Религиозное шутовство и его компоненты

ФІНАНСИ

О. Р. Романенко, С. Я. Огородник, М. С. Зязюн, А. А. Славкова

Навчально-методичний посібник
для самостійного вивчення дисципліни

Друге видання, перероблене і доповнене

Рекомендовано
Міністерством освіти і науки України

Голозубов Александр Вячеславович – докторант Харьковского националь-

ного университета имени В.Н. Каразина, кандидат философских наук

Такие персонажи европейской культуры, как клоун, шут, трикстер и, наконец, юродивый уже давно вызывают интерес в академической науке, да и вообще являются популярными персонажами в постмодерной культуре [8, 16, 20] и литературе. Исследованы их отношение к поли-тической, церковной и социальной жизни; пограничное положение между жизнью и смертью; связь с ритуалом и мифом; наконец, хотя гораздо

в меньшей степени, со смеховой стихией. Тем не менее, в основном шут анализируется как персонаж светской культуры, особенно в его шекспи-ровском варианте [11, 14, 26]. Юродство рассматривается как отдельный феномен, присущий византийской и древнерусской, то есть православной культуре [1, 2, 3, 4, 6, 12], при этом в рус-ской критике чаще всего как феномен из области антимира, «перевернутого» социального космоса [5, 6, 7]. При этом границы между упомянутыми персонажами остаются довольно размытыми. Возможно, они относятся к одному архетипу, но не тождественны один другому. Кроме того, например, есть шуты – участники представлений на площади, шекспировские шуты и есть Шут Господень. Мы ставим задачу определить наиболее важные компоненты явления, которое мы предлагаем обозначить как религиозное шутов-ство. В этом случае мы избегаем противоречия с позицией С.А. Иванова и других авторов, которые полагают, что юродство в его чистом виде отсутствовало на христианском Западе. На наш взгляд, юродство является частным случаем ре-лигиозного шутовства, не исключающим существование других форм шутовства Христа ради в западной культуре. Мы попытаемся выяснить основные особенности религиозного шутовства, а также определить значение этого феномена для такого направления в религиозном постмодер-низме, как теология смеха.Но прежде мы обобщим наиболее характерные черты шута как архетипа европейской культуры, под которым мы понимаем в широком смысле таких персонажей, как трикстер, клоун, юроди-вый. По нашему мнению, среди общих для них особенностей можно назвать следующие.

1. Отношение к самой шутке, шутливым лю-дям, как мы знаем, двойственное, опасливое, независимо от характера и поведения конкретного шута; тот образ, который задан предшествующей традицией и его статусом, содержит отчетливый негативный потенциал. Этимология говорит о том же. Так, в русском языке современное слово «шут» через др.рус. шутъ «осмеянный» восходит к праслав. šutъ «пустой». Ср. рус. диал. шутый, укр. шутий «лишенный чего-л.» и укр. шульга «левша», первоначально «лишенный (правой)

руки», «обрубленный» [7, 495], то есть налицо ущербность, недостаточность. В соответствии с анализом Д. Хандельмана, в самом значении слова clown также заложена незавершенность, пе реходность из одного состояния в другое. По версии Хандельмана, это слово появилось в английском языке во второй половине XVI в. и произошло от слов, которые обозначают сгусток, полу твердый комок, сформированный свернув-

шейся или застывшей жидкостью, но также они значат «дурень», «идиот», «болван» (clod, clot, lump). Сама логика внутренней организации клоуна является незавершенной, незакончен ной. Клоун разрушает табу, стирает границу между сферой свя щен ного и земного, секулярного, изменяя таким обра ом порядок взаимодействия ме-жду ними [15, 248].

2. Недостаточность этого персонажа, следующая из этимологии, на практике может выражаться в недостатке ума, и это же можно сказать о шуте и юродивом. Однако именно христианский тезис о мудрой глупости и о любви к ближнему позво-ляет этой ущербности приобрести особый статус, граничащий со святостью. В ренессансной куль-туре инаковость сохраняется, но в шуте появля-ется больше иронии и явной, и скрытой сатиры, меньше страха, потому как меньше веры, он не проповедник, а моралист. В модерне эта ирония становится более жесткой и даже жестокой. Бог и вовсе умер, а значит все позволено. А поскольку каждый в этом абсурдном мире шут, то все позволено каждому: возьмите то, что можете взять; смейтесь над тем, над чем считаете нужным.

