Обзорная справка 1 страница

(для наблюдательного производства по делу №)

Мною выполнено ваше задание. В связи с этим сообщаю, что пресс-релиз по аномальным явлениям, зарегистрированным на территории СССР за первые девять месяцев текущего года (январь — сентябрь включительно), готовится мною в настоящий момент. Объем имеющегося в моем распоряжении материала настолько велик и разнообразен, что подготовка вышеуказанного обзора в короткий срок не представляется возможной даже при условии подключения к работе дополнительных сотрудников.

Что же касается общих соображений по поводу аномальных явлений, связанных с призраками, духами, привидениями (далее обозначаемыми для краткости аббревиатурой ПДП), могу вам на данный момент сообщить лишь следующее:

1) ПДП являются неотъемлемой частью фольклора всех народов и всех времен.

2) Причины, обстоятельства и мотивировки появления ПДП весьма разнятся в различных формациях и временах— в зависимости от места, эпохи, национальных особенностей страны, народа. Однако, заметим, сам факт «существования» ПДП устойчив во всех случаях. Более того, в ряде религиозно-мистических учений само существование ПДП является центральным моментом.

Так, например, одним из главных догматов христианской веры считается постулат о воскресении Христа после смерти и ожидании его вторичного прихода. Иными словами, европейская культура, например, ставит в центр распространеннейшего вероучения возможность воскресения умершего (а конкретно — Христа) и его, подчеркнем, неизбежное появление впоследствии.

3) Распространенность веры в существование ПДП и ее толерантность относительно времени, места и национальных особенностей социума объясняется в первую очередь, видимо, психологической подкладкой. Человек смертен, как и все живое на Земле. Фактически всю свою жизнь любая человеческая особь осознает себя осужденной на смерть, причем, как правило, — ни за что ни про что, с ее точки зрения. Отсюда следует чрезвычайно устойчивая вера в загробную жизнь (рай, ад), реинкарнационные теории (различные версии о существовании целой цепи жизней на Земле) и, наконец, в частности, — явления, связанные с ПДП.

4) Распространенность ПДП связана, видимо, и с защитными механизмами человеческого социума. Так как человек почти лишен так называемого биологического сострадания по отношению к представителям своего же вида («ворон ворону глаз не выклюет», а «человек человеку — волк»), социум, компенсируя этот природный недостаток, устойчиво поддерживает мнение о ПДП как о механизме, с помощью которого все тайное может стать явным, и если даже убийце некому отомстить, то сможет сам убитый, причем впрямую — непосредственно.

5) Устойчивость и «популярность» ПДП объясняется также и тем, что ПДП являются по сути мировоззренческим феноменом, выведенным априорно за рамки естественно-научного, эмпирического подхода. Действительно, научные факты доказуемы, при желании каждый может убедиться воочию в справедливости научного факта, и, значит, они безусловно проверяемы на практике. Явления же, связанные с ПДП, не могут быть такими в принципе. Так, например, глупо себе даже представить, что Гамлет мог бы вызвать призрак отца в качестве свидетеля на суд над Клавдием. Заведомо ясно, что дух Полония едва ли явился бы куда бы то ни было не по собственной воле.

6) Существующий в настоящее время естественно-научный подход к аномальным явлениям, связанным с ПДП, не отвергает эти явления с порога. Такое терпимое отношение современной науки к сугубо мистическим темам базируется на трех, по крайней мере, соображениях.

Первое соображение состоит в том, что бурное развитие науки в XX веке дало отчетливо понять человечеству в целом, как мало оно знает и сколь бессильно оно перед Природой, Космическим мирозданием.

Неожиданные повороты на пути познания Вселенной (открытие ядерной энергии, сверхпроводимости, сверхтекучести и т. д.) заставили науку стать куда осторожней, корректней в оценках и суждениях о «возможном» и «невозможном».

