Необходимый экскурс в историю 7 страница

Профессор между тем продолжал:

— Конечно, это отнюдь не просто — начать новое дело: открыть лабораторию, подобрать штат единомышленников; все надо заранее утрясти, согласовать, осметить… Георгий Яковлевич помотался по коридорам главка, попыхтел на заседаниях да и махнул рукой: «Я уже потерял месяц, а конца‑краю согласованиям не видно, пропади все пропадом, буду лучше заниматься своим делом!»

— А кто заинтересован в этой лаборатории?

— Наука, естественно. Да и промышленность спит и видит такого рода центр новых идей.

— Так отчего же Иванову никто не помог?

— Мои советы он отвергает с ходу. — Яхминцев вздохнул. — Хотя, поверьте, кроме добра, я ему ничего не желаю… А министерский чиновник мало в чем заинтересован. Категория конечного результата труда отрасли никак на него не проецируется — зачем ему лишние хлопоты. День прошел, и ладно! Я уж и на хитрость пошел, — усмехнулся Яхминцев, — через тех, кто дружен с Ивановым, посоветовал: «Заинтересуй тех, от кого зависит решение вопроса в главке, пригласи в будущую лабораторию хоть на полставки, предложи защититься… Кто не хочет получить научное звание? Лучшая гарантия от возможных неурядиц или реорганизаций в аппарате…» Так он сразу же медведем поднялся: я вам не торгаш, и все такое прочее…

— Вообще‑то он верно поднялся, не находите?

Яхминцев покачал головой:

— Нет, Виталий Всеволодович, не верно. Я, знаете ли, поклонник системы Станиславского: жить следует в предлагаемых обстоятельствах. Всякие там штучки Мейерхольда — буффонада, авангардизм, сиюминутность, беспочвенность — не по мне. Если ты по‑настоящему предан идее отечественной науки, иди на все! Ползи ужом, смеши, как скоморох, плачь скупою слезой, это особенно ценится, можешь приболеть — убогих любят, они не страшны. Главное — получить базу, потом пойдет дело!

— Ой ли? А не может ли во время такой скоморошьей игры произойти некий слом личности? Я не очень‑то знаю людей, которые бы тайно крались к открытию… К новому идут с открытым забралом…

— Ну да, конечно, — Яхминцев посмотрел на Славина своими холодными, несмеющимися глазами, — все верно, только, изволите ли видеть, я прагматик, из комсомольского возраста, к сожалению, вырос, живу и работаю в предлагаемых обстоятельствах и, повторяя слова Пастернака, которые тот написал в одной из своих телеграмм, «положа руку на сердце», тоже кое‑что сделал для отечественной науки. Я был готов взять на себя организационные хлопоты, потерять и полгода в походах по заседаниям и комиссиям, но разве Иванов согласится работать вместе со мной?! При том, что он весьма и весьма талантлив, гордыня в нем воистину феноменальная, не зря он Вагнера более всех других композиторов любит, особенно «Полет валькирий».

— Это всегда в нем было?

— Знаете, я не люблю говорить о ком бы то ни было за глаза. Конечно, ему не просто смириться с тем, что он — в некотором роде уникум, человек с мировым именем — работает под моим началом…

— Простите, профессор, мой вопрос: если вы считаете его истинным талантом, то отчего бы вам не уступить ему свое место? Вы, как я понял, радеете не о своей роли, но прежде всего о судьбе отечественной науки…

— Именно потому, что я радею о судьбе русской науки, мне и приходится — несмотря ни на что — сидеть в этом кресле. Приди Иванов, он бы разогнал отдел, привел бы ватагу молодых авантюристов без роду и племени, для которых нет ничего святого, и начал бы, что называется, с чистого листа. Я против кардинальных ломок, Виталий Всеволодович, стою за эволюционный путь развития — опять‑таки в предложенных обстоятельствах… Я, кстати, не очень понимаю: какого рода статью вы готовите?