3. Далее, это может быть недостаточность добра, что влечет за собой ощутимый потенциал зла. Недаром шута сравнивают с трикстером, разрушительный потенциал которого еще более опасный, развился из представления о демиурге, изначально ответственным за зло в мире. По мнению М. Конрада Хайерса, трикстер предшествовал всем клоунам, шутам и комическим героям, будучи древнейшим символом восприятия жизни, основанного на вторжении беспокойства и надежды в упорядоченный мир правил и норм. По мере развития религиозных представлений и соответствующих мифологических конструкций и появления мифов о культурных героях трикстеры в каких-то случаях переняли черты последних, приобретя почтительное отношение к себе и предсказуемость, но утратив яркость и сложность своего образа, или же, напротив, со-хранили и развили те свойства, которые связаны с внесением в мир зла и беспорядка, но в любом случае сохранили присущую их видению жизни произвольность и незавершенность.

4. Недостаточная социальность, принадлежность клоуна, шута и трикстера к социально зависимым группам или даже к откровенно маргинальной среде. Это значит, что скрытый или явный протест и критика так или иначе присутствуют в их поведении. Enid Welsford определяет шута как человека, который опускается ниже средних человеческих стандартов, но чьи недостатки становятся источником восхищения и движущей силой комедии [24], и возводит происхождение буффона к паразитам, которые в Древ-ней Греции обедали за чужой счет и развлекали хозяев, социальным изгоям. Можно сказать, что те бродяги и нищие, которых приглашает хозяин в притче Иисуса, тоже не будут хранить благочестивую тишину, а будут веселиться и развлекать. Этот тип возродился в ренессансной Италии. По мнению С. Биллингтон, придворные шуты в еще большей степени выходят за пределы нормы и обособлены от своих товарищей, чем буффоны-паразиты. Они развлекают не просто обжорством, сплетнями и т.п., но интеллектуальным или физическим уродством, которое лишает их прав и ответственности и ставит в положение изгоя [11, 55]. Часто шута отличали колокольчики, подобно прокаженному.

5. Недостаточная взрослость, незрелость, наивность. Шуты взрослые, но выступают в роли вечного ребенка – своих детей нет, в роли Отца – Господь. Шуты подобны детям в том отношении, что говорят правду в лицо и чаще всего над этим смеются или прощают. М. Конрад Хайерс заметил, что сами клоуны подобны детям, и в то же время они взрослые; смелые и легко поддаются испугу и т.д. Клоун возвращает ценность обыденного, и от этого мир становится богаче и разнообразней, таким, каким его воспринимает ребенок в его непосредственности, еще не знающий различения между чудесным и обыденным, значительным и незначительным, а наоборот, воспринимающий все как тайну и чудо, и приключение, можем добавить мы. Первый клоун есть ребенок; ребенок, которым мы все были и который все еще внутри нас. Для него самые незначительные моменты в жизни становятся полными жизни и любви, как для св. Франциска [17, 85]. Действительно, клоун совершает чудеса, управляет настроением и эмоциями публики, вырывает ее из повседневности и превращает цирк на время своего представления в особый универсум, царство смеха и превращений. Но в той мере, в какой оптимизм и любовь – ценности не только нравственные, но и религиозные, а в теологии смеха это именно так, в такой мере клоун – волонтер Бога. Он всегда оптимист, даже если плачет, он не теряет надежду и заражает ею всех нас. Он любит свою аудиторию и готов разыгрывать ради нее спектакль самоуничижения до бесконечности.

6. Недостаточная серьезность. Даже готовясь к смерти, Тиль Уленшпигель насмехается над своей матерью, пришедшей проститься с ним [11, 46]. Когда его хоронили, веревка разорвалась, и гроб упал в яму так, что Уленшпигель был поставлен на ноги. Люди засыпали яму и оставили гроб в таком положении, положив сверху камень с изображением совы и зеркала. Сюда же относится пародийность шутов, клоунов и трикстеров, их насмешка над нормами, принципами, условностями. Так, в шутовских

колокольчиках можно видеть пародирование официальной одежды древнееврейских священников или колокольчиков на браслетах и паль-цах средневековых рыцарей, а шутовской жезл напоминает не только о королевских атрибутах власти, но и фаллосе, который носили дорические мимы [14, 3-4].