Второе. Ряд странных, совершенно необъяснимых научным образом явлений, явно обладающих мистическим окрасом, были совершенно достоверно обнаружены в течение последних десятилетий и, более того, документально зарегистрированы аппаратурой (фото-, кино- и видеосъемка, показания приборов, наблюдения с помощью, например, телескопов, различные радиофизические измерения и т. д.). Эти явления мало известны широкой публике, так как они, как правило, засекречены правительствами стран, обнаружившими их, а если преданы огласке (когда засекретить явление не представлялось возможным), то в совокупности с Дезавуирующей дезинформацией.

К наиболее известным явлениям этого сорта относятся встречи американских астронавтов со странными объектами при посещении Луны и так называемые «видения» советских космонавтов в околоземном пространстве (все это зарегистрировано на фото-, кино- и видеопленку — сотни снимков, километры записей).

И наконец, третье. В рамках самой науки в XX веке стали возникать явления, выводящие за рамки «стандартных» естественно-научных представлений.

Все это в совокупности приводит к вполне лояльному, хотя и весьма осторожному, отношению науки к явлениям различных подвариантов ПДП.

С глубоким уважением,

Сергей Седых,

стажер следователя.

10 октября 1992 г.

P.S. Если вы сами, уважаемый Александр Борисович, захотите стать привидением, то ничего нет проще. Вам следует лишь сесть в машину и поехать в…

— Чертаново, — повернулся к спящему Турецкому таксист. — Куда дальше-то?

Турецкий вздрогнул, просыпаясь. Приснится же такая чушь! И не расскажешь, что тебе приснилась обзорная справка от стажера. Про привидения. Действительно, еще чуть-чуть — и крыша поедет окончательно.

— Куда, я спрашиваю?

— На Красный Маяк давай. Дом двадцать пять, квартира восемь.

— Ну уж в квартиру я, наверно, не поеду?

— Цветов, не знаешь, где купить здесь?

— Цветов? Цветов у «Пражской» купишь. Может быть.

— Я вижу, у вас появился новый факт, раз вы приехали.

— Да, появился. Он состоит в том, что я приехал просто так. Как частное лицо. Моя работа, служба тут ни при чем.

— По службе, просто так, какая разница — приехал! — Она помолчала, глядя ему прямо в глаза, а затем распахнула дверь в гостиную: — Проходите. Располагайтесь как дома. Пожалуйста!

В гостиной царил уютный полумрак.

Перед тем как сесть, Турецкий, слегка нагнувшись, поддернул стрелки брюк и тут же извлек с ловкостью фокусника непонятно откуда взявшийся довольно большой букет астр разнообразной и нежнейшей расцветки.

— Маленький сюрприз. Как водится.

— Спасибо. Очень приятно. Я так давно не была в цирке.

— Я тоже. Обычно я так достаю пистолет.

— Кофе? Чай?..

— Кофе.

— Я бы выпил немного, — заметил Турецкий.

— Я как раз предложить хотела.

— Вообще-то я не пью.

— Да я вам пить не предлагаю. Немного. Для души, конечно. А не для буйства.

— Кстати о душе. Вы в прошлый раз вспоминали Кемпбелла. «Будущее отбрасывает тени» — что это?

— Отрывок из стихотворения:

Tis the sunset of life gives me mystical lore,

And coming events cast their shadows before…

Дословный перевод: «Закат жизни дает мистические знания, и грядущие события отбрасывают свои тени перед собой…» но, конечно, это очень неважный перевод.

— Вы знаете много языков?

— Нет, только четыре, к сожалению. Японский, китайский, а из европейских — английский и русский.

— Как вы считаете: ваш отец сегодня придет?

Во взгляде Марины вдруг вспыхнуло странное выражение:

— У меня такое ощущение, что он уже здесь. До вас еще он появился.

— Да где же он? — в присутствии Марины Турецкий почему-то не боялся ничего, совсем ничего, абсолютно.

