Бинтование душевных ран или психотерапия. 6 страница

Раскачивание эмоционально-психологической «лодки», изничтожение долга как внутренней ус­тановки сознания оборачивается печальными прак­тическими последствиями. И если наша героиня — «Милая женщина», пройдя период «поискового эго­центризма», все же вернулась к равновесию эгоис­тического и альтруистического начала, то другие посетительницы Профессора, порвав с «устаревши­ми нравственными устоями», успешно разрушили ту социальную микросреду, с которой были тесней­шим образом связаны. Одна разбила собственную семью, потеряв мужа. Другая порвала с родителя­ми и обрекла их на одинокую старость. Третья, ув­леченная поисками внутреннего комфорта, забро­сила дочь, предоставив ей возможность с четырнад­цати лет «жить самостоятельно» и катиться вниз по наклонной плоскости.

Все они доставили боль близким людям, все про­явили необоснованную жестокость и равнодушие. Равнодушие, которому их научили. Взамен этого была приобретена «свобода»: без любви, без друж­бы, без ответственности, без соучастия. Благо, столь же призрачное, как и удовольствия, получаемые в результате беспробудного пьянства или наркотичес­ких инъекций. Безвыходная, бессмысленная сво­бода, лишенная, выражаясь языком В. Франкла, «трансценденции», выхода к другим, который не­возможен без взаимосвязи и взаимозависимости.

Второй тезис Профессора теснейшим образом свя­зан с первым: «Вам никто ничего не должен».

Надо сказать, что тезис этот на практике приме­няется с гораздо большим трудом, нежели тезис «Я никому ничего не должен». Когда «Я ничего не дол­жен», тут все ясно, а вот когда отворачиваются дру­гие... Здесь легко выпасть из той самодовольной эйфорийки, которую создает эгоистический восторг. И выпадают. И не только из эйфории, но и из жизни тоже. Некоторые посетительницы Профессора (к сча­стью, их было мало) неожиданно кончали жизнь са­моубийством или совершали попытки суицида. Мож­но предположить, что наряду с другими факторами здесь играл немалую роль и тот ценностный сбой, который они претерпевали, пытаясь воплотить в соб­ственной жизни теорию «независимости от других». Они просто не справлялись с титанической и демо­нической ролью, взятой на себя: превзойти обычные человеческие нормативы отношений, возвыситься над мелочностью обид, переживаний, расхожих, но ре­альных представлений о справедливости.

«Независимым от других», возможно, способен быть аскет, отшельник, посвященный, чья душа полностью повернута к Абсолюту. Это качество особенно избранных, к тому же тренируемое годами и одушев­ленное верой в высшие измерения бытия. Лишь свя­той может относиться к другим людям без всяких обид, без желаний и требований, без ожиданий чего-либо «для себя». Он уже это превзошел. Он вознесся над «нуждой» в другом и сам стал лишь «даром», который дарится всем остальным безоговорочно.

Идея спокойного принятия того, что «нам ни­кто ничего не должен», быть может, и способна слу­жить неким горизонтом, регулятивным принципом нравственного стремления, но она абсолютно непри­менима в реальной жизни для решения практичес­ких психологических коллизий. Она предъявляет к человеку непомерные требования, фактически на­стаивая на полном одиночестве, которое надо при­нять в качестве безусловного факта. В сущности, это противоречит социальной, коммуникативной природе человека.

Абсолютная бескорыстная божественная добро­желательность просто невозможна для «среднего па­циента», обратившегося к психотерапевту. Если она принята как «руководство к действию», то тотчас оборачивается несостоятельной претензией, отчего человек чувствует себя еще больше ущемленным:

«Я не способен на независимость. Я не способен на самостоятельность. На жизнь без нужды в другом».

