Ребенок Белинды 1 страница

За то, что другим достается само собой, мне приходится драться.

Эррол Флинн Грехи мои тяжкие

Глава 6

Он был безобразный, с немытой спутанной бородой и в грязной рясе. В монастырской столовой привычная утренняя болтовня на пяти языках мгновенно стихла. Все стали жаться друг к другу, горько жалея, что съели слишком большую порцию вареного мяса с овсянкой, потому что живот сразу же скрутило.

Одна из младших девочек пронзительно взвизгнула, когда старик поднял над головой руку с отвратительным черным прутом.

Девочки постарше, еще вчера вечером внушавшие себе и друг другу, что им нечего бояться порки, почувствовали, как в горле у них пересохло.

«Пресвятая Дева, пожалуйста, пускай это буду не я. Это так оскорбительно, ну пожалуйста, пусть это буду не я».

Конечно, девочки знали, что это будут не они. Никогда ни одна из них не становилась его жертвой. Каждый год 4 декабря для порки выбирали самую плохую в монастыре. Все знали, кого выберут сегодня. Некоторые уже поглядывали в ее сторону: одни с сочувствием, другие снисходительно.

Она стояла чуть в стороне от всех, ближе к пластиковым рождественским венкам, прицепленным к стене вдоль бумажных гирлянд. До сих пор там же висела афиша Мика Джаггера, которую сестры еще не успели испортить. Она была одета так же, как все остальные, в форменную голубую шотландку с белой блузкой и темными гольфами, но все равно умудрялась выглядеть иначе.

Отчасти из‑за своего роста. Ей было только тринадцать но она уже возвышалась над всеми. У нее были большие руки, а ноги как лопасти пароходного винта. Лицо тоже казалось слишком большим. Прямые волосы были зачесаны назад и собраны в непокорный хвост, болтавшийся за плечами. Бледность кожи подчеркивали густые черные брови, почти сходившиеся на переносице, будто нарисованные тупым черным карандашом. Рот был большой, во все лицо, на зубах — полный набор серебряных скобок. Руки и ноги длинные и нескладные; вообще казалось, ее фигура составлена из одних острых углов: плечи, локти, колени. На одном была ссадина, залепленная куском грязного пластыря. В то время как остальные девочки носили изящные швейцарские часики, она нацепила мужской хронометр на черном кожаном ремешке. Часы болтались тяжелой гирькой, и, чтобы узнать время, приходилось другой рукой поднимать их с костлявого запястья.

Но не только фигурой отличалась она от остальных. Эта девочка даже стояла иначе — вздернув подбородок. В замечательных зеленых глазах сверкал вызов, по ним легко было прочесть, что ей не нравится. Сейчас ей не нравилась порка. Взглянув на эту ученицу, так и хотелось пройтись по ней розгами, но всем своим видом она показывала, что ей совершенно не важно, опустится ли на нее прут.

Никто, кроме Флер Савагар, не смел вот так относиться к порке.

Зимой 1969 года порка во Франции была отменена, но жестокий обычай угрожать детям, которые вели себя не слишком хорошо, березовыми прутьями вместо подарков на Рождество сохранился в этом монастыре. Здесь никогда перемены не происходили легко, несмотря на то что в день появления экзекутора монашенки просто с ног сбивались. Монастырская больница была переполнена малышками, которые жаловались на головную боль и желудок. С годами в монастыре возник своего рода ритуал: самой непослушной преподносили пучок розог. Это было ужасно, все ожидали отмены дурной традиции, но, к несчастью, в тот день все происходило по‑старому.

Во второй раз экзекутор щелкнул прутом у себя над головой, и снова Флер Савагар даже бровью не повела, хотя все понимали, что ей стоило бы поволноваться. В январе она стащила ключи от старого «ситроена» матушки, похвасталась, что умеет водить машину, и тут же врезалась в стену гаража. В марте сломала руку, занимаясь акробатикой на замызганном монастырском пони; у него на спине Флер пыталась сделать акробатический этюд, а потом упрямо отказывалась признаться, что ушиблась. Если бы рука не распухла настолько сильно, что не пролезала в рукав, никто бы никогда ничего не узнал. Потом случай с фейерверками. Потом, наконец, исчезновение на полдня шестилеток.

