Жена диктатора

Жена диктатора живет в музее обуви. Когда музей открыт, она лежит в кровати на первом этаже, среди других экспонатов. У входа вы ее не видите, но слышите голос. Она рассказывает о муже.

— Клубнику очень любил есть. Я равнодушна к клубнике. Мне кажется, на вкус это всё равно что мертвечина. Скорее съем суп из камней, чем клубнику. Мы каждый день ужинали на великолепных тарелках. Не знаю, кто были их прежние хозяева. Я следила только за обувью.

Музей — настоящий лабиринт. Посетители идут по узким проходам, прижав локти к бокам, чтобы не задеть стекло. Голос пожилой женщины постепенно выводит их к центру зала, к ее кровати, окруженной со всех сторон высокими штабелями стеклянных коробок. В каждой — пара обуви. В кровати жена диктатора. Лежит, натянув одеяло до подбородка. Посетители останавливаются и рассматривают ее.

Она тоже рассматривает их — старая, дряхлая, никому не нужная. От этого взгляда посетителям становится не по себе. В нормальные музеи ходят посмотреть на экспонаты, и те, в свою очередь, не пялятся на вас. Жена диктатора вся в морщинах, как собака-шарпей. На голове черный парик, он ей мал. Вставная челюсть лежит в стакане рядом с кроватью. Жена диктатора вынимает ее и вставляет в рот.

Она будет смотреть на вашу обувь, пока вы тоже не опустите глаза, недоумевая, в чем дело — может, шнурок развязался?

Еще одна пожилая женщина, но уже не такая старая, продает входные билеты. По вторникам она протирает стеклянные витрины тряпкой из старого шелкового платья. «Сегодня вход свободный, смотрите сколько хотите», — приглашает она вас.

— Это моя обувь, — говорит жена диктатора посетителю, который остановился посмотреть на нее. Так обычно говорят «Это мои дети». У нее небольшой акцент, может быть, дефект прикуса. — На обувь редко обращают внимание, а стоило бы. Что будет с вашими ботинками, когда вы умрете? Какая обувь будет вам тогда нужна? Куда вам предстоит отправиться? Каждый раз, как мой муж кого-то казнил, я искала семью этого человека и просила пару его обуви. Иной раз и просить было не у кого. Мой муж был очень подозрителен.

Рука ее то и дело шарит под париком, словно что-то ищет.

— Например, какая-нибудь семья завтракает. Жена говорит о погоде. Кто-нибудь случайно проходит мимо, слышит обрывок фразы. Приходят солдаты и всех забирают — мужа, жену, детей. Дают каждому по лопате. Велят вырыть большую яму. Рядом другие тоже роют ямы. Потом солдаты выстраивают их на краю — детей, матерей, отцов, — и расстреливают. Казалось, хотя бы разговоры о погоде в нашей стране не могли привести к расстрелу. Могли. И завтрак тоже. Я подкупала солдат. Они отдавали мне обувь расстрелянных. Со временем в стране стало столько общих могил, что нельзя было вскопать даже новый участок под огород, не наткнувшись на мертвеца. Территория небольшая, а мертвецы занимали много места. Для обуви у меня были специальные шкафы. Иногда эти мертвецы снятся мне. Они ничего не говорят. Просто стоят передо мной босые и смотрят.

Под одеялом фигурка жены диктатора похожа на скелет, который дети сложили из палок, коробок, пластмассовых мисок, чашек и ножей. Посетителям не видно, обута она или нет. Им не хочется представлять себе туфли жены диктатора, черные, лакированные, как гробы, притаившиеся под одеялом. Им неприятно думать о ее холодных босых ступнях.

А кровать — кто знает, что под ней? Может быть, мертвецы, лежащие парами, как домашние тапочки.

Жена диктатора говорит:

— Когда я вышла за него, мне было пятнадцать.

Жена диктатора говорит:

— Я считалась самой красивой девушкой в стране (не забывайте, страна была маленькая). Во всех газетах печатали мои фотографии. Родители хотели, чтобы я вышла замуж за одного солидного человека с большим состоянием. У него были гнилые зубы, но глаза добрые. Я решила, что он будет хорошим мужем, и согласилась. Мне сшили такое чудесное платье. С монастырскими кружевами. Шлейф двенадцать футов длиной, и двенадцать девочек из хороших семей должны были нести его за мной по ступенькам церкви. Портниха сказала, что я похожа на кинозвезду или даже святую.

В день свадьбы диктатор увидел меня в отцовской машине. Он проехал за мной до церкви и предложил выбор.

Он сказал, что влюбился в меня с первого взгляда. Либо я сейчас выйду замуж за него, либо он расстреляет моего жениха.

В то время диктатор еще недолго был у власти. Ходили разные слухи. Им никто не верил. Мой жених предложил диктатору поговорить по-мужски или устроить поединок. Но диктатор кивнул своим охранникам, они выволокли моего жениха на улицу и расстреляли.

