Джеймс Хэрриот О всех созданиях – больших и малых 25 страница

Нелли наелась до отвала и, удобно улегшись, жевала жвачку. Для того, кто лечит скот, нет ничего успокоительнее этого медленного движения нижней челюсти из стороны в сторону. Оно знаменует здоровье и благополучие. Нелли поглядела на меня через каменную стенку. Кроткие глаза на белой морде удивительно гармонировали с разлитой вокруг мирной безмятежностью, а тишина казалась особенно сладкой после неумолчного гомона в кухне.

Нелли не умела говорить, но эти блаженно жующие челюсти сказали мне все, что я хотел знать.

Как-то в базарный день, когда мы с Зигфридом отправились побродить по рыночной площади, на глаза нам попалась собачонка, крутившаяся возле ларьков.

Если выпадал спокойный час, мы нередко отправлялись туда, болтали с фермерами, толпившимися у дверей «Гуртовщиков», иногда получали деньги по давним счетам или набирали вызовов на ближайшую неделю – в любом случае совершали приятную прогулку на свежем воздухе.

Собачонку мы заметили потому, что около кондитерского ларька она встала на задние лапы и принялась служить.

– Поглядите-ка на этого песика, – сказал Зигфрид. – Интересно, откуда он тут взялся.

В этот момент хозяин ларька бросил собачонке половинку печенья. Она быстро сгрызла угощение, но когда он вышел из-за прилавка и протянул руку, чтобы ее погладить, увернулась и убежала.

Правда, недалеко. Остановившись перед ларьком с яйцами, сыром, домашними лепешками и булочками, она снова села столбиком и заболтала передними лапами, выжидательно задрав голову.

Я подтолкнул Зигфрида.

– Глядите-ка! Она опять за свое!

Мой патрон кивнул.

– Забавная псина, правда? Какой она, по-вашему, породы?

– Помесь. Эдакая миниатюрная каштановая овчарка с оттенком еще кого-то. Возможно, терьера.

Вскоре песик уже впился зубами в булочку. Мы подошли к нему. Шагах в двух от него я присел на корточки и сказал ласково:

– Ну-ка, малыш, дай на тебя посмотреть.

Он повернул удивительно симпатичную мордочку и секунду-другую смотрел на меня карими дружелюбными глазами. Мохнатый хвост завилял, но, стоило мне сделать движение вперед, как песик вскочил, затрусил прочь и скрылся среди рыночной толпы. Я сделал равнодушный вид, потому что отношение Зигфрида к мелким животным оставалось для меня загадкой. Его любовью были лошади, и частенько он словно посмеивался над тем, как я хлопочу вокруг собак и кошек.

В то время, собственно говоря, Зигфрид был принципиальным противником содержания животных в домашних условиях просто как друзей. Он произносил целые речи, утверждая, что это полнейшая глупость (хотя в его машине с ним повсюду разъезжали пять разношерстных собак). Ныне, тридцать пять лет спустя, он с такой же убежденностью отстаивает идею домашних любимцев, хотя в машине с ним ездит теперь только одна собака. Но в те дни предугадать, как он отнесется к бродячей собачонке, было трудно, а потому я не пошел за ней.

Вскоре меня окликнул молодой полицейский.

– Я все утро смотрел, как этот песик снует между ларьками, – сказал он. – Но меня он тоже к себе не подпустил.

– Вообще-то это странно. Пес, по-видимому, ласковый, но явно пуглив. Интересно, чей он.

– По-моему, бездомный. Я собак люблю, мистер Хэрриот, и всех здешних знаю наперечет. А его в первый раз вижу.

Я кивнул.

– Конечно, вы правы. И как знать, откуда он тут взялся? Возможно, с ним дурно обращались, и он убежал, или его оставил тут какой-нибудь автомобилист.

– Верно, – сказал он. – Удивительные бывают люди! Просто в толк не возьму, как это можно бросить беспомощное животное на произвол судьбы. Я раза два пробовал его поймать, но ничего не вышло.