— Он здесь, я чувствую. Но он сейчас невидим. Только аура…

Турецкий перехватил взгляд Марины, идущий ему за спину, и резко обернулся. Она смотрела на стену, на портрет отца в черной раме. Лицо инженера Грамова было на редкость приятным, располагающим к себе. Умные, доброжелательные, честные глаза.

— Не беспокойтесь, это только ощущение. Я не могу объяснить словами. Он не придет сегодня явно, как бы во плоти, как я вам уже говорила, но вместе с тем я чувствую его присутствие. Как бы во мне. Но его ведь нет, понимаете? Так, значит, кофе? С коньяком?

— Да. Если можно. Но только отдельно — чашку кофе и…

— И чашку коньяку, — улыбнулась Марина. — Я поняла вас.

Она пошла на кухню. Поставила кофейник на плиту, достала рюмки, бутылку.

Турецкий не отрываясь смотрел на портрет покойного Грамова. На миг ему вдруг показалось, что портрет ожил: там, за рамкой, был совершенно живой человек— неподвижный, но живой.

— Чем занимался ваш отец? — спросил Турецкий, хотя в общем-то знал ответ. — Над чем работал?

— Х-м… — хмыкнула Марина с кухни. — Если в двух словах, то это ничего не даст вам, а если объяснить суть, то я сама не знаю. Он занимался всегда чем хотел. Всю жизнь он шел в своей работе вперед. Он, как японцы, был трудоголик, знаете. Поэтому все, кто с ним работал, со временем как бы отслаивались, отходили от него, а он все шел и шел. В своей «Химбиофизике» он сроду не ходил на всякие советы, семинары. Ему на них было скучно. А что его интересовало самого, никто последние лет пять уже понять не мог. А в двух словах, он занимался подсознаньем — как психолог и, кроме того, электромагнитной, квантовой подоплекой мышления: фреймы, хаос, атракторы, — как математик и как физик.

— Что — тракторы? Не понял?

— Нет-нет, — улыбнулась Марина, вкатывая в гостиную сервировочный столик. — Атракторы — это от английского слова «аигасПоп», «притяжение». «Атрактор» по-русски значит «притягиватель».

— Людей притягивать?

— Да нет, конечно, — поморщилась Марина. — Это термин из современной стохастической теории. Закономерность в хаосе — вот что это означает. — Увидев, что Турецкий не понимает ничего, Марина пояснила: — Вот огонь, к примеру, языки пламени в костре — гуляют хаотично, так? А вместе с тем они все время похожи сами на себя и друг на друга, так? Даже ребенок всегда сразу узнает: огонь! Так, значит, есть что-то общее во всех кострах горящих, хотя вы не найдете даже двух одинаковых костров. Они все разные — тут хаос и случайность. Но вместе с тем похожи — имеют, стало быть, атрактор, то есть как бы общий образ, «центр притяжения», который их объединяет. При строгой, абсолютной непохожести. Я ж говорю, вы не поймете ничего! Вот ваш коньяк и кофе. Пьем. А то уснете.

— Марина, ваш отец, говорят, любил вас, — Турецкий говорил почти шепотом, — Почему он хочет, чтобы вы умерли?

— Потому что смерть — это естественное состояние человека, — тоже полушепотом ответила Марина. — Кем вы были до рождения — вы не помните. Кем станете после смерти — не знаете. А там ведь целый мир. И лучший мир!

— Я сомневаюсь.

— Ну, согласитесь, вы можете только гадать, а отец мой, как он уверяет, проверил это на практике.

— И вот пришел к вам это поведать? — спросил Турецкий совсем серьезно, без улыбки.

— Да, да, вот именно, — кивнула Марина. — А вы, кстати, никогда не задумывались, почему мертвые, как правило, не возвращаются?

— Мне это объяснили давно, еще до школы, наверное. Они же умерли, «сломались», вроде как… игрушка. Сломалась, заржавела, потом рассыпалась вся — в прах.

— Но человек ведь не игрушка.

— Душа — хотите вы сказать?