Экзекутор вытащил ненавистный пучок березовых розог из мешка на спине, обвел глазами ряды девочек и остановился на Флер. Подойдя к ней, он положил розги к носкам потрепанных коричневых полуботинок. Сестра Маргарит, считавшая этот обычай варварским, отвела взгляд, но другие монашенки зацокали языками и закачали головами. Они так старались научить Флер достойному поведению, но без всякого толку.

Она, как ртуть, скользила и перекатывалась, не удерживаясь в дисциплинарных рамках, импульсивная, страстно ожидающая начала настоящей жизни. Но они очень любили ее, потому что эта девочка была с ними дольше всех. И потому что просто невозможно было ее не любить. Они очень беспокоились за Флер Савагар. Что будет с ней, когда она избавится от их жесткого контроля?

Монашенки смотрели на нее, ожидая заметить хотя бы тень раскаяния на лице девочки, когда она наклонялась и поднимала связку розог. Ей уже тринадцать, она не ребенок, и слишком большая, чтобы качаться на ветках клена с юбкой, задранной выше головы, открывая свои трусы взору бедного Пера Этьена, выбирающегося из машины. Пора уже все это понимать. Они любили Флер очень сильно, поэтому не могли позволить ей вести себя столь безрассудно.

Флер посмотрела на розги. Со стороны казалось, что она задумалась о своих проступках. Но вдруг девочка вскинула голову, одарила всех собравшихся лучезарной улыбкой, собрала розги и положила их на изгиб руки, как будто это были розы, преподнесенные королеве красоты. Она послала всем воздушные поцелуи, раскланялась.

Девочки захихикали. Флер была совершенно невозможна. И невозможно было не любить ее.

Едва Флер убедилась, что все поняли ее отношение к экзекутору и его дурацким розгам, она выскользнула в боковую дверь столовой и сорвала с крюка старое шерстяное пальто. Глупые суки! Как она их всех ненавидит! Потом локтем сбила задвижку с двери и выскочила на улицу.

Утро было холодное, изо рта вырывались облачка пара; Флер бежала по плотно утоптанной земле, подальше от серых каменных домов. На бегу она вытащила из кармана пальто поношенную синюю шапочку и напялила на голову. Шапка давила на хвост, но Флер не обращала внимания. Ей она нравилась. Белинда купила ее прошлым летом.

Флер позволяли встречаться с матерью два раза в год. Она могла провести с ней август и рождественские каникулы. Ровно через четырнадцать дней они будут вместе в розовом оштукатуренном отеле близ Антиб, где проводят каждое Рождество. Флер делала пометки оранжевым карандашом на календаре с того августовского дня, когда Белинда привезла ее обратно в монастырь. Она любила проводить время с матерью больше всего на свете. Белинда никогда не ругала ее за громкий голос, за неловкость, не сердилась, когда девочка опрокидывала стакан с молоком и даже когда грубо ругалась. Никого Белинда не любила так, как ее.

Флер никогда не видела отца. Он привез ее в монастырь, когда ей исполнилось всего несколько недель, и больше не появлялся. Она никогда не бывала в доме на рю де ля Бьенфезанс, где все они жили без нее: бабушка, отец, мать и брат Мишель. Но в этом нет ее вины, сказала ей мать.

Она побежала медленнее и пронзительно свистнула возле изгороди, за которой начинались земли, уже не принадлежавшие монастырю. Она лучше свистела до того, как ей поставили пластины на зубы. Когда Флер была маленькой, она думала, что нет ничего на свете, от чего она стала бы некрасивее, чем есть, но тогда она не знала о существовании железяк для зубов.