Весь день эта встреча не выходила у меня из головы и даже ночью в постели меня преследовал образ симпатичного каштанового песика, который скитается в чужом ему мире и трогательно служит, прося помощи единственным известным ему способом.

И то время я был еще холост, и вечером в пятницу на той же неделе мы с Зигфридом облачались в парадные костюмы, чтобы отправиться на охотничий бал в Ист-Хэрдсли, милях в десяти от Дарроуби.

Процедура была не из легких, ибо тогда еще не миновали дни крахмальных манишек и воротничков, и из спальни Зигфрида до меня то и дело доносились взрывы цветистых выражений по адресу упрямых запонок.

Мое положение было даже хуже, потому что я вырос из своего костюма, и, когда мне наконец удалось справиться с воротничком, предстояло еще втиснуться в смокинг, который беспощадно резал под мышками. Я только-только завершил парадный туалет и попытался осторожно вздохнуть, как затрещал телефон.

Звонил молодой полицейский, с которым я разговаривал на рыночной площади.

– Мастер Хэрриот, этот пес сейчас у нас. Ну тот, который выпрашивал подачки, помните?

– Ах так? Значит, кому-то удалось его поймать?

Он ответил не сразу.

– Да не совсем. Патрульный нашел его на обочине в миле от города и привез сюда. Попал под машину.

Я сказал об этом Зигфриду. Он посмотрел на часы.

– Вот всегда так, верно, Джеймс? Именно в тот момент, когда мы соберемся куда-нибудь. – Он задумался. – Загляните туда и проверьте, что с ним, а я вас подожду. На бал нам лучше приехать вдвоем.

По дороге до полицейского участка я от всего сердца надеялся, что работа окажется несложной. Этот охотничий бал значил для моего патрона так много: там соберутся все окрестные любители лошадей, и, хотя он почти не танцевал, ему достаточно будет разговоров за рюмкой с родственными душами. Кроме того, он утверждал, что светское общение с владельцами пациентов полезно для практики.

Конуры находились в глубине заднего двора. Мой знакомый полицейский проводил меня туда и отпер одну из дверей. Каштановый песик неподвижно лежал под единственной электрической лампочкой, но, когда я нагнулся и погладил густую шерсть, его хвост задвигался по соломенной подстилке.

– Во всяком случае, у него хватило сил поздороваться, – сказал я.

Полицейский кивнул:

– Да, очень ласковый.

Сперва я просто оглядел его, чтобы не причинять ему напрасной боли, пока не выясню, насколько он покалечен. Впрочем, и такого осмотра было для начала достаточно: многочисленные кровоточащие ссадины и царапины, задняя нога неестественно вывернута, как бывает только при переломе, губы в крови.

Кровь могла сочиться из разбитых зубов, и я осторожно приподнял мордочку, чтобы осмотреть их. Он лежал на правом боку, и когда я повернул его голову, меня словно кто-то хлестнул по лицу.

Правый глаз выскочил из орбиты и торчал над скулой, словно безобразный нарост – большой, влажно поблескивающий шар. Белая выпуклость склеры заслоняла ресницы.

Мне показалось, что я просидел на корточках очень долго – настолько ошеломило меня это страшное зрелище. Секунда шла за секундой, а я смотрел на песика, и он смотрел на меня – доверчиво ласковым карим глазом слева, бессмысленно и злобно жутким глазом справа…

Очнуться меня заставил голос полицейского:

– До чего же его изуродовало!

– Да… да… Конечно, на него наехала машина и, судя по всем этим ранам, некоторое время волокла по асфальту.

– Ну так что же, мистер Хэрриот?

Смысл его вопроса был понятен. Разумнее всего было бы положить конец страданиям этого бесприютного, никому не нужного существа. Страшно искалеченная ничья собака. Быстрая инъекция большой дозы снотворного – и все его беды кончатся, а я смогу поехать на бал.