7. Недостаточная гарантия жизни и безопасности. Для клоуна социальный мир вокруг однороден, сжат до толпы; для шута мир подразумевает систему и иерархию, шут не взрывает этот порядок, и если ставит его с ног на голову, то в тех рамках, которые выработаны самим этим порядком. Если стихия клоуна – толпа, площадь, то шут

комфортней чувствует себя в более камерной об-становке, например при дворе. М. Конрад Хайерс обращает внимание на то, что каждому королю требовался шут, назначение которого состояло не только в том, чтобы рассмешить короля, но и за-ставить его смеяться над самим собой, так что король, несмотря на все свое величие и власть, оказывался своего рода клоуном перед самим собой и своими придворными [17, 208]. Таким образом сохранялся диалектический баланс между святостью и юмором, тиранией и анархией. Именно потому, что шут может выступать персонажем как дворцовой, так и религиозной культуры (в случае с юродивым), он ближе к сильным мира сего, он в гораздо большей степени балансирует на грани жизни и смерти.

Это чувство опасности, исходящее от шута и всякого маргинала, способно оправдать для толпы ее участие в тех наказаниях, пытках, осмеяниях и казнях, которым подвергались бунтари и нонконформисты всех времен и народов. Обвинение в сумасшествии легко объясняло их неспособность приспособиться к миру и делало их жертвой последнего. Жертвенность шута выражается, во-первых, в недостаточности мужества, силы и храбрости, во-вторых, готовности к бесконечному самоуничижению и осмеянию и, в-третьих, наличии определенных нравственных или религиозных идеалов или ценностей, конечно, в том случае, если жертва была сознательной. Не случайно Э. Чамберс еще в 1903 г. увидел в особенностях клоунского костюма напоминание Однако в шуте имеет место не только недостаточность, но и избыточность. Во-первых, это из-быточность смыслов и значений, обратная сторона недостаточной определенности – множество масок, маскарадность. Как развлекательный персонаж, шут может быть отнесен к средневековым

менестрелям и йокуляторам, подобно которым он часто пел баллады, был танцором, акробатом. Во-вторых, избыточность эмоциональности, экстатичности и смеховой стихии в поведении шута, клоуна, которые, в свою очередь, содержат потенциал зла, моральной непривлекательности этого архетипа в христианской традиции. Если клоун, подобно козлу отпущения, асоциален, одинаково чужд всем социальным группам и общественным

институтам, принадлежит к области зрелища и празднества, и только в силу своего первоначального представления и личностных особенностей содержит элемент посредничества между священным и профанным, то шут – часть общественного организма, социальный тип, более склонный, однако, ставить нравственные вопросы и давать на них религиозные ответы.

В христианской культуре есть тот род шутовства, который был не только легализован, но нередко и канонизирован, который оправдывал любые проявления маргинальности, критицизма и безумия, поскольку речь идет о шутовстве Хри-ста ради. В византийской традиции этот феномен получил название юродства. Мы полагаем, это часть более общего явления, которое можно обозначить как религиозное шутовство.Шутовство Христа ради было предметом изучения в ряде работ западных авторов, но они не содержат ответов на вопросы, поставленные в нашем исследовании, и необходимой классификации. Так, Хайерс упоминает юродство как разновидность религиозного шутовства, но не называетего отличительные особенности. Исследователь византийского преподобного Симеона Христа ради юродивого, Derek Krueger, в основном, анализирует источники, но не культурный феномен «святого дурака» [19]. Дж. Савард рассматривает тип безумцев Христа ради в католицизме и православии, но основное внимание уде-ляет одной духовной школе во Франции XVIII в. в