Потом диктатор сказал, что я должна выйти за него, или он расстреляет моего отца. Мой отец был человек влиятельный. Думал, диктатор не посмеет его расстрелять. Но его точно так же выволокли на улицу и расстреляли прямо у церковных дверей, хотя я умоляла пощадить его.

Потом мама сказала, чтобы они и ее тоже расстреляли — все равно она не будет жить дальше. Ее трясло. Диктатор был недоволен. Это нелогично, сказал он. Когда маму выводили, она посмотрела на меня, но ничего не сказала. Только споткнулась и потеряла туфлю. Ей не дали поднять ее.

У меня были два брата-близнеца, на год старше. Когда солдаты выводили маму, они бросились за ней. Их застрелили еще в проеме двери. Я думала, что следующей выведут меня, но рядом заплакала сестра, Эффи. Плакали все девочки, которые держали шлейф. Эффи сказала, что не хочет умирать и не хочет, чтобы я умирала. Она была совсем маленькая. И я согласилась выйти за диктатора.

Мы вышли из церкви в сопровождении солдат. У дверей диктатор вдруг наклонился. Он поднял мамину туфлю и протянул мне, как дар любви. Как сувенир.

На следующий день мы с Эффи хоронили родителей, братьев и моего жениха. Омыли их тела, одели во все чистое. Положили в хорошие прочные гробы и опустили в могилу, но они там лежат босые. Их туфли и ботинки я взяла с собой к диктатору, выдав коробки за приданое. А Эффи отдала на воспитание тете.

Лицо жены диктатора под свалявшимся париком напоминает лицо злобного старичка, и даже — на секунду — посетителям может показаться, что в старушечьей постели лежит вовсе не жена диктатора, а он сам, нахлобучивший старый грязный парик.

— Я была слишком красива, — говорит жена диктатора. — Сколько людей я убила, не сосчитать. Диктатор казнил всякого — мужчину, женщину, неважно — кто задерживал на мне взгляд. Женщин он казнил, потому что кто-то как-то раз сказал, что они красивее его жены. Он велел расстрелять моего парикмахера, когда тот по моей просьбе обрил меня наголо. Я не хотела, чтобы люди смотрели на меня. Думала, если обриться, никто уже не будет рассматривать мою красоту.

Волосы больше так и не выросли. Я носила парики из волос мертвых женщин, сделанные мертвыми мастерами. Мои шкафы были набиты обувью мертвецов. Иногда я приходила посидеть в этих шкафах. Примеряла туфли.

— Я все время думала о том, как его убить. Но это было непросто. За столом с нами всегда сидели дети, которые пробовали его блюда. Каждый вечер в дверях спальни солдаты обыскивали меня. Он спал в бронежилете. У него был оберег, заговоренный ведьмами. Я была молодая. Я боялась его.

Мы с ним ни разу не спали наедине — я долго думала, что в браке так и положено: у постели стоит телохранитель и следит за супругами. Когда диктатор засыпал, телохранитель сторожил его. Стоял у кровати и наблюдал за мной. Мне так было спокойнее. Я не хотела оставаться с диктатором один на один.

Не знаю, почему он казнил людей. Ему снились дурные сны. Их объясняла прорицательница. Они запирались и сидели часами. Потом приводили меня, чтобы я рассказала ей о своих снах. Он стоял за дверью и слушал. Я по запаху чуяла, что он там.

Мне ни разу не снились сны о диктаторе. Только хорошие сны, где я вышла замуж, и муж у меня добрый и красивый. Мы с ним живем в маленьком домике. Ругаемся из-за мелочей — чья очередь готовить ужин, похожа ли я на кинозвезду, какие имена дать детям.

Один раз во сне мы поссорились, и я бросила в мужа чайником. Промахнулась. Обожгла руку. И после этого во сне на руке у меня всегда был шрам. Заживший ожог. Мой красивый и добрый муж целовал его.

Прорицательница ничего мне не говорила о моих снах. Только всё худела и худела. Плохая это диета — сны диктатора и его жены. Всё равно что есть камни.

Иногда мне снилось, что я растолстела после родов. Мои сны были похожи на сказку, которую я сама себе рассказываю. Я засыпала в одной постели с диктатором. Рядом стоял телохранитель и не спускал с меня глаз, а мне всю ночь снился маленький дом, мой красивый и добрый муж, мои дети.

— Одно было странно, — говорит жена диктатора. — Моими детьми во сне были туфли и ботинки. Я рожала только их.

Действительно странно, думает посетитель. Его собственные дети во сне всегда младше, чем на самом деле. Их можно посадить на ладошку, как камешки. А под дождем или под душем они становятся прозрачными — видны только слабые очертания, и то если присмотреться.