Но именно на такое «разочарование в себе» не­редко толкает человека психотерапия, призывая его отказаться от людских мерок взаимозависимости и от тех ожиданий, которые с этой зависимостью связаны. Это особенно ярко проявляется в рекомен­дациях, которые дают психотерапевты пациентам, не способным справиться с обидами на своих близ­ких и испытывающим поэтому сильный диском­форт. Так, например, известный психотерапевт Ю. Орлов считает, что наша обидчивость — инфан­тильная реакция на наше окружение, она питается энергией магического сознания. Если мы реалис­тически смотрим на мир, то понимаем, что поведе­ние другого не обязано соответствовать нашим ожи­даниям (другой ничего тебе не должен!). Наши ожи­дания по отношению к другим Ю. Орлов считает инфантильным эгоцентризмом. О выражениях типа: «Хорошему должно быть хорошо, плохому плохо. В мире существует справедливость, а он поступает несправедливо. Дети должны быть благодарны ро­дителям» он отзывается так: «Куча благонамерен­ных и льстящих примитивному сознанию глупос­тей, которые наперегонки повторяются писателя­ми, как знаменитыми, так и мелкими, и мешают нам думать саногенно». Чтобы думать «саногенно», надо «совершить акт принятия другого таким, ка­ков он есть, простить, признать за ним свободу вы­бора любой линии поведения, даже обижающего вас. Принять другого — это значит считать его свобод­ной личностью, которая не обязана вас любить. Ибо в известной всем пословице сказано: «Насильно мил не будешь!»

Оставим на совести Ю. Орлова обвинение в глу­пости всех, кто считает, что к родителям следует испытывать почтение и верит в наличие справед­ливости. Думаю, что понятия справедливости и благодарности не нуждаются в моей защите, так как говорят сами за себя — человеческое общество без них невозможно и никогда не существовало. Одна­ко изумляют утопизм и несоответствие реальности в самой постановке вопроса. Что означает «другой как он есть»? Неужели это некая абсолютная само­замкнутая данность, не зависящая ни от каких че­ловеческих нормативов и не подвластная им? И не­ужели это нечто неизменное, на что никто и ничто не влияет? Разумеется, нет. Другой человек вписан чаще всего в ту же систему ценностей и ориенти­ров, что и мы с вами. Он может вас не любить (лю­бовь невозможна без его воли), но при этом он не только может, но и обязан соблюдать множество нормативов человеческого поведения и обращения, которые призваны помочь минимально ранить дру­гого, смягчать конфликты, разрешать противоре­чия. В обществе есть установившиеся представле­ния о порядочности и непорядочности, вежливости и грубости, достойном и недостойном поведении. Обида — не инфантилизм, а естественная реакция на вполне законные ожидания относительно опре­деленного типа поведения.

Проведенные еще в первой половине века иссле­дования ныне широко известного в нашей стране Альфреда Шюца показали, что мир повседневнос­ти, в который мы все погружены, — это мир мат­риц и стереотипов, схем и нормативов, распростра­няющихся как на сознание, так и на поведение. Мы ничто и никого не можем понять и оценить, не прибегая к этой системе интерсубъективно задан­ных измерителей. Потому повседневность проникнута ожиданиями. Ну, в самом деле, как вы будете реагировать, если вместо того, чтобы подать вам то­вар, продавец станцует вам бешеную джигу, а в ответ на вашу помощь и дружбу вас будут обливать грязью? В первом случае удивитесь и возмутитесь. Во втором — конечно, обидитесь. Шюц специально вводит термин «фоновые ожидания», подчеркивая этим всепроникающий характер наших установок, готовность воспринимать мир определенным обра­зом, так, как он задан нам нашей культурой. Ко­нечно, к культуре можно относиться творчески, но нельзя выпрыгнуть из нее совсем и оценить своего ближнего, абсолютно ни с чем его не соотнося. За­чем же давать людям совет «Ничего ни от кого не ждать», зная, что такие советы заведомо невыпол­нимы?