силу богатства и жизнеспособности французской религиозной мысли в это время и исключительной роли святой глупости в ней. Савард находит в этом феномене живую традицию, которая со-хранила нонконформизм по отношению к миру и которая берет начало в юродстве ветхозаветных пророков, продолжается в египетском монашестве и требуется в современном мире. Исаия ходит голый и босой три года; Иезекиль ел экскре-менты и т.п., но даже без этих эксцентричностей безумие было основным обвинением против тех, кто говорил неприятную правду [24, 1]. То, что роднит просто шутов и религиозных шутов, это прежде всего присущая им подлинная мудрость – божественная мудрость, а не мудрость мира, которая есть мудрость тела, уверенность человека в своем знании и опыте. Оппозиция мудрости мира и мудрости Христа ведет к конфликту между теми, кто пытается приспособить Евангелие к мудрости мира, и теми, кто полагается только на мудрость Христа. Мудрость мудрых этого мира и фарисеев делает их слепыми, невосприимчивы-ми к духовному постижению. Отвержение материальных благ – лишь внешний, видимый знак духовной простоты, в основе которой не глупость, а мудрость Бога; только когда эта мудрость оценивается с точки зрения другой, мнимой, мудро-

сти мира, она кажется глупостью.Дж. Савард отмечает, что глупость Христа ради всегда эсхатологическая. Юродивые провозглашают конфликт между настоящим миром и гря-

дущим. Савард обращает внимание на то, что нередко сумасшествие юродивых является провокацией. Юродивый – священный шут, клоун или мим, он ведет двойную жизнь: «на сцене» (на улице, днем) идиот; в настоящей жизни (в церкви, ночью) человек молитвы. Может быть сумасшествие, которое разрушает, порабощает и при-носит немыслимые страдания, а также сумасше-ствие демонического характера. Савард отличает эти три рода духовной глупости (ради Христа, ради мира, ради Сатаны) от психической болез-ни как таковой. Кроме того, юродивый – изгой, он асоциален, он наг; он странник и скиталец. Последний момент в данном случае воспринима-ется несколько в иных терминах – как паломничество. Другие черты, которые выделяет Савард и которые подчеркивают религиозный характер подобного шутовства, – это христоцентризм; ото-ждествление с распятым Христом, участие в Его бедности, унижении, осмеянии, наготе; востор-женное отношение к Богу; харизма, призвание и дар от Бога; проницательность души; наконец, детскость, чистота и простота сердца. Обращение к Богу авва, отче стало новым для евреев в таком контексте, как Иисус использует его в обращении к ученикам. Иисус, божественный и совершенный ребенок, открывает не просто детство, которое мы утратили, но новое детство, духовное младенчество, проявление в нас дара детства и сыновства, который содержится в крещении [24, 10] и который является необходимым условием христианского прогресса и роста. Мы полагаем, детскость имеет еще одно значение, связанное на-прямую с первым признаком юродства по Саварду: это возвращение в состояние первых людей до грехопадения, т.е. каждый уподобляется Христу как новому Адаму, христоцентризм. Маргинальность и в то же время детскость юродивых про-является также в их наготе. Они проповедуют на-

гие, но не воспринимают свою наготу как что-то постыдное подобно прародителям до грехопадения. Ходили голыми Симеон, Андрей юродивый, Прокопий Устюжский, Василий Блаженный. Т.о. в этом поведении есть определенная логика, не _____________________________________________________________________________

только пренебрегающая социальными условнос-тями и нормами, но и возвращающая нас к тому состоянию, в котором пребывали наши прародители до появления всяких норм. Стоит напомнить, что в христианской традиции Иисус также называется неоднократно новым Адамом, то есть это еще и в определенном смысле проявление христоцентризма.

Кроме того, детскость – беззащитность, нагота, то, что не характерно для шута, клоуна, арлекина. Все они пробуждают ребенка во взрослом; юродивый, религиозный шут, напротив, сбрасывают покров детскости и неразумия со взрослого. Традиция шутовства Христа ради неотделима от представления о духовной детскости. Христос

открывает малым мира сего – детям – то, что скрыто от мудрости и понимания этого мира через простоту, смирение и блаженное неведение. Это другое понимание детства, чем в ХХ веке. С детскостью перекликается, на наш взгляд, такая особенность юродства, как неграмотность, удаленность от книжного и канонического знания; они передают не букву, а дух христианства. Само знание здесь имеет другую природу, превосходит книжное и мирское знание и обучение, и его достижение подчиняется любви и преданности Богу. В то же время именно в западном юродстве невежество и неграмотность отнюдь не являются неотъемлемым признаком святого шутовства, что и подтверждается примерами, приведенными самим Савардом. Так, он видит одни и те же принципы – смиренную готовность отвергнуть мир и быть осмеянным, потерю уважения и до-верия со стороны мира – в духовном служении таких личностей, как католические святые Томас Мор, Филиппо Нери, Игнатий Лойола, Иоанн Креста, в XVIII в. Бенедикт Лабре, Жан Сурин и др.