— Душа, конечно! Душа ведь есть, сейчас почти все сошлись уже на этом. Душа, не тело, может к нам вернуться. Но не вернется. Почему? Они не возвращаются потому, что жизнь человеческая здесь, на земле, мучительна, грязна, невыносима. В конце концов все понимают это, подспудно понимают, подсознаньем, и все уходят. В прекрасный лучший мир.

— Так. Это смерть. Но что же жизнь тогда? Бессмыслица. И если там, за смертною чертой, всем уготован рай, всем, без разбора, то здесь-то что?! Как объяснить?

— Да уж давно объяснено и это. Жизнь каждого из нас — тяжелая болезнь. Заболевание души. Представьте— есть мир душ. Прекрасный мир, как говорит отец. Но вот одна Душа серьезно заболела и выпала из-мира душ тем самым. Родилась на свет, понятно? Ну проще: жизнь есть плохая и тяжелая болезнь души, но стопроцентно излечимая болезнь. Все мы туда вернемся, выздоровеем. «Присоединимся к большинству», как шутят англичане. Хотя какая ж это шутка? «Зачем?» — так не стоит вопрос. Увы или ура, но так устроен мир. Зачем он так устроен? Не знаю, — Марина развела руками, — Вас грипп не удивляет? Зачем он нужен, грипп? Какой смысл в тифе, в насморке, в чесотке, в флюсе? Да никакого смысла же! Привыкли: это просто. А жизнь сама — болезнь. Все мы больные животные в загоне для больных животных. Здоровый человек — лишь мертвый человек. Точней — душа его.

— Моя душа ничуть не здоровей меня самого. И мои предки совсем не приходят ко мне. Даже во снах.

— Духи вообще не любят сей мир. Он крайне неэстетичен. Да и зачем? Рано ли, поздно ли всякий и каждый и так присоединится к их миру. Только редкие мертвецы являются сюда, чтобы объяснить, вытащить, забрать к себе — быстрее, быстрее, быстрее.

— И все же такой логикой меня не убедишь в петлю залезть.

— Конечно нет.

— Хотя, надо отдать должное, логика поразительная.

— А с точки зрения отца куда более поразительна обыденная логика — тупой наш прагматический материализм. Страх смерти. Глупый страх. Одно из жесточайших проявлений все той же болезни общей — жизни. Ведь там нас ждет забвение, Великое Ничто. Ведь так?

— Да вроде так.

— Ага. А вот отец мой говорит: люди тысячи лет ломали себе головы — почему никто не вернулся из тех, кто уже умер? Что там, за этим барьером, за смертью? И вот, слава Богу, в двадцатом-то веке додумались до конца: материализм снабдил нас откровением: «Там — ничего!» Еще в каменном веке, говорил отец, такой крутой нигилистический подход был свойствен одним придуркам. А вы, в двадцатом веке-то, — туда же! И мало вам того: «Там — ничего!» вы повесили себе на знамя.

— Нам нужно, так я понимаю, стремиться в мир иной — вперед к смерти?

— Конечно, к смерти, говорил отец. Вперед, только вперед! Ведь это все — стремленье к смерти, смерть как избавленье, очищенье, как выход, как свобода от всех мук, слез, неурядиц, стремление к нирване, — все это понимали раньше на Востоке. Но вся цивилизация потом пошла по ложному пути— вслед западной традиции: против природы — техника, против боли — медицина, против несправедливости — демократия. А ведь все это, наш образ жизни всей современной цивилизации, — это всего лишь косметический ремонт, починка — всегда, везде — нескладной жизни, маскировка болячек человечества, запихивание болезни внутрь. А радикальный, верный путь забыт. Да-да. Самоуничтожение, сознательное. Всего разумного, живого.

— Ну, в этом направлении многое делается тоже! — с сарказмом заметил Турецкий. — Не надо! Тут мы на коне!

— Согласна, делается, — вздохнула Марина. — Но все почти благодаря им, благодаря их почти что незримой гигантской, весьма кропотливой работе.

— Умерших?