Выражение «Боритесь с обидой, воспринимая другого таким, каков он есть», может иметь еще один смысл: не пытайтесь переделывать другого, распевая песенку «Стань таким, как я хочу». Вполне можно согласиться с утверждением, что ломать на­туру и характер другого — дело безнадежное и же­стокое. Однако это совсем не отменяет того, что мы непрерывно формируем друг друга. Воспитываем. В любом возрасте. И моя обида, если, разумеется, она имеет под собой серьезное основание, может за­ставить другого рефлексировать и меняться. Даже если он меня не любит, а лишь уважает и желает поддерживать со мной нормальные отношения.

«Если... другой не способен на переживание вины, обида становится бесполезной, нефункцио­нальной», — пишет Ю. Орлов. Я совершенно согласна с ним. Но далеко не все в нашем внутреннем мире прагматично и функционально. Обида (осо­бенно, если другой покидает вас) не дает никаких внешних результатов, но она соизмеряет вас с не­кой ценностной шкалой отношений, показывает, что вы — человек, а не Бог, способный обойтись без кого угодно.

Я не ставлю своей целью пропеть славу обиде. Я тоже считаю, что постоянная обидчивость изматы­вает человека, разрушает его, особенно, когда оби­ды происходят из-за пустяков. Но я совсем не могу принять тезиса «Вам никто ничего не должен». Мы все должны друг другу, должны любовь и труд, бла­говоление и заботу. Должны! И к этому-то как раз надо относиться спокойно. Без этого — плохо, ужас­но, без этого — гибель в душевном одиночестве и без надежд. А обиды можно изживать и другими путями. Есть разные методики. В одном случае ста­рательно вырабатывают равнодушие к личности обидчика, в другом — снисходительность к чужим порокам, в третьем — мысленно уменьшают обид­чика, пока он не превращается в точку и не исчеза­ет на горизонте, в четвертом — просто его жалеют, видят в нем существо, обиженное жизнью. Я пола­гаю, что вполне можно бороться с обидами, не отго­раживая себя от человечества ледяной стеной суж­дения: «И вы мне не нужны, и я без вас обойдусь». Потому что все глубоко связаны, и истинная свобо­да состоит не в монадном одиночестве, а в успеш­ном взаимодействии.

Следует отметить, что концепции, связанные с идеей максимальной автономии человека от других людей, акцентирующие ценность индивидуальнос­ти, созданы в основном на Западе, в странах, про­шедших путь классического капитализма и впитав­ших из экономики пафос атомизации. К сожалению, я не знакома с психотерапевтическими работами, характерными для современной Японии, Китая, дру­гих азиатских стран, но смею предположить, что они не включают в себя требований «активной люб­ви к себе» и игнорирования установок внутреннего долга: как своего, так и чужого. Ориентация на це­лостное и закономерное мироустройство, на вписан­ность всякого «Я» в круг «Мы», в единый социо-культурный порядок не может считаться «саногенным», вдохновляющим и спасающим путь отказа от ценностей единства, единения. Россия, испокон века стоящая между Западом и Востоком, в плане своего мировосприятия более тяготеет к Востоку, к соборности в религии и коллективистским, постоб­щинным ценностям в повседневной жизни. Возмож­но, поэтому так трудно дается нам обучение «ра­зумному эгоизму», стремление к полной стоичес­кой душевной самостоятельности оканчивается драматической смыслопотерей.

Возможно, психотерапевтическая практика, не столь давно пришедшая на нашу отечественную по­чву, требует создания и своеобразной теоретичес­кой базы, и собственно «российских» методик, от­личных от тех, что выработаны в регионах с иной культурой, иными традициями, иным типом ментальности.

Третий тезис, тесно связанный с двумя предше­ствующими и предложенный Профессором своим слушателям, гласит: «Будьте естественны и спон­танны». На первый взгляд, этот призыв не несет в себе никакого «негатива» и может быть с радостью принят к исполнению любым человеком, чувству­ющим на себе давящую тяжесть наших многочис­ленных условностей. Мы действительно зажаты и закомплексованы, нас тормозят невидимые миру страхи, опасения и предрассудки. Поэтому призыв к спонтанности мы воспринимаем как призыв к сво­боде, к сбрасыванию груза, к возможности быть гар­моничным.