П. Лауде добавляет те особенности религиоз-ного шутовства, которые позволяют расширить культурное поле исследования, включив некоторых представителей именно западной религиозной традиции. Прежде всего, это терапевти-ческая миссия, христианская глупость – первая фаза терапевтического излечения, которое направлено на восстановление подлинной мудрости; во-вторых, не только христоцентризм, но про-екция на каждого христианина; подлинный христианин должен быть готов к осмеянию, презрению и шутовству; в этой связи упоминается св. Франциск Ассизский, жизнь которого содержит высшее выражение напряжения между челове-ческим чувством социального уважения и само-уважения и христианским призывом к героизму. Францисканская духовность полностью основана на социальной «непристойности», которая бичует все человеческие презумпции порядка и истины [21, 134]; в-третьих, атрибутированность городской средой. Город – более подходящая сфера для шутовства, больше возможностей противопоставить себя социальному порядку; наконец, в-четвертых, для юродства характерно мистиче-ское начало. Там, где мистика переживает упадок, мы наблюдаем и упадок юродства. Важнейшая особенность именно религиозного

юродства – гораздо более опасное балансирование между мудростью и глупостью, основанное на особых отношениях с Богом, профетическом и мистическом характере юродства и постоянной провокации юродивым насмешки, боли, страда-ния и смерти. У первых христианских святых подлинное мученичество, в византийском юрод-стве – часто только провокация. В одной из сред-невековых проповедей говорится, что праведник

обретет радость в теле и душе вечную и злому воз-дастся боль без конца [22, 15]. Но здесь и сейчас мученик готов переживать саму боль с радостью. Вопрос о мученичестве – вопрос о святости, а зна-чит о жертве, жертвенности, осмысленности и оправданности жертвы, а также о критериях свя-тости, побеждающей смерть и страх смерти. Од-нако при этом в образе святого мученика всегда есть элемент провокации и шутовства. Л.Б. Смит в своем исследовании поставил в один смысловой ряд шутов, мучеников и святых [25]. Мы пола-гаем, во всех этих трех вариантах религиозный шут провокационен – в шутовстве, мученичестве и святости. Потенциально всякое мученичество в той или иной мере – провокация и если не профанация исходного сюжета, то его намеренная или

неосознанная драматизация.Смерть мученика публична, это усиливает ее эффект, но придает ей определенный тон теаральности и даже фальши. Козел отпущения – чистая жертва, которая изгоняется за пределы общины, чтобы насилие не обратилось против са-мой общины. В случае же мученичества насилие в его концентрированной форме обрушивается на мученика, который нередко сам стремится сде-лать свою смерть запоминающейся. Этот момент публичности и театральности и сближает му-ченика с шутом, и в этом залог присутствия не-коего трагизма и двойственности в облике самого шута. Однако шут в большей степени включен в событийно-смысловой ряд жизни общины и все-го универсума, его присутствие постоянно, и по-

тому семантика смерти в его словах и действиях в сочетании со смысловым началом вполне органична, потому как отношение к смерти как зве-ну в цепочке возрождение – умирание, старость – молодость, дряхлость – цветение и т.п. всегда было двойственным, ритуализированным, мифологизированным, балансировало на грани плача и ритуального смеха. Мученик – фигура более редкая и исключительная, наоборот, он не хочет стать изгоем, «козлом отпущения», принять мед-ленную или быструю смерть в уединении, отдалении, одиночестве. Мученик – фигура публич-ная. Он идет против бессознательного желания общины, и тогда община превращается в толпу, карающую, наказывающую, насмехающуюся и только через некоторое время признающую свою вину и ошибку и, подобно братьям – отцеубийцам из фрейдистского мифа, искупающим свою вину окружая память о замученном и умерщвленном ореолом мученичества. Мученичество предпола-гает личные убеждения, личный подвиг и лич-ную смерть, личное переживание греха, хотя бы и общечеловеческого, коллективного. Мученик – не козел отпущения. В последнем случае мы имеем дело с коллективным грехом, переносом его на индивида, но без персоналистичного восприятия этого индивида; с изгнанием, а не уничтожени-ем. Поэтому и самим козлом отпущения может быть не индивид, а целый народ или народы, что и произошло в нацистском кошмаре ХХ в. Муче-ник всегда не просто жертва, но участник и организатор своей жизни и смерти, в значительной степени постановщик некоего спектакля. Но там, где смерть чаще всего не следует, в случае визан-тийского юродства, провокация и профанация все больше переставала быть только потенциаль-