Однако вслух полицейский ничего подобного не сказал: возможно, как и я, он перехватил доверчивый взгляд уцелевшего кроткого глаза.

Я быстро выпрямился:

– Можно мне воспользоваться вашим телефоном?

В трубке раздался нетерпеливый голос Зигфрида:

– Джеймс, какого черта? Уже половина десятого! Либо ехать сейчас же, либо вообще можно не ехать! Бродячая собака с тяжелыми повреждениями. В чем, собственно, проблема?

– Да, конечно, Зигфрид. И я очень сожалею, что задерживаю вас. Но я не могу прийти ни к какому выводу. Вот если бы вы приехали и сказали свое мнение.

Молчание. Потом долгий вздох.

– Ну хорошо, Джеймс. Через пять минут я буду там.

Его появление в участке произвело небольшой фурор. Даже в рабочей одежде Зигфрид умудрялся выглядеть аристократом, а уж чисто выбритый, после ванны, в верблюжьем пиджаке, ослепительно белой рубашке и черном галстуке, он и вовсе мог сойти за герцога. Все, кто был в участке, почтительно уставились на него.

– Вот сюда, сэр! – сказал мой молодой полицейский и повел его на задний двор.

Зигфрид молча осматривал песика, не дотрагиваясь до него, как и я. Затем он бережно приподнял мордочку и увидел чудовищный глаз.

– Боже мой! – почти прошептал он, но при звуке его голоса пушистый хвост заерзал по полу.

Несколько секунд Зигфрид напряженно всматривался в изуродованную мордочку, а хвост все шуршал и шуршал соломой.

Наконец мой патрон выпрямился и пробормотал:

– Заберем его к себе.

В операционной мы дали песику наркоз и, когда он уснул, смогли наконец осмотреть его как следует. Затем Зигфрид сунул стетоскоп в карман своего халата и оперся ладонями о стол.

– Выпадение глаза, перелом бедра, многочисленные глубокие порезы, сломанные когти. Работы здесь хватит до полуночи, Джеймс.

Я промолчал.

Зигфрид развязал черный галстук, отстегнул запонку, сдернул крахмальный воротничок и повесил его на кронштейн хирургической лампы.

– Фу-у-у! Так-то лучше, – пробормотал он и начал раскладывать шовный материал.

Я поглядел на него через стол.

– Но, охотничий бал?

– А ну его в болото! – ответил Зигфрид. – Давайте работать.

Работали мы долго. Я повесил свой воротничок рядом с зигфридовским, и мы занялись глазом. Я знаю, нами обоими владело одно чувство: сначала разделаться с этим ужасом, а уж потом перейти к остальному.

Я смазал глазное яблоко, оттянул веки, и Зигфрид аккуратно ввел его назад в глазницу. Когда страшный шар исчез и на виду осталась только радужная оболочка, я испустил вздох облегчения.

Зигфрид удовлетворенно усмехнулся.

– Ну вот, опять глаз как глаз, – сказал он, схватил офтальмоскоп и заглянул в зрачок. – И обошлось без серьезных повреждений, так что есть шанс, что все будет в порядке. Но мы все-таки на несколько дней зашьем веки – во избежание всяких случайностей.

Сломанные концы большой берцовой кости разошлись, и нам пришлось долго повозиться, прежде чем мы сумели совместить их и наложить гипс. Теперь предстояло зашить бесчисленные раны и порезы.

Эту работу мы поделили, и теперь тишину в операционной нарушало только позвякивание ножниц, когда кто-нибудь из нас обстригал каштановую шерсть вокруг очередного повреждения. Я, как и Зигфрид, знал, что работаем мы наверняка бесплатно, но тягостной была совсем другая мысль: а вдруг после таких усилий нам все-таки придется его усыпить? Он по-прежнему находился в ведении полиции, и, если в течение десяти дней его никто не востребует, он будет подлежать уничтожению как бродячее животное. Но если его бывшим хозяевам он небезразличен, то почему они уже не наводили справки, в полиции?..