— Статью‑раздумье, — ответил Славин.

— Это как?

— Очень просто: берется факт, жизненная коллизия, и журналист высказывает свое отношение к происходящему…

— Очень важное дело, — согласился Яхминцев. — В «Литературной газете» самые читаемые материалы именно такого рода… Вы посоветовались с Иннокентием Владимировичем?

— А кто это?

— Валерьянов, наш куратор в министерстве…

— Нет.

— Но вы намерены встретиться с ним?

— Считаете, что нужно?

— Полагаю, необходимо.

— Почему?

— Вы по образованию не математик?

— Увы, нет.

— Вы хорошо ответили… «Увы, нет»… Обратили внимание: сейчас тяга к технике уступила место гуманитарному направлению? Снова лирики начали одолевать…

— Не в лириках дело, — возразил Славин. — Просто инженер зарабатывал у нас меньше рабочего средней квалификации… Сейчас, думаю, положение изменится.

— Вашими бы устами да мед пить, — вздохнул Яхминцев. — А по поводу визита к товарищу Валерьянову я не случайно сказал… Поймите, я в довольно трудном положении: Иванов говорит обо мне все, что ему вздумается, у него какой‑то маниакальный пункт ваш покорный слуга… Я не смею уравниваться с ним: во‑первых, потому, что считаю это недостойной склокой, а во‑вторых, я руководитель. То, что позволено быку, не позволено Юпитеру. Я отвечаю за коллектив, а это достаточно большая честь, чтобы поддаваться эмоциям.

— У вас с ним давно такие отношения?

— Честно говоря, не помню…

«Помнишь, — подумал Славин. — С пятьдесят второго года, когда ты нес по кочкам „лженауку“, именуемую кибернетикой, „зловредный бред псевдоученого Винера“, а Иванов стоял за нее горой и был с твоей помощью отчислен из аспирантуры за „проповедь чуждых советскому ученому влияний буржуазного Запада“.

— Я ничего не стану писать, не показав заготовку статьи вам, — пообещал Славин. — И товарищу Валерьянову, как вы посоветовали. Поэтому ответьте, пожалуйста, на ряд вопросов личного, что ли, плана. Можно?

— Извольте… Если это не будет входить в противоречие с моим понятием мужского благородства…

— Что делал Иванов после того, как его отчислили из аспирантуры?

Яхминцев долго, не мигая, смотрел в глаза Славина. Взгляд его словно бы старался оттолкнуть собеседника; лицо было неподвижным, замершим.

— Если мне не изменяет память, из аспирантуры его отчисляли дважды…

— Мне известен один эпизод такого рода… С чем он был связан?

— С кибернетикой, — после некоторой паузы ответил Яхминцев. — А про историю с Милой Ковальчук не слыхали?

— Нет. — Славин покачал головой. — Не слыхал.

— Вполне романтическая история… Была у нас такая студентка… Дивная красавица… С длинной косой, знаете ли, статная, приветливая… Словом, Иванов жил с ней больше года, а когда Мила забеременела, отказался оформить их отношения, бросил девушку на произвол судьбы…

— Плохо.

— Да уж, хорошего мало…

— Это случилось еще до передряги с «низкопоклонством» перед кибернетикой?

— Да, примерно за год. Или полтора, разве упомнишь…

— Было общественное разбирательство?

— Да, поначалу исключили из комсомола, но горком оставил его в рядах… Со строгим выговором… А из аспирантуры отчислили… И если бы не постоянное покровительство академика Крыловского, не было бы сегодня профессора Иванова…

— А кто поднял вопрос о его вторичном отчислении?

— Ах, Виталий Всеволодович, кто старое помянет, тому глаз вон… Стоит ли сейчас касаться этой темы? Время было сложное, крутое, мало ли кто мог подбросить идею? Мир науки — сложный мир. У нас тоже есть свои Моцарты и Сальери… Мне сдается, что инициатором дела был профессор Ткачук, покойный ныне…

— Инициатором был Леонид Романович, — сразу же ответила Людмила Павловна Ковальчук — та самая Милочка…

— Яхминцев? — уточнил Славин.