— Да. Все приходящие к нам мертвецы — это секта, особая секта мертвых, сподвижников, святых, миссионеров. Они обладают чудесным даром — увлекать на тот свет. Тяжелое искусство: в нас крепко сидит смертный страх, смертельный ужас. У них есть название, кстати. Мертвец возвращающийся, выходец, называется «форзи»…

— Форзи?

— Не так. Слитно, гортанно. Ни в европейских, ни в восточных языках такого звука нет.

— То есть они профессионалы в своем роде? — Турецкий задумался. — Спецслужба вроде? Это вы хотите сказать?

— Можно так. Чтоб вам понятней было.

— У них своя методика есть? Приемы? Наработки?

— Да нет, все просто. Они берут человека за самое дорогое. Готовят его сначала. Вот как меня сейчас. Потом отпускают ненадолго. Чтобы верней добить, по-нашему. Или вылечить. По-ихнему.

— Они могут сами, лично убивать? — Турецкий усмехнулся. — «Вылечивать»?

— Да. Но это им претит. Вас нужно подвести к самоубийству. Мы, каждый, каждый должен сам. Тогда мы очень долго снова не родимся. Прививка вроде. Иммунитет. В самых упорных, сложных, что ль, случаях они могут, конечно, убить, чтоб потрясти, затянуть. Причем обязательно с хорошим театральным эффектом. Убить ребенка, например. И мать сама покончит с жизнью.

— Так было с Ольгой?

— Нет. Так, видимо, будет со мной. — Лицо ее вдруг исказилось тяжелой внутренней борьбой: — Уходи, оставь. Я чувствую: отцовский дух— во мне. Вселился. И через меня — на вас! Изыди из меня!! — Судорога свела ее тело. — Я Настю не отдам! Пускай я дура, дура, дура! Прочь! Изыди!!

С «треском распахнулось окно, и ледяной ночной ветер ворвался на кухню. Марину трясло.

Рагдай проснулся и, вскочив, залаял с хрипотцой.

— Марина, Марина.

— Сейчас все пройдет.

— Когда он к вам явился в первый раз? Ну, в самый первый?

— Давно уж. Сразу после смерти. Конечно, я решительно сказала нет. «Подумай о ребенке. Не о себе. Сама не хочешь — пусть. О дочери подумай. Дочь убей». О-о! Тут… — Марина вся содрогнулась. — Ну, дети — тут вообще особый разговор. Конечно, я отказалась — о чем тут говорить! И Ольга отказалась летом тоже, думаю. Но время шло ведь — день за днем. Разведена пять лет уж как. Ольга первая сдалась. А я? Я чувствую: сжимается колечко.

— Ну, неделя-то есть у нас, Марина. Вы вспомните — предсказание сестры.

— Ах, ничего это не значит! Обман. Расслабить. Пообещать, чтоб обмануть, обман ради обмана, — вы будто не в России живете! Они используют любую щель, любое обстоятельство, чтоб утянуть. Непринужденно. Шел человек — упал. Неприятности на работе? Последний месяц жаловался: за грудью жжет? И быстро уставал? Ну, что ж тогда? — Естес-твен-но!

Марину колотила крупная дрожь.

— Сейчас, — обнял ее Турецкий, прижимая к себе, чтобы хоть силой подавить ее нервную лихорадку. — Все пройдет. Все-все — пройдет!

— Они отпускают кого-нибудь «с Богом», так сказать? — спросил Турецкий Марину через час, когда она успокоилась.

— Да. Очень редко. И очень счастливых, довольных собой и судьбой, сытых и наглых людей. Сволочей. Убийц. Лучших из нас они утягивают бесповоротно; лучшие становятся «форзи», они нужны им там. И здесь их убивают беспощадно, во цвете лет. Отца — он сам же, в сущности, себя же сжег! Был слабый кран. Потом все вспыхнуло. Они это использовали. Он погиб. Но мог ведь не погибнуть, отбежать! Пожарных вызвать! Как сделали другие. Другие. Но не он! Он так не смог бы. Сам! Все сам. Всегда. За всех. За все в ответе. Он кинулся в огонь, сгорел. Такие им нужны. Слыхали ведь, наверно: «Да, молодой… Понадобился Богу, видать. Такие люди Богу нужны». И сколько их, таких! А падаль, вроде Молотова, Кагановича, предатели, душители людей, братоубийцы, пусть живут до ста. Они им здесь полезней.