Когда мы все закончили и вымыли инструменты, время перевалило далека за полночь. Зигфрид бросил последнюю иглу на поднос и поглядел на спящего песика.

– По-моему, снотворное перестает действовать. Давайте-ка уложим его у огня и выпьем, пока он будет просыпаться.

Мы унесли песика на одеяле в гостиную, а там уложили на коврике перед камином, в котором ярко пылал уголь. Мой патрон протянул длинную руку к стеклянному шкафчику над каминной полкой, достал бутылку и две рюмки. Без воротничков и пиджаков – лишь одни крахмальные манишки и брюки от вечернего костюма напоминали о бале, на котором нам так и не довелось побывать, – мы удобно расположились в креслах по сторонам камина, а между нами мирно посапывал наш пациент.

Теперь он выглядел куда приятнее. Правда, веки одного глаза стягивал защитный шов, а задняя нога в гипсе торчала неестественно прямо, но вид у него был чистенький, прямо-таки ухоженный. Казалось, его ждет заботливый хозяин… Но только казалось.

Шел второй час ночи и содержимое бутылки заметно поубавилось, когда каштановая голова приподнялась.

Зигфрид наклонился, потрогал ухо, и тут же хвост захлопал по коврику, а розовый язык нежно лизнул его пальцы.

– Симпатичная псина, – пробормотал Зигфрид, но тон его был странным. Я понял, что и его тревожит дальнейшая судьба бездомной собачки.

Два дня спустя я снял швы, стягивавшие веко, и, к большой своей радости, увидел совершенно здоровый глаз. Молодой полицейский был доволен не меньше меня.

– Нет, вы только посмотрите! – воскликнул он. – Словно ничего и не было.

– Да. Все зажило превосходно. Ни отека, ни воспаления. – Я нерешительно помолчал. – О нем так никто и не справлялся?

Он покачал головой.

– Пока нет. Но остается еще восемь дней, а ему у нас тут неплохо.

Я несколько раз заглядывал в участок, и песик встречал меня с неуемным восторгом. Прежняя боязливость исчезла бесследно: опираясь на загипсованную заднюю ногу, он передними обхватывал мое колено и бешено вилял хвостом.

А меня все больше одолевали зловещие предчувствия, и на десятый день я лишь с трудом заставил себя пойти в участок. Ничего нового не произошло, и у меня не было иного выхода, кроме как… Усыпляя одряхлевших или безнадежно больных собак, утешаешься мыслью, что конец все равно близок и ты лишь избавляешь их от ненужных страданий. Но убить молодую здоровую собаку – мысль об этом внушала мне отвращение. Однако я был обязан исполнить свой долг.

В дверях меня встретил молодой полицейский.

– Опять ничего? – спросил я, и он покачал головой.

Я прошел мимо него в сарай, и песик, по обыкновению, обхватил мое колено, радостно глядя мне в глаза и приоткрыв пасть, словно от смеха.

Я поспешно отвернулся. Либо сейчас, либо у меня не хватит духа…

– Мистер Хэрриот! – Полицейский потрогал меня за локоть. – Я, пожалуй, возьму его себе.

– Вы? – Я уставился на него с изумлением.

– Ну да. Вообще-то у нас тут часто сидят бродячие собаки, и как их не жалко, но ведь всех себе не возьмешь!

– Конечно, – ответил я. – У меня тоже бывает такое чувство.

Он кивнул.

– Только этот почему-то словно особенный и попал к нам в самое подходящее время. У меня две дочки, и они меня просто замучили: подари им собачку, и все тут. А он вроде бы совсем такой, как требуется.

У меня вдруг стало удивительно тепло на душе.

– Совершенно с вами согласен. Он на редкость ласковый. Как раз то, что нужно для детей.

– Отлично. Так и решим. Я ведь только хотел спросить ваше мнение. – Он весело улыбнулся.

Я смотрел на него так, словно видел впервые.

– Простите, а как вас зовут? – спросил я.