Прежде чем говорить о практических интерпре­тациях понятия спонтанности, все же надо отме­тить, что не совсем ясен его теоретический смысл. Очень часто свобода и спонтанность отождествля­ются. Но спонтанность, самопроизвольность, нерефлексированное развертывание деятельности исклю­чают возможность сознательного перебора вариан­тов, выбора из альтернатив того пути, который представляется наилучшим. Отсутствие выбора, со­знательного решения, принимаемого самим субъек­том, сближает спонтанность с необходимостью, толь­ко необходимость эта оказывается не внешней, а внутренней. Я естественная и спонтанная, когда под­чиняюсь ряду внутренних импульсов, а не внешних, созданных обществом установлении. Я действую тогда «по собственному побуждению», хотя этими побуждениями не руковожу и не контролирую их (внутренний контроль — интериоризованные обще­ственные запреты и указания). Думается, таким об­разом понятую спонтанность вряд ли можно отож­дествлять со свободой. Впрочем, необходимо еще одно уточнение: спонтанным поведением часто на­зывают даже действие по внутреннему повелению (ведь оно может быть проекцией тех же культур­ных норм), а именно — действие, руководимое пря­мым сиюминутным импульсом, желанием, капри­зом, стремлением к непосредственному внутренне­му удобству. Из подобного понимания спонтанности и исходит наш Неистовый Интерпретатор, предла­гающий своим пациентам в корне переменить спо­соб общения с миром.

Второе применяемое им понятие — «естествен­ность» — тесно связано с фрейдовской концепцией культуры как репрессивного начала, негативно вли­яющего на психику человека. Культура историчес­ки формируется как мощная и хитрая власть, про­никающая в индивида изнутри и выставляющая в душе наблюдательные вышки Супер-Эго. Именно благодаря Супер-Эго формируется теневой мир — подвалы бессознательного, куда сгружены все же­лания и страсти, спонтанной реализации которых поставлен заслон. «Обнаружилось, — писал 3. Фрейд в работе "Недовольство культурой", — что человек невротизируется, ибо не может вынести всей массы ограничений, налагаемых на него обществом во имя своих культурных идеалов». И хотя 3. Фрейд в це­лом высоко оценивал культуру как великое сред­ство защиты от угрожающих нам страданий, пси­хоаналитическая критика в ее адрес дает основа­ния толкователям противопоставить «естественность» всем нормативным культурным проявлениям.

Итак, естественное и спонтанное поведение дол­жно заменить, с точки зрения Профессора, поведение морализированного, сдержанного человека, при­ученного следовать этикету и вежливости.

Самые истовые ученики Профессора полностью следуют его правилам. Они теперь не здороваются и не прощаются, не спрашивают у других, «как дела» и вообще не обращают на этих «других» вни­мания. Они делают, что им удобно, в любое время дня и ночи. Например, могут заявиться к вам в гости, когда вы их не звали; не спросить, есть ли у вас время на беседу; залезть к вам в холодильник, не спросив разрешения, поесть, не предложив хо­зяину разделить трапезу; после чего в любой мо­мент встать и уйти. Это и есть «естественность». К чему лишние церемонии? К чему быть рабом ско­вывающих культурных норм? Индивидуальная сво­бода превыше всего! Спонтанность без берегов. За­хотел поесть — поел. Захотел поспать — поспал. А если вам неудобно, то это сугубо ваши личные про­блемы. Правда, любителям такого рода «есте­ственности» пока везет. Им все время попадаются культурные люди, которые, являясь рабами норм вежливости, не гонят их в шею, следуя совершенно естественному и спонтанному в этом случае побуж­дению. Сдерживаются. Но надолго ли терпения хва­тит?