Гнедой заржал, просунул голову через загородку и уткнулся мордой в плечо девочки. Это была лошадь соседа‑виноторговца; обычно он ездил на ней верхом, в седле, и Флер считала ее самым красивым животным в мире. Она провела рукой по лбу лошади, потом прижалась щекой к теплой шее. Она бы все отдала, только бы прокатиться на ней, но монашенки не позволяли, хотя сам виноторговец не имел ничего против. Вот бы взять и умчаться! Но Флер боялась рискнуть — тогда ей вообще могут запретить подходить к лошади, а про это даже думать невыносимо.

Когда‑нибудь она станет великой наездницей. Она будет выступать в шоу, выигрывать призы, трибуны примутся восторженно реветь и рукоплескать при одном ее появлении. Она уже самая лучшая спортсменка в школе. Флер Савагар быстрее всех бегала, плавала, никто так здорово не играл в хоккей, как она, за всю историю существования монастырской школы. Она могла дать фору любому мальчишке, и все это знали. А быть как мальчишка для нее очень важно. Отцы любят мальчиков. Вот если бы она была самой сильной, самой быстрой, как мальчик, тогда, может быть, отец разрешил бы ей приехать домой…

Дни перед рождественскими каникулами тянулись для Флер бесконечно. Когда наконец настал день приезда матери, она за несколько часов до ее появления собрала вещи. Одна за другой монашенки протискивались к ней.

— Не забудь. Флер, взять с собой свитер. Даже на юге в декабре бывает холодно.

— Да, сестра Доминик.

— Запомни, что ты не в Шатильон‑сюр‑Сен, где тебя все знают, ни в коем случае не заговаривай с незнакомцами.

— Да, сестра Маргерит.

— Пообещай мне, что будешь ходить к мессе каждый день.

Она скрестила пальцы в складках юбки.

— Обещаю, сестра.

Гораздо больше монашенок, чем было необходимо, собралось в момент появления Белинды. Сердце Флер бурно колотилось от гордости, когда ее красавица мать вошла под их мрачные своды; она словно райская птица приземлилась среди стаи черных стрижей.

Под снежно‑белой норковой шубой на Белинде была желтая шелковая блузка и брюки цвета индиго, затянутые в талии плетеным ремнем апельсинового цвета. Платиновые безделушки побрякивали на запястьях, из ушей свисали круглые диски серег. Все на ней было яркое, модное, стильное и дорогое.

В тридцать два года лицо Белинды утратило былую нежность, но вся она стала похожа на драгоценный камень, доведенный до совершенства шлифовкой Алексея Савагара и дорогими вещами.

Она похудела, стала более нервной, у нее появились суетливые жесты, но глаза, потонувшие сейчас в лице дочери, остались прежними. Они были невинного оттенка синего гиацинта, как в тот день, когда Эррол Флинн впервые заглянул в них.

Флер прыгнула через комнату, как переросший щенок сенбернара, и бросилась в объятия матери. Она чуть не сбила ее с ног, но мать устояла.

— Давай скорее, — прошептала она на ухо Флер.

Флер махнула рукой, прощаясь, подхватила мать и потащила к двери, торопясь, чтобы сестры не вывалили на мать свои жалобы.

Белинда не любила, когда они рассказывали ей о проделках дочери.

— Ты знаешь, что мне хочется им всем сказать? — призналась ей позже Белинда. — Мне хочется им сказать: вы старые вороны, вот вы кто. У моей дочери свободный, независимый дух, я не хочу, чтобы вы сделали ее другой.

Флер очень нравилось, когда мать так говорила. И еще про то, что необузданность у Флер в крови.

Серебристый «ламборгини» стоял возле нижней ступеньки лестницы. Флер скользнула внутрь, закрыла дверь и вдохнула знакомый сладкий запах материнских «Шалимар»[15].

— Ну, привет, детка.