ной.Возможно, это стало одной из причин того, что в восточном христианстве юродство пришло в упадок достаточно быстро. В западном же подобная парадоксальная мудрость, хотя и видоизмененной форме, стала непрерывной традицией и даже использовалась некоторыми священниками в их культовой практике. Cal Samra подчеркивает те-рапевтическую роль смеха, и в этом смысле Хри-ста как Вечного Врачевателя [23]. Самра предложил несколько практических путей инкорпорировать смех в религиозную и церковную жизнь. Один из них – создать clown ministries и ввести clown services, призванные пробудить радостный дух в христианах.Канадский священник проф. Б. Бантинг в он-лайн статье «Проповедник как святой глупец» [10] настаивает, что проповедникам не следует чуждаться юмора; наоборот, им полезно знать, как и когда использовать его в богослужении. Бантинг призывает быть святым безумцем и играть в такового, когда это оправдано ситуаци-ей. В святом безумце юмористическая перспекти-ва веры находит свое практическое применение. Использовать архетип шутовства как руководство к действию в проповеди означает готовность говорить то, что необходимо, не беспокоясь о мне-нии других на этот счет; основывать свои комму-никативные намерения на понимании того, что земное существование со всеми его временными соблазнами есть прелюдия к небесному, которое и есть подлинный мир. Неизбежно следование этим принципам ставит привычный мир с ног на голову, а проповедника делает безумцем в гла-зах этого перевернутого и искаженного мира. Но, делая правильный шаг в этом направлении, проповедник, по мнению Бантинга, может быть уверен, что Бог поведет его теми путями, которые позволят принести людям благую весть.До ХХ в. история Христа, его чудесных деяний, искушений и мученической смерти оста-валась моделью для конструирования образов в обширной христианской агиографии, которая строилась на образе Христа, взятом, в свою оче-редь, из библейского канона; по мере утраты последним своей монополии на истину в образ alter Christus добавлялись новые черты, в том числе взятые заимствованные и гностических версий, включая смех. Те элементы поведения святых, которые раньше выходили за рамки привычного, теперь напрямую были атрибутированы Христу, прежде всего связь с карнаваль-ностью, театральностью, шутовством. Теология смеха реабилитирует не столько и, может быть, не сколько сам смех, сколько персонажей, тра-диционно воплощающих его, таких как клоун,

буффон, трикстер, безумец, шут, наконец глупец. Каждый из них балансирует на грани про-

вокации и жертвенности, мудрости и безумия, и только отношение к миру, Другому и Богу определяет направленность их смеха и характер в целом. Смех, разделенный с Другим, миром и Богом, и есть смех симпатии, который если не сопровождает радость, то не противоречит ей, это смех безумца Христа ради; смех насмешки и презрения, направленный против Другого, мира и Бога – смех подлинного глупца и без-умца. В религиозном шутовстве, во-первых, глупость не бесцельна, она имеет нравственную ценность и, во-вторых, эта глупость мнимая, только в глазах мира, но не Бога. На православном Востоке религиозный шут, или юродивый, играет в смертельно опасную игру; тем не менее, только сохраняя элемент провокации и профа-

нации в своем поведении, даже бессловесном, он сохраняет собственную шутовскую природу и детскость. Переступая грань, он становится святым мучеником или настоящим безумцем; недостаточность превращается в отсутствие, а избыточность во всеобщность. В католическом варианте религиозного шутовства (св. Франциск Ассизский, Филиппо Нери и др.) возобладала не столько провокация Другого, сколько диа-лог с ним; большая открытость миру и большее смирение перед Богом. Св. Франциск привнес в эту тенденцию новые элементы – и это не толь-ко христоцентризм, миссионерский и апостоль-ский дух, но и утверждение духа радости вопре-ки страданию – тезис, подхваченный в прошлом

столетии теологией радости, смеха и шутовства.