«Индивидуальная свобода, — писал 3. Фрейд, — не является культурным благом. Она была макси­мальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой ценности, так как индивид не был в состоянии ее защитить». Опираясь на это поло­жение, Профессор учит своих невротичных подо­печных быть «свободными, как животные». Следовать принципу, изложенному в «философеме» од­ного известного поэта: «Хорошо быть кисою, хоро­шо собакою, где хочу — пописаю, где хочу — пока­каю». Жаль только, что это поучение не соответ­ствует реальному положению дел, ибо заблуждается не только Профессор, но и Фрейд, которого он по­вторяет. Современными учеными-зоологами дока­зано, что животные отнюдь не свободны. В любом «зверином сообществе» действуют весьма жесткие запреты, за нарушение которых на виновного обру­шиваются суровые наказания в виде укусов, бодания, биения копытами и прочих малоприятных ве­щей. Так что животные знают свою «дисциплину» куда лучше, чем люди, она просто иная по содер­жанию. «Звериная свобода» для человека непремен­но обернется звериными же запретами, звериной формой расправы. Стоит ли возвращаться к тому, что давно пройдено и реликтов чего по сей день до­стает в нашей жизни?

Чтобы культура не довлела над нами и не вызы­вала сшибок между желаниями и нормами, нужно, полагает Профессор, ликвидировать мораль как свод неких внешних для нас правил и заповедей. Мо­ральное поучение не должно иметь самостоятель­ного вербального выражения, которое в качестве тезиса внедряется в мозги растущего ребенка и за­стревает там как колючка, вызывая боль в случае нашего несоответствия образцу. «Нет большего ти­рана, чем тихий голос совести», — констатировал великий философ. Долой тиранов! Но как быть? Ведь потребность в социальной регуляции поведения не отпадает?

Нужно, полагает последователь Фрейда, чтобы моральное поведение было выгодным. Человек ви­дит реальную пользу от определенного типа поступ­ков (быть добрым полезнее, чем злым, честным — полезнее, чем лживым) и, прагматически следуя соб­ственной пользе, ведет себя как мальчик-паинька. И в голове никаких колючек, и успех на всех фрон­тах.

Спору нет, хорошо, когда моральные установле­ния подтверждаются личным опытом. Но все дело в том, что мораль сформировалась не для выгоды отдельного человека. Она есть средство выживания рода, человечества, и поэтому очень и очень часто бывает совершенно неприменима утилитарно. «Не убий!» Но иногда убить выгоднее. И красть иногда выгоднее. И злой нередко чувствует себя веселее и увереннее, чем добрый. Поэтому нельзя сделать че­ловека моральным, не заложив в него обобщенных образцов должного. Добро — это не «то, что есть», это то, что «должно быть», это ценность, даже если мы не находим ее непосредственно рядом с собой. Более того, моральные нормы — самоценны, они связаны с нашим достоинством, самоуважением, с вещами, не имеющими непосредственной эмпири­ческой проверки.

«Все прекрасно, — может сказать мне читатель, — но мы же говорим о психотерапии! Как мне быть, если я страдаю от тяготящих меня моральных тре­бований? Если меня сгрызает совесть? Если я не­рвничаю по пустякам, нарушая малейшее внушен­ное мне правило?» А здесь, отвечу я, вопрос кон­кретный. Всякая моральная норма в реальной жизни «растяжима» и имеет «область послабления», особенно в современном меняющемся мире. На ка­ком месте в вашей ценностной системе находится норма, которую вы нарушаете? Соизмерима ли она с другими требованиями? Кто и как пострадает в случае ее нарушения? Чем мотивирована ваша тре­вога, кроме давления самой нормы? И т.д., и т.п. Все эти вопросы можно решить, не «отменяя мора­ли» и не создавая иллюзии, будто ее вообще можно отменить. Быть «естественным и спонтанным» не­обходимо (тут я вполне согласна с Профессором), но эти свойства человека способны реально осуще­ствиться только в подвижных рамках культуры, нравственности, человеческого этикета. В «преде­лах человечности». Только тогда свобода, даваемая психотерапией, будет истинной, а не мнимой, ре­альной, а не иллюзорной, устойчивой, а не мимо­летной.