– Фелпс. П. Ч. Фелпс.

Он показался мне настоящим красавцем – смешливые голубые глаза, свежее румяное лицо и ощущение надежности, пронизывавшее весь его облик. Я с трудом подавил желание горячо потрясти ему руку и дружески хлопнуть по спине. Но мне удалось сохранить профессиональное достоинство.

– Ну что же, лучше и не придумаешь. – Я нагнулся и погладил песика. – Не забудьте привести его к нам через десять дней, чтобы снять швы, а гипс уберем через месяц.

Швы снимал Зигфрид, а я увидел нашего пациента только четыре недели спустя.

П. Ч. Фелпс привел не только песика, но и двух своих дочек – одной было шесть лет, а другой четыре года.

– Вроде бы уже пора снимать гипс, верно? – сказал он.

Я кивнул. И он, поглядев на дочек, скомандовал:

– Ну-ка, девочки, поднимите его на стол.

Они старательно ухватили нового товарища своих игр и взгромоздили его на стол, а он отчаянно вилял хвостом и ухмылялся во всю пасть.

– По-видимому, все вышло неплохо, – заметил я.

Фелпс улыбнулся.

– Слабо сказано. Их с ним водой не разольешь. Даже выразить не могу, сколько нам от него радости. Просто еще один член семьи.

Я достал маленькую пилу и начал кромсать гипс.

– Думаю, это взаимно. Собаки любят чувствовать себя под надежным кровом.

– Ну, надежнее ему не найти! – Фелпс погладил каштановую шерсть и, усмехнувшись, сказал песику: – Будешь знать, как клянчить у ларьков на рынке. Вот полицейский тебя и забрал!

Пожалуй, хуже всего были вызовы на рассвете зимой. Сколько раз, протирая слипающиеся глаза, входил я в коровники к телящейся корове, когда стрелки еще не добрались до шести, но на ферме мистера Блэкберна кое-что противоречило обычной рутине. И даже не кое-что, а очень многое.

Во-первых, обычно меня встречал встревоженный фермер и спешил сообщить, как идет теленок и когда начались схватки, но на этот раз я почувствовал себя незваным гостем. Во-вторых, я привык к коровникам с булыжным полом, где дрожащий свет керосинового фонаря падал на деревянные перегородки и на спины нескольких коров, но сейчас передо мной тянулся залитый ярким электрическим светом бетонный проход, а по сторонам его – два словно бесконечных ряда коровьих задов, разделенных перегородками из металлических труб. В-третьих, вместо обычной утренней тишины здесь гремели подойники, ритмично пульсировали доильные аппараты и вопили громкоговорители. Везде суетились люди в белоснежных халатах и колпаках, и никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

Большая молочная ферма, какие тогда только-только появлялись в здешних краях. Вместо одинокой фигуры на трехногом табурете, вжимающейся щекой в коровий бок и извлекающей журчащие струйки молока, тут кружил безликий хоровод.

Я стоял на пороге, а во дворе позади меня из черноты вверху сыпал какой-то особенно холодный снег. Чтобы приехать сюда, я покинул теплый уют супружеской постели, и мне казалось, что со мной могли хотя бы поздороваться. Тут я заметил, что мимо с подойником в руке рысцой пробегает хозяин.

– Э-эй, мистер Блэкберн! – крикнул я. – Вы мне звонили… У вас корова телится?

Он остановился и посмотрел на меня непонимающими глазами.

– А?.. Ну да… Она вон там…

Он показал на светло-рыжую корову дальше по проходу. Узнать ее было легко – только она одна лежала на полу.

– Давно началось? – спросил я, переводя взгляд на мистера Блэкберна, но он уже убежал. Я кинулся за ним, нагнал его в молочной и повторил свой вопрос.

– Ей бы вчера надо было опростаться. Вроде что-то не так. – Он начал сливать молоко из подойника через охладитель в большой бидон.

– Вы ее прощупывали?