— Да. Да. Сначала умирают лучшие — как это верно! — Турецкий вынужден был согласиться. — И лучшие всегда все молодыми!

— Конечно. И наоборот: вся дрянь нужна им тут; она живуча, дрянь, они убийцам всем, подонкам помогают! Вот Гитлер — как его использовали! Он ведь родился тихим мальчиком. Серяк. Кто его поднял? Обстоятельства? Сто, тысяча странных совпадений? Ведь это не случайность. Стать фюрером — не телевизор выиграть по лотерее. Его ведь «форзи» подняли в рейхстаг! Причем законным путем, забавно, верно?

— Это слишком!

— Отец сказал так. А Сталин? Вспомните! Подмять одну шестую суши! Десятки миллионов душ сгубить!

— Марина, хватит! Я против этого. Не надо обобщать. Не так все просто. Бывает, и хорошие живут, бывает — и плохие умирают! Успокойся. Они во всех вселяться могут?

— Нет. Вообще не могут. Только если пустишь. Вы хотели поговорить с отцом, и я решила вот — впустить его в себя, жалея вас, в щадящем вас режиме. Я сразу, помните же, вас предупредила: он здесь, но он невидим.

— Они умеют читать мысли?

— Да. Но не особо. У вас не прочитают.

— Почему?

— Вы сильный человек. Я чувствовала, как отец во мне напрягся. Обессилел. И — в окно.

— Вот хорошо.

— Да это плохо, плохо!

— Почему?

— Да потому что ты хороший. Сильный и хороший. Я сразу поняла. Ты чем-то мне отца напоминаешь!

— Марина, ну… Марина!

Она заплакала, обняв его:

— Не отдам! Не отдам! Не отдам!

Утром яркое солнце ослепительно осветило кремовые занавески спальни, и они заискрились, как киноэкран от луча не заряженного пленкой проектора.

Марина потянулась, зевнула, просыпаясь, и, улыбаясь, повернулась в постели лицом к Александру Борисовичу Турецкому, следователю по особо важным делам.

Он лежал на спине неподвижно с открытыми, остекленевшими глазами.

Глаза смотрели вверх и вдаль — сквозь потолок.

— Саша! — закричала Марина в ужасе.

Он тут же пришел в себя:

— Прости, задумался.

— Боже, как ты меня напугал!

— Я не нарочно, правда.

Он повернулся к ней, привлек ее к себе.

— О чем ты так? — в глазах ее еще заметен был тихий ужас.

— Собаки их чуют? Ты понимаешь, о ком я?

— Нет. Не чуют.

— А почему?

Марина пожала плечами.

— Сейчас во мне нет отца, он бы сразу ответил.

— Мне кажется, довольно прятаться за папочкиной спиной. Мы уже взрослые мальчики-девочки. Сама-то как считаешь?

— Собака — Божья тварь. Но без души.

— Неубедительно. Ведь это всего лишь христианская трактовка.

— Да. Но у индейцев Канады есть даже присказка на сей счет: «собаки це чуют банши». Банши — это недобрые духи у них.

— Но на покойников собаки воют — сам видал.

— Дух — это не покойник.

— Ага. Ты хочешь сказать, что они воют на труп, на опустевшую шкурку.

— О, Боже мой! О чем мы говорим!

— С утра! — подхватил Турецкий. — Во сколько Настя просыпается?

— К обеду, если не разбудишь. Л твой Рагдай?

— Вообще не просыпается, покуда сыт.

— Чем покормить его?

— Ничем. Вчера он в ресторане был.

— Мы тоже!