Тихо всхлипнув, девочка бросилась в объятия Белинды, зарываясь в ее норку, духи, во все, чем была ее мать. Она понимала, что уже слишком взрослая и не должна плакать, но ничего не могла с собой поделать. Так хорошо было снова почувствовать себя ребенком Белинды.

Белинда и Флер любили Лазурный берег. Главным образом потому, что он мало походил на всю остальную Францию. Это был самый дорогой в мире карнавал, он блестел от звезд кино, от привезенных пальм, от казино с неоновым светом. Здесь пахло нефтью и деньгами. Из своего розового отеля возле Антиб они поехали на машине в Монако, вдоль известного Корниш‑дю‑Литтораль. На извивающемся серпантине дороги, огибающей утесы каменистого берега, Флер всегда укачивало. Мать говорила, что ей лучше смотреть прямо перед собой, а не глазеть по сторонам. Но вокруг было так красиво, что Флер забывала о ее наставлениях.

Только приехав в Монте‑Карло, они отправились к подножию холма. Там Флер, у которой желудок уже успокоился, носилась от одного продуктового прилавка к другому, указывая то на одно, то на другие, и выбирала еду на ленч. День стоял теплый, она была в шортах цвета хаки, в любимой майке с надписью «Настоящее пиво, не для молокососов» и новой паре сандалий, купленных Белиндой накануне.

Белинда относилась к одежде не как монашенки. Это очень нравилось Флер.

— Носи все, в чем тебе хорошо, — сказала она. — Развивай свой собственный стиль. А для высокой моды у тебя будет достаточно времени. Потом.

Сама Белинда была одета от Пуччи.

После того как Флер выбрала все, что хотела, она потянула мать наверх, по склону холма, и когда Белинда отставала, дочь танцевала вокруг нее, болтала с полным ртом ветчины и булочек с маком. Она говорила на четырех языках, но больше всего гордилась своим английским. У нее было совершенно американское произношение. Когда‑нибудь они с Белиндой поедут жить в Калифорнию.

Ей хотелось приготовиться к этому счастливому моменту. У них в монастыре всегда учились одна или две американки, дочери членов правительства, банкиров или шефов отделов американских газет, и она старалась подружиться с ними, даже с теми, кто на самом деле не очень ей нравился. Флер перенимала их сленг, улавливала отношения между ними и переставала думать о себе как о француженке.

Когда придет время, она легко впишется в американское общество.

Ей хотелось поехать с Белиндой в Калифорнию прямо сейчас, но у той не будет денег, если она разведется с Алексеем. К тому же Алексей вовсе не собирался давать ей развод. Флер хотела поехать в Америку больше всего в жизни.

— Я бы хотела, чтобы у меня было американское имя, — сказала она, откусывая кусок сандвича, а другой рукой почесывая бедро, укушенное каким‑то насекомым — Ненавижу свое имя, правда ненавижу. Мне жаль, что ты не назвала меня Фрэнки, особенно после того, как я прочитала «Гостя на свадьбе» Карсон Маккаллерс. Там девочку зовут Фрэнки и она похожа на меня ну просто до дрожи. А Флер — какое‑то смешное имя для взрослой.

Еще мне нравится Холден, Из‑за Холдена Колфилда[16], но это мальчишеское имя.

— Ой, остановись. — Белинда шлепнулась на скамейку и попыталась восстановить дыхание. — Фрэнки — совершенно отвратительное имя. Холден тоже. Флер было ближе всего к тому имени, какое мне хотелось для девочки, — Флер Диана. Красивое имя для красивой девочки.

Флер улыбнулась. Белинда считала ее красивой. Мать иногда говорила такое, чего не было на самом деле. Но ей это нравилось.

Внезапно мысли Флер устремились совершенно в другом направлении.

— Ненавижу, когда у меня месячные. Ужасно.

— Ты становишься женщиной, детка, так должно быть.

Флер скорчила гримасу, желая выразить поточнее, что она думает насчет этого. Мать рассмеялась. Флер показала на дорожку, ведущую наверх.