– Да нет, времени не было. – Он затравленно посмотрел на меня. – Мы с утренней дойкой припоздали, а молочник ждать не станет.

Я прекрасно его понимал. Шоферы больших молочных компаний, забиравшие бидоны, были свирепым народом. Дома у себя они могли быть любящими мужьями и заботливыми отцами, но впадали в бешенство, если фермеры заставляли их ждать хотя бы минуту. Винить я их не могу: они объезжали множество разбросанных ферм, и мне не раз случалось видеть, в какое они приходили состояние, сталкиваясь с нерасторопностью, – на них страшно было смотреть.

– Ну хорошо, – сказал я. – Могу я попросить мыло, горячей воды и полотенце?

Мистер Блэкберн мотнул головой в сторону дальнего угла.

– Вы уж сами себя обслужите. Там все есть. А мне некогда. – И он удалился той же деловитой рысцой. Перед молочником он трепетал явно куда больше, чем передо мной.

Я налил ведро воды, нашел кусок мыла и перекинул через плечо полотенце. Вернувшись в коровник к своей пациентке, я тщетно поискал взглядом дощечку с ее кличкой. В те дни такие дощечки красовались над стойлами почти во всех коровниках, но тут не было никаких Ромашек, Джеанни или Незабудок. Одни номера.

Перед тем как снять пиджак, я заглянул ей в ухо: вытатуированные цифры четко выделялись на кремово-белой поверхности. Она оказалась номером восемьдесят седьмым.

Я снял рубашку, и тут выяснилось, что в современных коровниках, вроде этого, из стен не торчат гвозди, на которые так удобно вешать одежду. Мне пришлось свернуть пиджак и рубашку и отнести их в молочную. Там я отыскал пустой мешок и при помощи шпагата приладил его к поясу, точно фартук.

По-прежнему никем не замечаемый, я вернулся, намылил руку по плечо и ввел ее в корову. Мои пальцы коснулись теленка, только когда я забрался очень глубоко. Это было странно: ведь ему следовало появиться на свет еще вчера. Нащупал я верхнюю часть головы – мордочка не была обращена вперед, как при нормальном положении плода, а повернута к груди, и ноги тоже загибались под туловище.

И я заметил еще кое-что: обследование не вызвало ответных потуг и корова даже не попыталась подняться с пола. С номером восемьдесят семь что-то было очень неладно.

Лежа во всю длину на цементе, я приподнял голову, скользнул взглядом по светло-рыжей спине с вкраплениями белых волосков, осмотрел шею и понял, что нашел причину. Это характерное искривление! Номер восемьдесят семь, опустив голову на грудь, вяло смотрела в стену перед собой, но своеобразный изгиб шеи все мне объяснил.

Я встал, вымыл и вытер руки, а затем отправился на поиски мистера Блэкберна. Нагнувшись к вымени жирной бурой коровы, он снимал стаканы с сосков.

– У нее родильный парез, – сказал я.

– А-а! – ответил он, схватил ведро, проскользнул мимо меня и направился к молочной.

Я пошел рядом с ним.

– Поэтому она не тужится. Матка у нее не сокращается. Она не отелится, если не ввести ей кальция.

– Вот и хорошо! – Он так и не посмотрел на меня. – Вы его введете?

– Конечно, – сказал я вслед его удаляющейся спине.

Снаружи во мраке все еще кружили вихри снега, и я подумал, не одеться ли мне. Чтобы тут же снова раздеваться? А, ладно! Пока я возился, отыскивая в багажнике бутылки с кальцием и диафрагменный насос, на мою голую спину садились и садились крупные хлопья.

Вернувшись в коровник, я поглядел вокруг в поисках помощника, но все по-прежнему лихорадочно занимались своим делом. Значит, придется одному опрокидывать корову на бок и вводить ей кальций в вену. Тут уж все зависит от того, насколько глубока ее кома.