Мы заканчиваем разговор о «Милой женщине» и о фантастическом Профессоре N и не можем не за­даться очередным вопросом, прямо вытекающим из всего сказанного: какими чертами должен, а каки­ми ни в коем случае не должен обладать психотера­певт для того, чтобы излечение пациента действи­тельно состоялось и чтобы «горький хрен» эгоизма не сменил «терпкой редьки» страдательности?

3. ПСИХОТЕРАПЕВТ: АНГЕЛ ИЛИ ДЕМОН (оглавление)

Успех психотерапии зависит, в первую очередь, от специалиста, который берется за дело.

Разумеется, позитивное продвижение связано и с личностью пациента, его желанием или нежела­нием идти навстречу изменениям в себе. Оно зави­сит и от применяемых методик, тех выработанных в теории и практике приемов, которые должны по­мочь человеку выбраться из трясины проблем. И все-таки психотерапевт играет здесь решающую роль, даже если у пациента «болезнь воли» или «бо­лезнь судьбы».

Пациент приходит к психотерапевту с надеж­дой получить ключи от дверей спокойствия, благо­получия, жизнерадостности, и обмануться в подоб­ных надеждах — еще одна тяжелая травма. Пото­му ответственность специалиста велика. Он может сыграть роль как доброго ангела — проводника в рай, так и злого демона, ввергающего своих подо­печных на самое дно преисподней.

В то же самое время это обычный человек, кото­рый, как все мы, может раздражаться, проявлять симпатии и антипатии, уставать, быть занятым сво­ими делами или мыслями, внутренне отвлекаться на собственные проблемы. Точно как учитель в школе, который, по идее, обязан являть собой об­разец добродетели, но крайне редко соответствует этому светлому образу на самом деле. Все мы по­мним визгливых «учих» — злых, мстительных и властных, тех, которые вымещают на наших детях собственные жизненные неурядицы и пороки свое­го характера. От них-то никуда не убежишь, пото­му что образование получать надо... А терапевта можно сменить. Это само по себе благо. Хотя, разу­меется, лучше попадать в объятия ангела, а не де­мона.

Впрочем, психотерапевтический «демонизм», как и учительское самодурство, нередко результат не только дефектов личности, но и обычного непро­фессионализма. Страстями-то могут обладать все, но психотерапевт (как и настоящий учитель) не дает своим эмоциям и субъективным предпочтениям раз­гуляться. Он вводит их в строгие рамки, муштрует свое «Я», постоянно и подробно себя анализирует, отслеживая линию взаимоотношений с пациентом и ни на минуту не забывая о главном — о своей миссии по отношению к человеку, который при­шел за помощью.

Психотерапевт, образно говоря, должен быть ду­шевно чист. Как специалист, он не имеет права всту­пать с подопечным в «горячие» отношения — будь то пылкая привязанность или активное отвраще­ние. Непрофессиональным является проецирование на пациента собственных ожиданий, стремлений и амбиций. Скверной работой будет работа, при кото­рой врач начинает отражать больного, отзеркаливать его нездоровое мировосприятие. Если он чувствует скуку при беседе с пациентом и задумывает­ся, не пойти ли выпить чашку кофе и не позвонить ли приятельнице, он «выпал из процесса». Если, ведя групповые занятия, он просто «отрабатывает номер», как дрессированная собачка на арене, по­вторяет давно заезженные фразы и приемы, — он работает из рук вон плохо.