— Интересно, а она счастлива?

Белинде не надо было спрашивать, о ком говорит дочь. Они хорошо понимали друг друга.

— Ну конечно, счастлива. Она принцесса[17], одна из самых известных женщин в мире. — Белинда закурила сигарету и сдвинула на лоб солнечные очки. — Ты могла видеть ее в «Лебеде» с Алеком Гиннесом и Луисом Джорданом. Боже, как она хороша!

Это ее самая красивая картина.

Флер развалилась на скамейке и вытянула ноги. Они были в бледных волосках и порозовели от солнца.

— А он староват, тебе не кажется?

— Вовсе нет. Люди вроде Рейнера[18]не имеют возраста. Он замечательный, знаешь ли. Просто потрясающий.

— Ты с ним встречалась?

— Прошлой осенью. На ужине.

Она вдруг снова надела очки, и Флер поняла, что мать не очень хочет развивать эту тему.

Флер стукнула ногой, и задник сандалии вдавился в пыль.

— А он?

— Передай мне вон те оливки, дорогая. — Белинда указала на пакет. Пальцы с маникюром были совершенными, ногти по форме повторяли миндалины, а их цвет напоминал зрелую малину. Флер подала.

— Так он был там?

— У Алексея собственность в Монако. Конечно, он был.

— Я не про него. — Для Флер бутерброд потерял всякий вкус, она стала отщипывать от него кусочки и бросать на дорожку уткам. — Я имела в виду не Алексея, а Мишеля, — Обычно она произносила его имя на французский манер.

— Мишель тоже. У него были каникулы.

— Ненавижу его. Просто ненавижу.

Белинда отложила пакет с оливками, не открыв, и глубоко затянулась сигаретой.

— Мне даже плевать, если это грех, — продолжала Флер. — Я думаю, что ненавижу его сильнее, чем Алексея. У Мишеля есть все. Это нечестно.

— Но у него нет меня, дорогая. Не забывай про это.

— А у меня нет отца. Это, конечно, не одно и то же. Но, по крайней мере Мишель может жить дома. Быть с тобой.

— Ну ладно, детка. Мы приехали сюда хорошо провести время. Давай не будем говорить о серьезном.

Флер упорствовала:

— Я не понимаю Алексея, Вообще никого, кто так ненавидит ребенка. Может, сейчас, когда я выросла, меня можно не любить.

Но не тогда же, когда я была младенцем?

Белинда вздохнула.

— Мы с тобой это уже обсуждали. Дело не в тебе. Дело в нем.

Боже мой, как бы я хотела выпить.

Белинда сто раз объясняла, но до Флер не доходило. Как мог отец настолько сильно хотеть сыновей, чтобы отослать единственную маленькую дочку из дома и никогда больше не желать даже взглянуть на нее? Она служила напоминанием о его поражении, объясняла Белинда. А Алексей подобного не выносит. Но даже после рождения Мишеля он не переменился. Белинда объясняла это тем, что у нее больше не может быть детей.

Флер вырезала из газет фотографии отца и хранила их в конверте из оберточной бумаги в дальнем углу шкафа. Иногда ночами, лежа в постели, она воображала, как кто‑то из сестер зовет ее вниз, в контору, а там стоит Алексей. Он признается ей, что совершил ужасную ошибку и приехал за ней, чтобы забрать домой. Потом он обнимет ее и назовет, «детка», как называет ее мать.

— Ненавижу его! — заявила Флер. — Ненавижу их обоих. — А потом, чтобы высказаться до конца, добавила:

— Ненавижу свои железки на зубах! Никто из девочек не любит меня, потому что я такая страшная.

— Это не правда, дорогая. Просто ты сейчас мучаешься от жалости к себе. Вспомни, что я тебе постоянно твержу: через несколько лет все девочки захотят походить на тебя. Просто, детка, тебе надо немного вырасти.