Женщина кивнула; несмотря на то что ей было уже под пятьдесят, черты лица сохранили красоту, седина еще больше подчеркивала молодость, сокрытую в ее огромных, зеленоватых, с коричневыми крапинками глазах; морщин почти нет; фигура ладная, спортивная, только косы, о которой говорил Яхминцев, не было — вполне современная, короткая стрижка.

— А первый раз? Вы извините мне этот вопрос, Людмила Павловна… Я имею в виду первое отчисление из аспирантуры…

— Мне бы не хотелось об этом говорить…

— Я понимаю. Но мне очень нужно, чтобы вы ответили…

— Жора… Георгий Яковлевич особый человек… Вроде танка, — грустно улыбнулась Ковальчук. — Когда он идет к чему‑то, ничего вокруг не видит, только цель… Мне до сих пор стыдно за то заявление, что я написала… Ведь его исключили из‑за моего письма… Персональное дело о моральном разложении со всеми вытекающими отсюда последствиями… Жо… Иванов говорил: «Погоди, дай мне защититься, я не могу делить себя между детищем и дитем, такое уж я дерево…» Бабы дуры, если б нас матери пороли за истеризм, а то ведь, наоборот, поощряют: «Борись за свое счастье». Кстати, текст мне Яхминцев продиктовал, уверял, что после того, как он покажет мое письмо Жоре, тот сразу же пойдет в загс, ему, говорит, толчок нужен, он неподвижный. Есть люди с врожденным ускорением, а есть заторможенные, живущие только своей мечтою, им на все наплевать, только бы получилось задуманное. Нет, не хочу я об этом, я себя чувствую такой дрянью, такой мещанкой… До сих пор не могу понять, когда любовь стала приобретать форму собственности…

— Вы не виделись с Ивановым после того, как его отчислили?

— Ну отчего же… Виделись… Он ещё поцеловал меня и сказал: «Какая же ты дура! Слава богу, что все получилось так, пока ты молода и красива…»

— А ребенок? У вас есть ребенок?

Женщина покачала головой:

— Я только могла об этом мечтать… Не было никакой беременности… Я дважды приходила к нему, пыталась объяснить… Да разве объяснишь?

— Как он жил, когда его отчислили из аспирантуры?

— Продолжал работать. Дописал диссертацию… За полгода закончил…

— А чем он жил? — повторил Славин. — Деньги откуда?

Женщина вдруг улыбнулась; в ее улыбке были грусть, любовь, нежность, память.

— Он в преферанс обыгрывал торговцев из овощного магазина… Математик, поразительно чувствует комбинации в картах…

«Полковнику Славину.

За три дня до появления в обращении сторублевой купюры, заложенной в контейнер ЦРУ, на квартире Иванова собрались, как и обычно по пятницам, народный артист РСФСР Василий Аркадьевич Тубин, генерал‑лейтенант Алексей Карпович Шумяков и кандидат физических наук, помощник академика Крыловского по связям с промышленностью Геннадий Александрович Кульков.

Полковник Груздев».

Работа‑IV

Василий Аркадьевич Тубин бросил на пол шинель и, поискав глазами костюмера Галю, закричал:

— Надо же следить за реквизитом, голубушка!

— Чем и занимаюсь, — спокойно ответила та, продолжая вязать шарфик.

— Но по роли я батальонный комиссар! — продолжал неистовствовать Тубин. — А вы мне приляпали кубари — политрук! Это же совершенно разные характеры!

Славин, стоявший в павильоне возле камеры, недоуменно посмотрел на режиссера фильма Сазонова:

— При чем здесь петлицы и характер?