Быть психотерапевтом (подлинным, а не фаль­шивым, бутафорским) — трудно, ибо это требует самоотдачи. По существу, психотерапия — это слу­жение, которому надо подчинить всю свою жизнь. Это творческое занятие, возможное только при вы­сокой внимательности ко всему, что делаешь, боль­шой чуткости и неутомимой саморефлексии. Неда­ром в США психотерапевты часто являются про­фессиональными психиатрами, а психоаналитиков обучают долгие годы, прежде чем они получают пра­во приступить к практике. Претендент на ведение анализа должен неоднократно пройти через психо­анализ сам: выявить собственные бессознательные комплексы, прояснить их светом разума, осознать свои тайные желания и стремления. И такой поис­тине суровый подход касается не только психоана­литиков, составляющих лишь часть психотерапев­тов. Ведущие «терапию человеческой души» учте­ны, и общественность контролирует качество их работы.

Э. Берн пишет по этому поводу: «Психологи, над­лежащим образом подготовленные для проведения психотерапии, указаны в этом качестве в справоч­нике Американской психиатрической ассоциации. Кроме того, во многих штатах существует Бюро профессиональных стандартов, устанавливающих правила для психологов, желающих заниматься пси­хотерапией. Лица, не удовлетворяющие этим тре­бованиям, не имеют права называть себя психотера­певтами. <...>... Ежегодный список действительных членов и членов Американской психиатрической ас­социации содержит фамилии всех врачей, входя­щих в эту ассоциацию, что почти исчерпывает всех врачей этой страны с психиатрической подготовкой, причем указывается, имеют ли они диплом Амери­канской коллегии психиатрии и невропатологии. Ассоциация ведет картотеку профессиональной ква­лификации всех ее членов, находящуюся в веде­нии секретаря-администратора. Кроме того. Аме­риканская психиатрическая ассоциация публику­ет с промежутками в несколько лет биографический справочник, содержащий полную информацию об образовании и профессиональной подготовке всех своих членов» (Берн Э. Введение в психиатрию и психоанализ для непосвященных. СПб, 1991. С. 357—358.).

Совсем иная ситуация в нашей стране. Психоте­рапевтов как таковых у нас практически никто не готовит. Они возникают стихийно, и великое бла­го, если их ряды пополняются психиатрами или психологами-профессионалами. Философы — тоже не самый скверный случай. Но психотерапевтами нередко становятся неудавшиеся педагоги и несос­тоявшиеся экономисты, физики и лирики, люди случайные и, соответственно, недостаточно подго­товленные. Энтузиазм — это замечательно, но энтузиаст, жаждущий исцелять других, должен для начала справиться с самим собой — с собственной грубостью, вздорностью, амбициозностью, страхом перед жизнью.

Это, впрочем, относится и к тем, кто получил специальную подготовку. Они «знают, что делать с другими», но в абсолютном большинстве случаев понятия не имеют, что делать с самим собой. Вот и появляются «психотерапевты» (даже дипломирован­ные медики) с лицами, перекошенными от тяже­лой раздраженности, со свирепством носорога, со слезливой жалостью к собственной недооцененной персоне. Так и хочется молвить сакраментальное: «Лекарю, исцелися сам!» И если в других отраслях медицины лекарю простительно болеть самому, то в психотерапии неуравновешенность самого цели­теля дает заведомый профессиональный брак.

Дело осложняется еще тем, что в практическую психотерапию так и тянет людей с тяжелыми внут­ренними проблемами.

Ну, действительно, если человек всегда бодр и здоров, если все компенсаторные механизмы стоят у него «на автомате», а оптимизма хоть отбавляй, то с чего это вдруг он начнет раздумывать над чу­жими депрессиями? Да не верит он в эти депрессии вообще! Ему кажется, что народ не тоскует, а про­сто прикидывается, чтобы голову поморочить.

«Какие проблемы? Устал — отдохни! Затоско­вал — ложись спать, утро вечера мудренее! Умер любимый человек? Поплачь, на то и слезы. А по­плакал — живи дальше. Закон такой: Бог дал — Бог взял. Не держись за ноги покойника! Говоришь, не красавица? Известное дело, не родись красивой, а родись счастливой. И вообще мы сами своего сча­стья кузнецы!» Вот такая без всяких знаний, на одной лишь народной мудрости естественная самоподдержка.