— У меня была странная жизнь. Неудивительно, что и сны странные. Но я любила своих детей. Это были хорошие дети. Плакали по ночам, прямо как настоящие. Иной раз так громко плакали, что я просыпалась. Открывала глаза и не могла понять, где я, пока не встречалась взглядом с телохранителем. И тогда опять засыпала.

Однажды диктатору приснился сон. Не знаю какой. Диктатор всю ночь ворочался. А когда проснулся, велел привести к нему прорицательницу. Ни свет ни заря. Даже солнце еще не встало. Я вышла и спряталась у себя в шкафу. Он что-то сказал ей. Не знаю что. Потом пришли солдаты, я слышала, как ее волокут вниз по лестнице, в сад. Ее расстреляли, а спустя несколько минут я пробралась туда и сняла с прорицательницы туфли. Я была рада за нее.

Я ни разу не спрашивала, почему он казнил прорицательницу или кого-то еще. Я не задавала ему вопросов. Говорила только тогда, когда он спрашивал. Как прорицательница. И никогда не смотрела ему в лицо. Смотрела на ботинки. Наверно, он думал, это потому что они плохо начищены. Велел чистить их снова и снова, пока там не стало отражаться мое лицо. Размер у него был восемь с половиной. Я примеряла как-то раз его ботинки, они сильно сжимали ноги. Узкие, как гробы. А у меня ступни широкие, крестьянские.

По ее лицу текут слезы, они слизывает их.

— У меня была дочь. Я еще не рассказывала? За день до того, как она родилась, диктатору опять приснился сон. Он проснулся со страшным криком, схватил меня за руку и рассказал, что ему снилось. Ему снилось, что наша дочь вырастет и убьет его.

Минуту она молчит. Посетителям, наверно, неловко, они отводят взгляд, рассматривают стеклянные коробки с обувью. В каждой грани стекла отражаются кровать и жена диктатора.

— Когда дочка родилась, ее положили в ящик. Ящик сбросили с пристани, и он утонул. Я даже не дала ей имя. Она не носила никаких туфель. Она была совершенно лысая, точно как я.

Жена диктатора опять молчит. В тишине кажется, что стеклянные коробки с обувью едва слышно жужжат. И запах странный, словно кто-то стоит рядом. Те, кто лежат под кроватью, тоже слушают. На другом конце зала смотрительница тихонько напевает, протирая стекло. Одна женщина спрашивает:

— Так как же она могла вырасти и убить его?

— Мертвая — конечно, не могла. Однажды он собирал клубнику в саду. Наступил на что-то острое, металлическое. Пропорол ботинок. В рану попала инфекция, началось заражение крови. Диктатор лег в постель и через шесть дней умер.

Голос у нее становится скрипучим и тонким. Она зевает.

— Никто не знал, что делать. Некоторые считали, что меня надо казнить. Другие — что я героиня. Решили избрать меня на высокую должность. Но я пока не хотела умирать, в стране тоже не хотела оставаться и начала укладывать обувь. Всё уложила, до последнего башмака. Потом поехала к тете, она собрала Эффи. Эффи так выросла! Ходила без шляпы, будто солнце ей нипочем. Мы с ней даже не узнали друг друга. Сели на корабль и уехали как можно дальше. То есть сюда. Я везла девяносто четыре больших пароходных кофра, в которых была одна обувь.

Жена диктатора умолкает. Смотрит на посетительниц голодными глазами, словно те очень вкусные. Такое впечатление, что старуха хочет сожрать их. Сейчас откроет рот и проглотит, только туфли выплюнет, как косточки. Слышно, как Эффи ходит между витринами со своей тряпкой, но жена диктатора больше ничего не рассказывает. Просто лежит, опять вынув вставную челюсть и положив ее в стакан у кровати.

Эффи подходит к посетителям. В каждой стеклянной коробочке есть маленькая табличка с именем. Витрины высокие, заглянуть через них нельзя, но можно смотреть сквозь стекло. Электрический свет нагревает его, и витрина теплая.

— Смотрите, — говорит Эффи, — это ботинки известного оперного певца.

У ботинок известного оперного певца высокие зеленые каблуки. По бокам кнопочки из слоновой кости. Посетительница смотрит на ноги Эффи. Эффи носит деревянные сандалии доктора Шолла — с красными кожаными ремешками. Ногти на ногах накрашены красным. В тон ремешкам. Заметив взгляд посетительницы, Эффи наклоняется. Поворачивает ключик в подошве, и оттуда выскакивают красные колесики. Потом второй ключик. Теперь она гораздо выше.

Эффи еще раз проходится шелковой тряпкой по ближайшему стеклу и громко стучит по нему. Стекло звенит, словно колокольчик.

— Музей закрыт, — сообщает она. — В три часа будет спектакль со счастливым концом. Я хочу посмотреть, — и уезжает по узкому проходу между витринами, аккуратно балансируя на своих замечательных сандалиях.

Дата добавления: 2015-06-27