По-видимому, очень глубока! Когда я уперся ногами в нижнюю трубу металлической перегородки и нажал обеими ладонями на плечо моей пациентки, она сразу завалилась на бок. Чтобы удержать ее в этом положении, я лег на нее, ввел иглу и начал накачивать кальций.

Беда была только в том, что мои ноги просунулись в станок справа прямо под стоящую в нем корову, которая оказалась довольно нервной и без всякого удовольствия отнеслась к тому, что между ее задними ногами вдруг появились резиновые сапоги. Свое неодобрение она выразила тем, что несколько раз наступила мне на лодыжки и ловко пнула меня в бедро, но я не осмеливался пошевельнуться, потому что кальций прекрасно шел в вену.

Когда бутылка, опустела, я, подпирая мою пациентку коленями, снова перевернул ее на грудь и ввел ей подкожно еще бутылку магнезии кальция и фосфора. К тому времени, когда я кончил и промассировал желвак, номер восемьдесят семь выглядела уже значительно лучше.

Я протер и убрал иглу и насос, а потом вновь намылил руки – все это не торопясь, потому что каждая лишняя минута приносила моей пациентке новые силы.

Стремительное действие кальция неизменно доставляло мне незатейливую радость: когда я вновь ввел руку, разница с предыдущим исследованием была поразительной. Матка, недавно еще такая вялая, сжала мою кисть, по телу коровы прошла волна мощных потуг, она повернула голову, поглядела на меня и издала негромкое мычание – не от боли, а словно говоря: «Ну, теперь я постараюсь!»

– Вот и хорошо, милуша, – ответил я. – Я побуду с тобой, пока все не кончится.

При других обстоятельствах меня смутила бы мысль, что кто-нибудь услышит, как я разговариваю с коровой, но здесь лязг ведер и вопли радио надежно заглушали нашу беседу.

Предстояло еще вернуть плод в правильное положение, а это требовало времени, но у меня было странное ощущение душевной близости с этой коровой, потому что и она, и я словно бы никого вокруг не интересовали. Лежа ничком на каменном полу, который с каждой секундой становился все жестче, я чувствовал себя удивительно одиноким и заброшенным, хотя дояры то и дело спотыкались о мое распростертое тело. Нам с номером восемьдесят седьмым приходилось рассчитывать только на себя.

И еще мне не хватало сознания собственной важности. Самые тяжелые усилия при долгом и сложном отеле искупаются мыслью, что ты участник маленькой, но захватывающей драмы: встревоженный фермер, усердствующие работники, опасность потерять теленка или корову – и ветеринар, бесспорно, в главной роли. Пусть даже в роли злодея, но тем не менее главной. А тут я чуть ли не статист, обозначенный в списке действующих лиц под рубрикой «и другие». Таков, значит, облик грядущего.

И тем не менее… и тем не менее… корова-то телится, Я приподнял нижнюю челюсть теленка и при следующей потуге вывел мордочку за край тазового отверстия. Потом нащупал ножки и, когда новое усилие коровы придвинуло малыша ко мне, выпрямил их. Теперь путь ему был облегчен.

Я не стал ускорять события, а просто лежал, предоставляя корове заниматься своим делом. Но тут к ее норовистой соседке справа подошел дояр и уже собрался надеть ей на соски стаканы доильного аппарата, как она повернулась к нему боком, задрала хвост и обдала мою спину потоком жидкого навоза.

Дояр повернул ее обратно, надел стаканы, схватил шланг для мытья коровника, и секунду спустя мне в плечи ударила ледяная струя, прошлась по торсу до брюк, а затем мой благодетель вытер мне спину запасным полотенцем для обсушивания вымени.

– Большое спасибо, – еле выговорил я. Но благодарность моя была искренней: наконец кто-то все-таки обратил на меня внимание!

Через полчаса показались ножки, а за ними влажный нос, который успокоительно подергивался. Но копыта были крупные. Значит, это бычок, и его окончательное появление на свет может потребовать дополнительных трудов.