Бодрый оптимист, рубаха-парень, общительный и веселый человек, как правило, не занимается пси­хотерапией. Конечно, бывает такое, но редко. А идет «копаться в душе» субъект изломанный, нервный, депрессивный. Ему надо решить свою проблему. Он читает книжки, чтобы справиться с собственными «внутренними собаками», которые гоняются за бедолагой день и ночь. И вот такой удрученный гос­подин, пройдя какие-нибудь краткосрочные курсы или даже окончив мединститут, получает в руки пациентов, для которых он выступает Учителем. Он должен научить их жить и чувствовать.

Какое поле деятельности! Какая почва для са­моутверждения! Какая власть! И вот наш несовер­шенный психотерапевт берет чужую душу и пыта­ется вскрыть ее, как консервную банку. Каково?

Р-р-раз! Ножом ее. А она не поддается. Сопро­тивляется, артачится. Еще разок, еще атака.

«Что же вы мне работать мешаете?» Гневается (читай: самоутверждаться не дают!). И как это на­поминает знаменитое российское, свойственное про­давщицам в ларьке: «Вас много, а я одна!»

А пациент не хочет быть объектом. Пациент не поддается грубому нажиму, возражает скорому и неправому суду, безапелляционному решению.

Психотерапевт бушует: «Уходите и не приходи­те! Я вас не приму!»

Бог ты мой, да ведь он и сам теперь не придет! Никогда и ни к кому. Водку будет пить с друзьями и «поганую науку» ругать. Психотерапевта-ирода поносными словами поминать. Вот и вся психоте­рапия...

Описав эту ситуацию, мы уже фактически вы­делили один из типов психотерапевта-демона, тип, который можно поименовать психотерапевт-груби­ян. Такое определение очень похоже на «круглый квадрат» или «сапоги всмятку», но ничего не поде­лаешь, в жизни и не такое встречается. Надо ска­зать, что, по крайней мере, в России, к подобному типу может быть добавлено еще одно определение. Наш сомнительный герой психотерапевтического фронта не только грубиян, но, как правило, еще и стяжатель. Деньги-то он за лечение берет, а ле­чить — не лечит, сваливая на пациента всю вину за несостоявшийся терапевтический контакт.

Второй демонический тип, который можно об­наружить среди психотерапевтов, это «следователь-садист». Этот тип, как правило, взрастает на почве классического психоанализа и целого ряда его со­временных разновидностей. «Следователь-садист» получает удовольствие от сообщения трепещущему пациенту невероятных мерзостных тайн о его, па­циента, внутреннем мире.

Например, приходит к такому следователю па­циентка и рассказывает о сложных взаимоотноше­ниях с сестрой, к которой она страстно привязана. Терапевт проводит сеанс анализа, согласно методике ловит всякую ассоциацию и всякий вздох, со­рвавшийся с уст пациента, и затем начинается са­мое интересное — он толкует эти слова и вздохи, т.е. придает им смыслы.

Смыслы, приданные «следователем-садистом», как правило, получаются негативные. В результате пациентке подробно объясняют, что она не испы­тывает к родной сестре никаких теплых чувств, а только ненависть, зависть и желание насолить. Бед­ная женщина, разумеется, приходит в ужас, не ве­рит и сопротивляется. Тогда ей втолковывают, что она сама себя не знает, что ей в разных смыслах выгодно скрывать ненависть под маской любви, и, главное, что ей надобно сделать — это честно при­знаться себе в собственной подлости и злобности. А как только она скажет «да, это так!», тут ей сразу и полегчает. Глядишь, и спина болеть перестанет, и сердцебиений не будет. А всего-то делов — признать­ся, что человек ты не моральный, а аморальный, не добрый, а жестокий и мстительный. Ну, при­знайтесь скорее, облегчение выйдет!

Дата добавления: 2015-06-27