Тот пожал плечами:

— Это необъяснимо. Артист. Совершенно особая психология. А может, роль не выучил. Артистам платят мало, вот и вертится: на радио почитает, на телевидении снимется, в Бюро пропаганды киноискусства подрядится на выступления, — времени‑то на искусство и не остается… — вздохнул Сазонов. — Пока будут менять кубари на шпалы, поучит.

— Это удобно, если я с ним поговорю перед съемкой?

— Да, бога ради… Мы начнем работать не раньше чем через час.

— Так долго готовитесь?

— Свет надо ставить, а у нас аппаратура тридцатых годов, рухлядь. Обязательно что‑нибудь в декорации отвалится, пойдут искать постановщика, чтоб он гвоздь прибил. Найдут, уговорят, прибьет, а тут перерыв… Осветители его неукоснительно соблюдают. Они никак не заинтересованы в результатах работы съемочной группы, живут на зарплату, наш успех или провал их мало волнует. Попьют осветители чайку, а Тубин скажет, что ему пора на спектакль, — вся съемка сорвана. Так и живем…

— «Земля у нас обильна, порядка ж нет как нет», — усмехнулся Славин.

— Графом Алексеем Константиновичем Толстым пробавляетесь? — поинтересовался Сазонов. — Рискованно, весьма рискованно.

— Почему? — задумчиво рассматривая из темноты павильона лицо Тубина, спросил Славин.

— Сейчас появился целый сонм защитников дореволюционной истории России, стоят на страже величия державы, ее традиций.

— Правильно делают, по‑моему.

— Ой ли? Гипертрофированная любовь ко всему своему — даже к тому, что кроваво и темно, — к добру не приводит. Я понимаю, Донской, Радищев, Чайковский, но когда иные радетели квасного патриотизма начинают меня убеждать, что Николай Первый был вполне интеллигентным человеком, чугунку в России построил, мне делается стыдно перед Пушкиным и Лермонтовым.

— Ну, такого рода монархические настроения просто неинтеллигентны, — заметил Славин, — и свидетельствуют о малой научной подготовленности собеседника. Не обращайте внимания, нервы сбережете…

— Нервов вообще не осталось, ошметки…

— Скажите, а Тубин в экспедиции всех в преферанс обыгрывает?

— Ах, вам и это известно? Ну и пресса… Да, он играет жестко, красиво играет, школа Иванова, ничего не скажешь.

— Школа Иванова? А кто это?

— Его приятель, математик… Поразительный мужик! Мозг как компьютер… Но он не только математик, он великий артист и психолог. Играет каждого участника пульки, рисует себе его психологический портрет, только поэтому и обставляет всех нас.

— Всегда?

— По‑моему, всегда.

— Помногу?

— Да уж не на рубль.

— А куда деньги девает?

— Гуляка… Осталась пара‑тройка мужских лет, потом старость, вот и торопится…

— Хорошо его знаете?

— Он к Тубину прилетал в Ялту, когда мы там работали. Я еще снял его в эпизоде, где гоняют на водных лыжах, он утер нос профессионалам.

— У нас нет профессионалов, — улыбнулся Славин. — Наш спорт любительский… Днем слесарь на заводе, а вечером едет в «Лужники» играть против сборной ФРГ, разве нет?

…Славин пошел на съемочную площадку, под свет юпитеров, к Тубину; тот сразу же сказал, что Митя Степанов его старый ДРУГ.

— Хочу сняться в его сценарии, но он мне одних злодеев предлагает, а на злодеях звание народного артиста Союза не получишь, нужна галерея положительных образов, да и премию дают только тем актерам, которые играют передовиков; удивляюсь, как Броневому дали орден за Мюллера…

Славин поинтересовался:

— А какое значение для роли имеет то, что вместо шпал вам повесили кубари на петлицы, Василий Аркадьевич?

— Не понятно? — удивился тот искренне.

— Совершенно не понятно.