— Но у него души нет. Значит, он часок потерпит.

Только через сорок минут Рагдай получил овсянку, а его хозяин — кофе и яичницу с беконом.

— Давай мы оба со сковородки, — предложил Турецкий Марине. — Чтоб лишней посуды не мыть.

— Тогда уж надо было нам и овсянки туда добавить, — сказала Марина, раскладывая яичницу по тарелкам. — Холостяк, сразу видно.

— Х-м, — Турецкий хмыкнул, принимая тарелку. — Ты сама не знаешь, что ты говоришь. Знаешь, что такое холостяк? Это вот придешь домой после суток-двух, возьмешь пакет с сухим супом или бульонных кубиков штук пять — и в рот. Ну, разжуешь, запьешь сырой водичкой из-под крана. В кровать, не разбирая. Не раздеваясь. Все как есть.

— Ты копия отца, до мелочей, привычек. Нет, внешне — совершенно не похож. А вот бульонных кубиков пяток сожрать, чтоб время на жратву не тратить, — это точно. Или сосиски, прям из холодильника— без разогрева— хрум-хрум-хрум. И все это запить чайком, точней, заваркой — прям из носика.

— Все точно. Это про меня. А кстати, возвращаясь к нашей теме, что с Ольгой случилось все-таки? Она вчера тебе не рассказала, ну, перед своими похоронами, как это все произошло? Толчком что послужило? Меня интересует все в деталях, понимаешь?

— Началось все с того, что в тот день, уходя на работу, Травин сказал ей, что больше не может жить такой двойной жизнью: дома ад, здесь — выходцы из ада. Сказал, что возвращается в семью, но о ребенке будет все ж заботиться. О Коленьке. И ушел. Через три часа она вскрыла себе вены.

— А мальчик? Задушила?

— Нет. Колю задушил отец.

— А не сама?

— Ну, что ты! Ольга была ласковой, милой. Ребенка задушить! Она не смогла бы — даже в состоянии аффекта.

— Значит, отец задушил. Сам А. Н. Грамов. — Турецкий напряженно размышлял: — Своими руками.

— Да, через два часа после смерти Ольги. Это что-то меняет, по-твоему?

— Конечно, безусловно! Одно дело «форзи» может убивать, иное дело — убил. Уже убил.

— Но это в самом крайнем случае. И только…

— Что — «и только»?!

— Иного, видно, было не дано.

— Убить — и только! Здорово! Иного не дано! Всего-то!

— В той ситуации! Не понимаешь? Ты не понимаешь! Внук…

— Ты говорила вчера, что дети — тут вообще особый разговор.

— Да. Им, ушедшим, больно смотреть на нас, внуков, детей: живых, а значит, несчастных! Непереносимо, мучительно — как нам на мертвых близких.

— Но ведь они могли бы потерпеть! Любой внук или внучка не более чем лет через восемьдесят присоединятся к ним!

— Плохое утешение. Ведь и нам, если кто-то в семье у нас умер, немножко потерпеть, и мы к ним сами переедем. Нет, жалко все же, что ни говори. Душа болит.

— Ох уж эта версия! Не версия, а философия сплошная.

— Да нет, все просто. Вот Ольга умерла и убедилась: там все прекрасно, как ей отец и говорил. Но у нее самой бы не хватило ни сил, ни духа — сына задушить. Она, наверное, отца и попросила. Что непонятно?

— Все непонятно, хотя все ясно вроде.

Из соседней комнаты донесся громкий невнятный детский крик-бормотанье. Оба вскочили.

— Море, море! — вдруг закричала Настя из своей комнаты, — отчетливо и внятно, громко. И снова то ли застонала, то ли заплакала.

Марина бросилась в комнату к Насте. Девочка металась в жару.

— Тридцать девять и пять, — сказала Марина, глядя на градусник.

— Море… Вода… — бредила девочка и никого не узнавала.

