать их переживаемыми, т.е. ценностно значимыми экзистенциально, -точно так, как они были значимы для Пер­вого Человека, дававшего вещам их имена.

Философия и поэтическое искусство однокоренны, родственны на уровне вопрошания о бытии. И в философии, и в поэзии мы имеем дело с философствованием, ибо и в том, и в другом случае мы сталкиваемся с захваченной бытием философствующей экзистенцией.

С XIX века и по сей день и философия, и искусство стремятся вы­шагнуть из своих прежних языковых берегов. Философия вторгает­ся в область поэтического языка, искусство становится способом бытия философии. Слово как единица текста преодолевается в фило­софии, но становится самоцелью в искусстве поэзии, неисчерпаемым источником полифонии смыслов. Философия и искусство ХХ века словно бы отправились на поиски утраченного смысла и тем самым перестали противопоставлять друг друга друг другу, ф о р м а л ь н о уравнявшись в своих правах на форму.

Философия по существу содержание, которое со своей поставленностью под вопрос мира и нас-бытия в этом мире может выбирать то, что является адекватным области его произведения. Поэзия (ис­кусство вообще) и содержание, и форма, которая есть и сама себе содержание одновременно. Есть определенного рода оправданная философская зависть: поэзия может явить своим содержанием все, что есть и философия, но вовлекаемое ею в свое пространство становится, по сути содержанием безграничным - до конца никогда не настигаемым, т.е. «герменевтически мерцающим» содержанием, ока­зывающимся уже частью смысловой прогрессии текста произведения искусства. Слово как неупраздняемое единство смысла и звучания, которое только и способно являть вещь и быть вещью од­новременно, дает возможность философии стать чем-то большим, цепа она есть помимо текста. Искусству позволено вовлекать в свою об­ласть повседневное и вечное, бытовое и бытийное, горизонтальное и вертикальное - на равных. В своих поисках утраченного оно дале­ко ушло вперед по отношению к комплексующей философии, при­вязанной к своим понятиям золотыми логическими цепочками. Философия еще только стремится заставить язык «догнать скач жизни», тогда как искусство [слова] уже ощутило себя говорящим языком бытия, каждыйотпущенный смысл которого должен быть услышан.

Соединение искусства с философией, позволяет последней расширить свои смысловые возможности - слова, «схваченные за крылья» стихотворными строками, т.е. обращенные в поэзии из средства в цель, открывают философии новые семантические горизонты. Поэт, осмысляя мир и создавая смысло - образы, произведением своего ис­кусства вызывает к философствованию и нас, и нас делает соприча­стными своему вопрошанию мироздания, делает нас живущими не­ведомыми прежде смыслами Бытия.

Дата добавления: 2015-07-02