— Никто не понимает трепетную душу артиста, — вздохнул Тубин. — А жаль. Если я батальонный комиссар, то и ощущаю себя по‑комиссарски… Политрук — низшее звено политработников, надо искать свою краску, манеру поведения, а в режиссерском сценарии было: батальонный комиссар. К этому я и готовился, Симонова перечитал, Гроссмана, Бондарева с Быковым, Бориса Васильева… Нафантазировал характер, в сценарии‑то один контур, не слова — жестянки, сплошная функциональность… И — на тебе, политрук!

— А какая награда на гимнастерке… Это тоже важно для артиста?

— Невероятно! Однажды я играл в довольно большом эпизоде — роль маршала Мерецкова. Вы себе не представляете, какую летящую радость я испытывал все то время, пока носил маршальскую форму со Звездой Героя…

— А в преферанс это играть не мешало? — усмехнулся Славин.

— Что вы! Какой там, к черту, преферанс! Я не мог взять в руки карты! Я был в образе полководца! У меня сон пропал, врачи седуксен прописали!

— А вы бы Иванова сыграть смогли?

— Егора?

— Да.

— Если б написали, смог. Характер. Камень. Махина. И при этом нежный ребенок. В нем мало кто видит мальчика, решившего доказать миру свое право на мечту. Он же прячется от людей, придумал себе имэдж[8], под ним и живет…

— Но у него ни Звезд нет, ни лауреатств… Лацканы пустые, один характер, — поддел Славин.

— Звезды будут, — убежденно ответил Тубин. — И лауреатство тоже. Обидно, конечно, если посмертно…

— Кто у вас в пятницу проиграл? — лениво поинтересовался Славин. — Говорят, рубка была любопытнейшая…

— Гена пролетел как голубь.

— Кульков?

— Да. — Актер расхохотался. — Слыхали историю про то, как хоронили преферансиста, который умер от разрыва сердца, взяв две взятки на мизере?

— Не слыхал.

— Но в преф играете?

— Если только в поезде.

— Тогда поймете… Хоронят покойника коллеги по зеленому столу, скорбно идут за гробом, а один участник пульки шепчет другому: «Если бы я зашел к нему восьмеркой треф, — и кивает на гроб, — он бы потащил не две, а шесть взяток…»

— Странно, я встречался сегодня с Ивановым, — посмеявшись над анекдотом, заметил Славин, — и он не произвел на меня впечатление человека, живущего под имэджем…

— Это, знаете ли, вопрос талантливости… Если вы сразу же замечаете, что человек играет, — тогда, конечно, неинтересно; провинция наигрывает так, что швы видны. Только личность вживается в образ, который ею задуман и выбран… Помните, у Пастернака: «Пройду, как образ входит в образ и как предмет сечет предмет».

— А как бы вы играли Иванова?

— Не понял. Что значит — как бы играл? Так, как его образ написал бы сценарист…

— Допустим, сценарист его не знает. Но вам предлагают материал, где есть ученый, похожий на Иванова… Вы вправе предложить свое прочтение образа?

— Зависит от режиссера. Знаете, анекдот есть. Пришел человек в исполком и спрашивает: «Скажите, у меня право на отдых есть?» — «Есть». — «А право на использование свободного времени по своему усмотрению?» — «Есть». — «А я могу…» — «Не можете!» Право есть, а мочь — не моги! Эпохальный анекдот, а? Вот и режиссеры. Один принимает задумку актера: все можно, ищи! А другой снимает тебя, как мартышку, да еще заставляет считать про себя, пока руку ко лбу поднимаешь, и чтоб непременно досчитал до пяти, ни больше ни меньше; таким он видит жест, понимаете?

— Ну а если режиссер ваш союзник?

— Черт его знает… Тогда, конечно, я бы предложил ему свое видение… Вы с мамашей Жоры не знакомы?