Я приподнялся, сел и взял раздвоенные копытца в руки, потом уперся ногами в сточный желоб, откинулся и попросил номер восемьдесят семь:

– Ну давай, старушка. Поднатужься как следует, и дело с концом.

Словно в ответ, она напрягла живот, я потянул, и теленок двинулся вперед. Я увидел широкий лоб и пару недоумевающих глаз. Казалось, вот-вот покажутся уши, но тут корова расслабилась, голова теленка дернулась назад и скрылась.

– Ну-ка еще, милуша! – сказал я умоляюще, и она как будто решила больше не тянуть, а разом покончить все дело.

Она поднатужилась, голова и плечи словно выстрелили наружу, и я дернул, отогнав обычную паническую мысль, что круп может застрять в тазовом отверстии. Но все обошлось, и теленок мирно соскользнул мне на колени.

Отдуваясь, я поднялся с пола и раздвинул его задние ноги. Действительно, бычок, и прекрасный. Вырвав клок сена из кормушки, я обтер теленка, и через две-три минуты он уже стоял, отфыркиваясь, сопя и с интересом поглядывая вокруг.

Интересно было не только ему: его мать, натягивая цепь, изогнула шею, несколько секунд как завороженная смотрела на маленькое создание, вдруг появившееся в ее стойле, а потом оглушительно замычала. Вновь ухватив теленка за ноги, я подтащил его к материнской морде, и корова после краткого осмотра принялась вылизывать его с головы до хвоста. Я зачарованно глядел на них, а она вдруг поднялась на ноги, чтобы продолжать вылизывание с большими удобствами.

Я тихонько улыбнулся. Ну вот! Она совершенно оправилась от пареза и обзавелась отличным теленком. Номеру восемьдесят семь не на что было жаловаться.

Рядом со мной остановился мистер Блэкберн, и я внезапно осознал, что суета в коровнике улеглась. Дойка кончилась.

Фермер снял белый колпак и утер лоб.

– Можно сказать, была спешка! Нынче кое-кто приболел, и я уж думал, что мы до молочника не управимся. А он, черт такой, минуты ждать не будет. Сколько раз я его на тракторе с бидонами догонял – не счесть!

При этих словах с кормушки, закудахтав, слетела курица. Мистер Блэкберн протянул руку, извлек из сена только что снесенное яйцо, оглядел его и повернулся ко мне:

– Вы небось не завтракали?

– Где уж тут!

– Ну так пусть ваша хозяйка вам яичницу сжарит. – Он вложил яйцо мне в руку.

– Большое спасибо, мистер Блэкберн. Будет очень вкусно.

Он кивнул, но продолжал стоять, глядя на корову с теленком. Молочная ферма забирает у человека все силы; такая предрассветная суматоха была для него привычным делом. Но я понял, что мои усилия он оценил по достоинству, потому что он вдруг снова повернулся ко мне, улыбаясь во все свое выдубленное лицо, и без всякого предупреждения дружески ткнул меня в грудь.

– Спасибо, Джим, старина! – сказал он и ушел.

Я оделся, влез в машину, не дыша, пристроил еще теплое яичко у лобового стекла и опустился на сиденье с крайней осторожностью: во время душа пинты две грязной воды угодили мне в брюки, так что ощущение было не из приятных.

Когда я тронулся, небо уже серело, возвещая приход нового дня, и по сторонам начинали вырисовываться громады холмов – укрытые ровной белой пеленой и невыразимо холодные.

Я взглянул на яйцо, подрагивающее у лобового стекла, и улыбнулся про себя. Я все еще видел перед собой лицо мистера Блэкберна, вдруг просиявшее улыбкой, ощущал толчок в грудь и испытывал какое-то глубокое успокоение.

Пусть системы ведения сельского хозяйства меняются, но ведь коровы, телята и йоркширские фермеры остаются прежними!

Я словно опять слышу, как Джордж Уилкс, аукционщик, вдруг объявил однажды вечером в «Гуртовщиках»:

Дата добавления: 2015-07-02