Плохое настроение Флер улетучилось. Она любила мать, правда, очень любила.

Дворец семьи Гримальди[19]представлял собой длинное каменное оштукатуренное здание с бесчисленными квадратными башенками, из‑за которых, по мнению Белинды, оно напоминало исправительный дом. Флер, мало что видевшая в своей жизни, не была так категорична. Увидев гвардейцев в форме и в тропических шлемах, с накидками в красно‑белую полоску, она быстро забыла про свое дурное настроение.

Белинда наблюдала за дочерью, которая металась в толпе туристов, залезала на старинную пушку, чтобы получше разглядеть яхты в море. У нее подступил комок к горлу. Это истинное дитя Флинна.

Та же необузданность, неугомонная жажда жизни, но в более мягком варианте.

Не раз Белинде хотелось выпалить Флер всю правду. Сказать, что ее отцом никак не мог быть Алексей Савагар, что ее настоящий отец — Эррол Флинн. Но страх заставлял молчать. Давно, еще на вершине холма, когда они с Алексеем смотрели на монастырь, Белинда поняла, что с ним нельзя спорить. Только однажды ей удалось его победить. Только один раз он почувствовал себя беспомощным, а не она. Когда родился Мишель.

Они вернулись в отель, Белинда налила себе двойной скотч, потом пошла принять душ, пока Флер мыла ноги. После неспешного ужина и еще одного скотча Белинда раскрыла газету, чтобы досмотреть, какие идут фильмы. Сейчас была очередь Флер выбирать. Девочка остановилась на американском вестерне с французскими субтитрами, Белинда любила Пола Ньюмена[20], так что ей фильм тоже подходил.

Флер посмотрела уже половину фильма, когда Белинда тоже села перед экраном. Вдруг Флер оглянулась на мать, и та догадалась, что, наверное, сама того не заметив, что‑то произнесла.

— Да, мама?

— Нет, нет, — с трудом проговорила Белинда. — Просто…

Этот мужчина…

Флер повернулась обратно к экрану, а потом снова оглянулась на мать, сощурившись.

Белинда изучала человека, только что вошедшего в салон, где Пол Ньюмен играл в покер. Казалось, это невозможно. Она понимала: этого не может быть. И все же…

Все последние годы, казалось, улетучились, растаяли как дым.

Это был Джеймс Дин.

Высокий, гибкий мужчина, нервно перебиравший ногами, словно не в силах был хоть минуту постоять на одном месте, с длинным узким лицом, будто выстроганным упрямой, точной рукой. Черты лица не правильные, заостренные, в них читалась не только надменность, но и уверенность в себе, которая приходит к человеку не сразу, а после долгих усилий. Камера наехала на него и показала крупным планом. Молодой, не больше двадцати трех лет, не так красив, как положено звезде. У него прямые каштановые волосы, длинный нос, узкий с горбинкой, надутые губы. Передний зуб слегка кривоват, с щербинкой. Печально‑голубые глаза смотрели на Белинду спокойно.

Она поняла, он не похож на Джимми. Да, было какое‑то отдаленное сходство, но он выше и не так красив. А вот впечатление от него то же самое. Именно оно захватило Белинду. Она увидела еще одного мятежника, человека, живущего по своим собственным правилам. Она задрожала.

Фильм кончился, а Белинда сидела не двигаясь, сжимая нетерпеливую руку Флер, глядя на бегущие по экрану титры. Его имя мелькнуло на синем фоне, в возбуждении Белинда прочла: Джейк Коранда…

Она восприняла его появление на экране как сигнал, посланный Джимми. Он предупреждал Белинду: рано терять надежду. Словно сам факт существования кого‑то вроде Джейка Коранды доказывал реальность ее мечты. Мужчина отвечает за себя, а женщина — за себя. Джейк Коранда. Вероятно, каким‑то странным образом Белинда еще может осуществить свою мечту.