— Шапочно…

— Посмотрели бы вы, как он выводит ее гулять по воскресеньям в парк… Она из дворян, аристократка… Почти ничего не слышит и все отчитывает Жору, отчитывает — и то он делает не так, и это… Надо иметь его выдержку, чтобы улыбаться, шутить, обещать исправиться… Каждый год половину своего отпуска тратит на старуху — вывозит под Зарайск, там у ее отца имение было… А послушайте, как он грохочет на ученых советах?! Никаких авторитетов…

— Нечто подобное уже было в кино, — заметил Славин. — Нежность к матери, грубость на работе… Не помню только в каком… И мне это показалось несколько искусственным, чересчур прямолинейным…

— Мир устал от простоты, ищут искусственность, только бы поразить… Жаль… «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в эту удивительную простоту…»

— Любите Пастернака?

— Вот кого бы сыграть…

— Это действительно интересно, — согласился Славин. — Хотя далеко не просто…

С колосников, окружавших съемочную площадку, оператор крикнул:

— Мы готовы, мастер!

— За работу! — Режиссер хлопнул в ладоши. — Начнем снимать!

Тубин обернулся к костюмерше — на шинели были две шпалы. Он поправил пояс, и Славин поразился той перемене, которая в считайные доли секунды произошла с актером: лицо его сразу же отвердело, лоб стал выпуклым, нависли надбровья, а нижняя челюсть чуть выступила вперед, придав его облику выражение сурово решительности…

— Спасибо вам, — сказал Славин актеру. — Счастливой съемки.

— К черту, — ответил Тубин иным, начальственным голосом. — Если с мамашей уже было в кино — добрый сын и так далее, — тогда можно поискать ключ в отношениях Егора с женщинами: хряк ведь, ни фигуры, ни лица, а как они льнут к нему! Будто мотыльки летят на огонь…

— Почему? Как вы думаете?

— Потому что добрый. А никто в мире так не нуждается в доброте, как женщина…

…Генерал‑лейтенант Шумяков посмотрел на Славина с нескрываемым удивлением:

— ЧК интересуется преферансом?

— Нет. Этим ЧК не интересуется. Меня занимает только один, вопрос: кто у вас крупно проиграл в прошлую пятницу?

— Кульков.

— А чем он расплачивался?

Шумяков недоуменно пожал плечами:

— Понятно, деньгами. Он крупно подсел на мизере, ловля была интереснейшей… А в чем дело?

— Я объясню. Но сначала мне надо выяснить, какими купюрами расплачивался Кульков. Это крайне важно, Алексей Карпович.

— По‑моему, он положил на стол сотенную. Но я как‑то не очень обратил на это внимание. Для меня игра, как понимаете, не есть средство заработать четвертной билет, а способ снять стресс; работа, сами понимаете, какая…

— Понимаю, но мне хочется, чтобы вы всё вспомнили, по возможности, точно…

— Я могу позвонить Иванову. Он снял весь выигрыш, надо полагать, помнит подробности. Но вы все же объясните существо дела, я не очень‑то умею думать, когда не понимаю, о чем идет речь…

— Алексей Карпович, я вынужден посвятить вас в государственную тайну…

Генерал заколыхался в кресле:

— Полковник, я в нее посвящен уже тридцать пять лет…

— Дело в том, что сторублевая ассигнация, появившаяся на столе профессора Иванова, попала туда прямиком из шпионского контейнера ЦРУ.

— Да перестаньте вы! — Генерал даже всплеснул руками; они у него были тонкие, выхоленные, как у пианиста, а ведь крестьянский сын, в детстве подпаском был под Вязьмой, пока мальчишкой не ушел в партизаны. — Это бред какой‑то! Не мог же Геннадий расплачиваться американскими деньгами! Нет, положительно, это абсурд! Надо спросить у него, как к нему попали эти деньги, вполне мог получить в сберкассе, в магазине…

— Не мог, — отрезал Славин. — И спрашивать его ни о чем нельзя.

— Погодите, вы что, подозреваете его?

— Мы разбираемся, Алексей Карпович… Возбуждено уголовное дело…

— Против Кулькова?! — Генерал потер виски своими тонкими, Длинными пальцами. — Это полнейшая абракадабра, полковник!