— Мой бывший муж три года уж как обещал свозить ребенка к морю… Но не свозил, конечно. То некогда, то денег нет, — объяснила Марина. — Вот она и бредит…

Машина «скорой помощи» неслась по городу, включив сирену и не обращая внимания на светофоры.

— Скорее… Скорее… — умоляла шофера Марина.

Турецкого удивило, что врач, склонившийся над девочкой, Марину не одергивал. Врачи на «скорой» страсть не любят «истеричных баб» — Турецкий это замечал неоднократно.

Но этот врач молчал, как в рот воды набрал.

По-видимому, действительно необходимо было очень спешить — Турецкого это тревожило не на шутку. Так спешат, только когда боятся не довезти.

Еще дома, едва пощупав у девочки пульс, послушав, врач сыграл тревогу по «форме номер ноль». Он погонял их так, что сразу стало понятно. Без лишних слов.

Возможно, только из-за этой дикой спешки Турецкий, вынося девочку на руках из квартиры Марины, не обратил внимания, не заметил явные следы ночного присутствия кого-то перед входной дверью квартиры Марины. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что кто-то топтался под дверью, топтался долго, больше часа, и, более того, зачем-то лазил в распределительный щиток, где счетчик, антенный кабель телевизора… За пропуск этих фактов в иное время Турецкий шкуру бы спустил с Сережи. А тут он сам же оплошал… Ребенок был в жару, хрипел. Турецкий не заметил ничего-

Около Октябрьской площади они пронеслись по подземному туннелю на скорости километров сто восемьдесят в час, и Турецкому опять, второй раз за последнюю неделю, показалось, что он проваливается в какую-то трубу…

— А кто вы ей — отец? — спросил дежурный врач-реаниматор. — Подробные справки мы даем только ближайшим родственникам.

Турецкий предъявил удостоверение:

— Я вас спросил не ради любопытства…

Врач внимательно изучил удостоверение, затем пригласил Турецкого пройти в служебное помещение блока интенсивной терапии инфекционного отделения Первой Градской.

— Так что у девочки?

— Редчайшая форма дифтерита в финальной фазе. — Он перехватил взгляд Турецкого, понял его, ответил: — Проживет еще несколько часов… — И, помолчав, добавил: — У-ди-вительно!

— Что удивительно?

— Мать утверждает, что вчера вечером ребенок был абсолютно здоров!

— Я тоже могу это подтвердить.

— Не верю! — не сдержался врач. — Не верю вам! Вы лжете. Лжете!

— Простите…

— И не надейтесь, не прощу! Так не бывает: здоров — и сразу мертв! Ребенок! Она мертва, вы поняли, практически мертва! Я удивляюсь, удивляюсь вам… Вот это — преступленье!

— Что — преступленье?

— Да то, что вы — не удивляетесь!! Вы, или мать там, или оба вместе, — вы убийцы! Хватились на четвертый или пятый день! Когда уж поздно!

— Вчера весь вечер девочка была здорова абсолютно!

— Вранье! Вы лжете. Так не бывает. Я уже сказал! Понятно я сказал?! Понятно?!

Турецкий задумчиво кивнул, соглашаясь.

Марина сидела, ссутулившись, под дверью реанимационного блока.

Турецкий тронул ее за плечо.

— Марина… Я кое-что, пожалуй, предприму.

— А? — Марина явно ничего не соображала. — Ой, Саша, Саша… Что ж такое-то! Неужто все, конец?!

— Ну, до конца, надеюсь, далеко. Я много думал по пути. Есть мысль одна. Шальная. Я хочу попробовать…

— Да что ты можешь — в этой ситуации?!

— Пока все живы — есть за что бороться. Ты слышишь? Я говорю: под лежачий камень вода не течет. Не плачь. У меня еще надежда есть. Один вариант. Последний. Сумасшедший. Слышишь? Я позвоню тебе часа через четыре…

— Куда позвонишь? Ну куда? Я буду здесь сидеть.

— Сиди и жди. Часа через четыре я вернусь.

Дата добавления: 2015-06-27