Глава 7

Флер было шестнадцать лет, когда мальчики Шатильон‑сюр‑Сен обратили на нее внимание.

Она вышла из булочной, слизывая шоколадную глазурь с эклера, таявшую на июльской жаре, и капнула на юбку.

— Проклятие! — прошептала она.

Смешно, эти монашенки заставляли девочек надевать платье, выходя в город. Особенно в такую жару. Даже в легком и коротком, намного выше колен, ей было слишком жарко. Шея тоже взмокла. Флер перестала завязывать хвост и теперь носила волосы распущенными, закалывая с боков маленькими коричневыми пластиковыми заколками. Но сегодня было слишком жарко, поэтому она снова завязала хвост.

— Салют, куколка!

Она подняла глаза и вздернула измазанный шоколадом подбородок.

Трое мальчишек прохлаждались перед входом в аптеку, покуривая и слушая переносной транзистор, из которого несся голос Элтона Джона. Он пел «Крокодилий рок». Один парнишка загасил сигарету, вдавив ее носком ботинка в землю.

— Эй, куколка, что‑то мы тебя здесь раньше не видели. — И мотнул головой в ее сторону.

Флер оглянулась через плечо посмотреть, кто из одноклассниц стоит у нее за спиной, а мальчишки рассмеялись. Потом один из них ткнул приятеля в бок, указывая на ее ноги.

— Погляди‑ка, какие ножки!

Флер посмотрела вниз, желая понять, что с ней не так.

Капля шоколада упала на ремешок голубых кожаных туфель.

Она снова подняла глаза на мальчишек, и тот, что повыше, подмигнул ей. Она поняла вдруг, что они любовались ее ногами. Ее ногами.

— Как насчет свидания, куколка? — спросил он по‑французски.

Свидание! О Боже. Флер уронила пирожное и побежала по улице, потом через мост, туда, где должны были встретиться все девочки. Светлые волосы развевались на ветру, словно роскошная грива, а мальчишки смеялись и свистели ей вслед.

Вернувшись в монастырь, Флер кинулась к себе в комнату и прилипла к зеркалу. Сегодня ей встретились те же самые мальчишки, которые обычно дразнили ее огородным пугалом. Так что же случилось? Лицо показалось прежним, все как было: широкие брови, зеленые глаза и рот от уха до уха. Ах да, она уже не росла, но куда же больше? В ней и так пять футов и одиннадцать с половиной дюймов. Правда, с зубов сняли пластины. Может, поэтому?

Не зная что и думать, она решила выбросить из головы эту встречу с мальчишками, но во время следующего выхода в город произошло то же самое. И самое удивительное, вскоре после этого и девочки стали смотреть на нее иначе. Теперь Флер не убегала, когда мальчишки ее окликали, она просто не смотрела в их сторону.

Август они с Белиндой провели на Миконосе, их любимом греческом острове. В первое утро, гуляя по берегу моря и наслаждаясь слепящим белым солнечным светом, который бывает только здесь и больше нигде, Флер рассказала про это матери.

— Так странно, Белинда. Я думала, они смеются надо мной.

Но когда я смотрю на них, у них такие лица… — Она пыталась найти слово поточнее, чтобы объяснить, но не находила.

Рассеянно Флер потянула вниз бикини цвета зеленого яблока, которое купила ей мать. Оно было до смешного маленькое, и девочка невольно старалась прикрыться старой выгоревшей оранжевой майкой. Белинда шагала рядом в полосатой тунике овсяного цвета.

Обе были босиком, на ногах Белинды блестел яркий, как и на руках, лак, единственным украшением Флер служил пластырь на мизинце, натертом новыми босоножками.

Белинда отпила «Кровавой Мери», которую она прихватила с собой.

— Когда ты смотришь на их лица, ты понимаешь, что мальчики над тобой не смеются. Так?

— Да, пожалуй:

— Бедная детка. Как тяжело больше не быть гадким утенком.