литература:

1. Есаулов Е.А. Юродство и шутовство в русской литературе // Литературное обозрение. – 1998. – № 3. – с.

108-112.

2. Иванов В.В. Безобразие красоты: Достоевский и русское юродство. – Петрозаводск: ПетрГУ, 1993. – 152 с.

3. Иванов С.А. Византийское юродство / С.А. Иванов. – М.: Международные отношения, 1994. – 235 с._____________________________________________________________________________

№4 (66) липень-серпень ‘2009 65

Грані філософія 65

4. Ковалевский И. Подвиг юродства: Юродство о Христе или Христа ради юродивые Восточной и Русской

церкви / И. Ковалевский. – М.: Лепта-Пресс, 2000. – 384 с.

5. Лихачев Д.С., Панченко А.М. Смеховой мир Древней Руси / Д.С. Лихачев, А.М. Панченко. – Л.: Наука,

1976. – 204 с.

6. Панченко А. М. Древнерусское юродство / А.М. Панченко // Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко

Н.В. Смех в Древней Руси. – Л.: Наука, 1984. – 295 с. – С. 93-104.

7. Цыганенко Г.П. Этимологический словарь русского языка: Более 5000 слов / Г.П. Цыганенко; [2-е изд.,

перераб. и доп.]. – К.: Радянська школа, 1989. – 511 с.

8. Юнг К.Г. О психологии образа трикстера // Пол Радин. Трикстер. Исследование мифов североамерикан-

ских индейцев с комментариями К.Г. Юнга и К.К. Кереньи. – СПб.: Евразия, 1999. – С. 265-286.

9. Юрков С.Е. Под знаком гротеска: антиповедение в русской культуре: XI-начало ХХ вв. / С.Е. Юрков. –

СПб.: Летний сад, 2003. – С. 36-51.

10. Banting, Blayne A. The Preacher as Holy Fool: Humor as Homiletical Heuristic [Електронний ресурс] /

Blayne A. Blanting. – Режим доступу до статті: http://www.preaching.com/resources/features/11549677/

11. Billington S. A Social History of the Fool / Sandra Billington. – Brighton, Sussex: Harvester Press; New

York: St. Martin’s Press, 1984. – x, 150 p.

12. Challis N., Dewey H. Divine Folly in Old Kievan Literature. The Tale of Isaac the Cave Dweller / N. Challis,

H. Dewey // The Slavic and East European Journal. – 1978. – Vol. 22, Issue 3. – P. 255-264.

13. Chambers E.K. The Medieval Stage / E.K. Chambers. – London: Oxford Univ. Press, 1903. – In 2 vol. – Vol. I.

14. Goldsmith, Robert H. Wise fools in Shakespeare / Robert H. Goldsmith. – Michigan State Univ. Press, 1955.

– 123 p.

15. Handelman D. / Don Handelman. Models and mirrors: towards an anthropology of public events. – Cambridge,

N.Y., Portchester, Mel bourne, Sydney, 1990. – xi, 330 p.

16. Hansen George P. The trickster and the Paranormal / George P. Hansen. – Philadelphia: Xlibris Corp., 2001.

– 564 p.

17. Holy laughter: Essays on Religion in the Comic Perspective / [edited by M. Conrad Hyers]. – New York:

Seabury Press, 1969. – vi, 264 p.

18. Hyers M. Conrad. The comic vision and the Christian faith: a celebration of life and laughter / Conrad M.

Hyers. – N.Y.: The Pilgrim Press, 1981. – 192 p.

19. Krueger D. Symeon the holy fool: Leontius’s life and the late antique city / Derek Krueger. – Berkley:

University of California press, 1996. – xvi, 196 p.

20. Landay L. Madcaps, Screwballs and Con Women: The Female Trickster in American Culture / Lori Landay. –

Philadephia: University of Pennsylvania Press, 1998. – xi, 258 p.

21. Laude P. Divine play, sacred laughter, and spiritual understanding / Patrick Laude. – New York: Pal

Дата добавления: 2015-07-02