— Дело возбуждено по фактам передач разведцентра ЦРУ неустановленному агенту и закладки шпионского контейнера, в котором находились зашифрованные инструкции, деньги — именно сторублевые купюры — и золото. Перед тем как ассигнации попали по назначению, они были у нас пронумерованы и помечены, так что ошибка исключена… Впрочем, если вы сможете доказать, что Кульков получил сотенную купюру в магазине или сберкассе, я буду вам только признателен… Но вот в чем беда: в магазине он ее получить не мог, сдачу такой купюрой не дают, согласитесь. В сберкассах номера интересующих нас сторублевых ассигнаций находятся под контролем… Сигналов оттуда не поступало… Выдвигайте версию, Алексей Карпович, я готов анализировать вместе с вами любой допуск.

— Хм… Хорошо, а если он одолжил у кого‑то эту треклятую сотню? Вообще, у меня голова кругом пошла… Геннадий должен ко мне завтра приехать на дачу…

— Мы бы просили вас не встречаться с ним… И не разговаривать. Даже по телефону… Желателен ваш срочный отъезд в служебную командировку, командование в курсе дела, Алексей Карпович. Что касается того, мог ли Кульков одолжить у кого‑то сто рублей перед тем, как идти на преферанс, то это вполне рабочая версия, я поручу моим товарищам подумать над ней…

— Он, кстати, одалживал у какого‑то своего приятеля большую сумму, когда покупал машину… Запамятовал, как его звали…

— А профессия?

— Врач‑гомеопат.

— Играет в преферанс?

— Нет. Мне кажется, нет. Во всяком случае, с нами не играл… Я, знаете ли, не люблю новых людей, предпочитаю бывать с теми, с кем связан по работе или старым дружеством…

— С Кульковым вы связаны по работе?

— Конечно… Хотя последние годы отношения у нас, я бы сказал, переросли в приятельские… Да нет, не может быть того, о чем вы думаете! — Генерал снова всплеснул руками. — Он же имеет выходы на ракетные дела, на оборону, что вы, товарищ дорогой!

Славин кашлянул и, ощущая какую‑то сковывающую неловкость от того, что не мог отвести взгляда от Звезды Героя на кителе генерала, спросил:

— Кульков… или Иванов… они вели с вами разговоры по тем узлам вопросов, которые относятся к категории особой секретности?

— Кульков знает не меньше меня, полковник. Если не больше. Он повсюду сопровождает академика Крыловского, помощник по связям с оборонной промышленностью, что вы хотите… Это страшно, если он… Нет, я отказываюсь верить, положительно отказываюсь…

— Когда вы познакомились с Кульковым?

— Во время испытания ракет… Лет пятнадцать назад…

— Помните, при каких обстоятельствах?

— Мы, сдается, возвращались в Москву в одном купе…

— А потом?

— Что‑то через год встретились на совещании… Я его подвез к дому, он пригласил выпить чаю. Мы перекурили во время этого совещания, сидели с утра и до позднего вечера…

— Он тогда жил один?

— Нет, отчего же? С Лидочкой… С Лидией Афанасьевной… Это его жена, очень гостеприимная женщина…

— А потом? — повторил Славин.

— Потом… Погодите, потом он отдыхал со мною в одном санатории, там‑то мы и сели за пульку на пляже…

— Азартный игрок?

— Ну что вы! Я же говорю: мы снимаем преферансом стресс… Гена… Кульков, между прочим, был каким‑то странным во время последней пульки… В ту пятницу он играл крайне нервно, такого с ним никогда не было…

— До этого он проигрывал спокойно?

— Плюс‑минус десять рублей, какой это проигрыш?! При его‑то окладе… А в пятницу он без удержу темнил, попусту торговался, будто дразнил самого себя… Но вы расспрашиваете о нем как о преступнике, полковник!

— О преступнике допрашивают, Алексей Карпович. Я пока что спрашиваю о нем как о свидетеле, который расплатился купюрой сотенного достоинства, присланной ЦРУ.