Да? Особенно если сама вбила себе в голову веру в это. — Белинда обняла Флер за талию, коснувшись бедром тела дочери. — Сколько лет я твержу тебе, что единственная твоя проблема — возраст. А ты никак не слушаешь. Ты очень упрямая. Веришь только в то, во что сама хочешь верить. И ничего не поделаешь, это у тебя в крови.

Интонация Белинды заставила Флер почувствовать, что, пожалуй, ей стоит гордиться своим упрямством. Девочка шлепнулась на песок и откинулась спиной на камень. Белинда осторожно села рядом. Флер спросила:

— Ты слышала когда‑нибудь о книге «Любовь без страха»? У одной девочки она есть. Там есть глава, которая называется «Поцелуй любви». Ужасно. — Она пожала плечами. — Не представляю, как люди могут вытворять такое.

Белинда молчала.

Флер зарыла ноги в песок.

— Очень сомневаюсь, что мне когда‑нибудь понравится секс.

Правда, Белинда. Я вообще никогда не выйду замуж. Терпеть не могу мужчин.

— Но ты еще не знаешь мужчин, дорогая, — усмехнулась Белинда. — Поверь мне, ты будешь чувствовать себя совершенно иначе, когда наконец выйдешь из этого захолустного монастыря.

— Вряд ли. А можно я возьму сигарету?

— Нет. Мужчины, детка, — это замечательно. Хорошие мужчины, конечно. Властные, сильные. Мужчины, что‑то представляющие собой. Когда идешь под руку с таким мужчиной в ресторан, на тебя все смотрят. Ты ловишь обожание во взглядах. Ты понимаешь, что все считают тебя особенной женщиной: ведь ты сумела привлечь к себе такого мужчину.

Флер ощутила неловкость. Это звучало, как если бы… Она потянулась и сорвала пластырь с пальца на ноге.

— Ты вот так себя чувствуешь с Алексеем? И поэтому ты не хочешь с ним разводиться?

Белинда вздохнула, а потом подставила лицо солнцу.

— Деньги, дорогая. Я всегда тебе говорила. Боюсь, я не слишком талантлива и не смогу содержать нас с тобой.

Флер встала. Ей многое хотелось сказать, но она промолчала.

— Пойдем лучше обратно. Пока не слишком жарко, я бы покаталась.

— Эти твои лошади, — Белинда с интересом посмотрела на нее, — монашенкам действительно удалось провести тебя с их помощью?

Флер скорчила гримасу. Несколько лет назад монашенки, воспользовавшись ее любовью к лошадям, обхитрили ее. Они сказали, что если она будет прилично учиться, то днем по субботам ей разрешат кататься на лошади. За три месяца из отстающих она стала второй в классе. Связка розог перекочевала к другой непослушной девочке.

Флер довольно быстро поняла, что молодые люди на пляжах Миконоса ничем не отличаются от мальчишек Шатильон‑сюр‑Сен.

Она заявила Белинде, что не пойдет на пляж, пока он не опустеет.

Потому что молодые люди раздражают ее и не дают радоваться новой маске для подводного плавания. Ну почему они так по‑дурацки себя ведут?

Белинда объяснила ей, что из‑за монастырского воспитания она еще совершенно незрелая. Большинство девочек радовалось бы такому вниманию.

Флер пожала плечами: что делать, если ее так воспитывали. Но на ее взгляд, это не она, а молодые люди незрелые.

Белинда посоветовала не обращать на них внимания, потому что они все равно ничего собой не представляют.

Несколько дней они провели в обществе парижской знакомой Белинды, неожиданно появившейся на острове, мадам Филипп Жак Дюверж. Белинда объяснила, что до замужества она была Банни Грубен, знаменитой нью‑йоркской моделью начала шестидесятых.

Она работала у Казимир. До сих пор Банни была хороша собой.

Она так пристально рассматривала Флер, что девочка испытывала неловкость под ее изучающим взглядом.

Дата добавления: 2015-06-27