— Нет, но я же чувствую, вы его подозреваете…

— Плохо, если я дал вам основание составить такое мнение… Я не имею права на подозрение, это противозаконно… Скажите, у вас никогда не возникало какого‑то неприязненного чувства ни к одному из тех, с кем вы играли у Иванова в преферанс?

— Нет, — сразу же ответил Шумяков. — Это было бы нечестно: приходить в дом, где тебе кто‑то или что‑то не нравится…

— Поведение ваших партнеров все эти годы было безукоризненным?

— Да… Пожалуй… Впрочем, однажды меня несколько резанула безапелляционность Егора…

— Иванова?

— Да.

— В чем она выразилась?

— Он слишком уж яростно говорил о своем коллеге…

— Яхминцеве?

Генерал взглянул на Славина по‑новому, оценивающе:

— Вам и это известно?

— Да.

— Я тогда заметил ему, что не резон так зло говорить о том, с кем работаешь… А Егор ответил, что о гробовщиках мысли он иначе говорить не умеет…

— А Кульков?

— По‑моему, Кульков поддержал меня… Правда, он попросил Егора рассказать, какую новую идею Яхминцев закапывает…

— Иванов объяснил?

— Помнится, да… Но он объяснял языком уравнений и формул, это не по моей части. — Генерал вымученно улыбнулся.

— Кульков хорошо ориентируется в том, чем занят Иванов?

— Конечно… Коллеги…

— Но Кульков, как я слыхал, не очень‑то котируется как ученый… На докторскую диссертацию так и не потянул.

— Это как раз объяснимо: все время со своим шефом на испытаниях и строящихся объектах, на себя у него просто‑напросто нет времени.

— У вас не осталось в памяти чего‑либо такого, что удивило, обрадовало или, наоборот, расстроило в характерах ваших партнеров? В их манере себя вести… В поступках, словах, наконец…

— Нет. Я же ответил: если бы меня что‑то отвратило от человека, я бы не смог с ним более общаться, такой уж у меня норов… Если рву, то навсегда.

— Вы когда‑нибудь фотографировались вместе с партнерами?

— Никог… Погодите, погодите, как раз в пятницу Генн… Кульков принес зеркалку и сделал несколько снимков. С блицем…

— Впервые за все время знакомства?

— Впервые. Полагаю, что впервые… В силу моей профессии я не очень‑то разрешаю себя фотографировать…

— Алексей Карпович, пожалуйста, попробуйте восстановить по дням историю вашего знакомства с Кульковым и профессором Ивановым. Это бы очень и очень помогло мне в деле… Что касается вероятия обмена Кульковым мелочи на купюру сторублевого достоинства, я не премину заняться этим сегодня же… И последнее: если он вдруг позвонит вам в течение тех двух часов, пока вы еще не уехали из Москвы, пожалуйста, разговаривайте с ним так, как разговаривали всегда…

— Не обещаю.

— Это необходимо.

— Не обещаю, — повторил генерал. — Сделайте так, чтобы мои телефоны не работали. Я знаю, чего могу обещать, а чего нет.

Полковник Груздев докладывал тихим голосом, глухо покашливая, был, как всегда, несмотря на неудержимо‑веселый нрав, нетороплив и обстоятелен:

— Собственно, ничего особенно интересного наблюдение за Кульковым не дало, Виталий Всеволодович. Учреждения, которые он посетил за эти три дня, следующие: Министерство авиационной промышленности, Академия наук, Министерство обороны, Госплан Союза. Фамилии людей, тех, с кем он встречался, приложены, сорок пять человек, в высшей мере уважаемые товарищи. Если он действительно получил сторублевую ассигнацию из ЦРУ и она не попала к нему каким‑то шальным образом, чего я отнюдь не исключаю, тогда основные узлы ракетной проблематики Советского Союза будут известны Лэнгли.

Дата добавления: 2015-06-27