И часто Вы встречались?

Но не все же беседы были формально-бессодержательными?

А просто сказать «нет» чекистам было нельзя?

Подписку требовали?

— До требования в моем случае дело не дошло, но уговоры были. Типа: «Ну, пожалейте меня, на меня мое начальство давит. Мы с Вами уже год встречаемся, а никаких результатов, я же должен чем-то отчитаться, хоть что-то начальству предъявить. А Вас это в общем-то ни к чему и не обяжет…». Подписки на сотрудничество я не давал. Са­мое серьезное «предложение», которое было сделано,— написать свои соображения о том, как улуч­шить... противопожарную безопас­ность здания семинарии. Это на са­мом деле была очередная «на­живка» — просто надо было при­учить человека к тому, что он им все время что-нибудь пишет.

— Но где вербовка, там и шантаж…

— Да, ис­пользовались и методы неприкры­того шантажа. Например, заводи­лись у семинариста знакомые в го­роде. Его приглашали в гости, а это оказывалась специально оборудо­ванная квартира. А дальше все, как в детективе. Подсыпают кое-что в рюмочку, человек впадает в беспа­мятство. А месяца через два ему по­казывают разные пикантные фото­графии. Прием, кстати говоря, фор­мально в органах запрещенный, но им пользовались в работе и с семинаристами, и с секретарями обкомов. Во всяком случае, однажды у меня возникло подозрение, что меня втягивают именно в такой сценарий,— и пришлось спешно убегать от одной знакомой…

— Открыто, по-моему, мало кто решался. Но можно было прибегнуть к разного рода уловкам типа «я потерял ваш телефон» или «я должен посоветоваться со своим духовником или с ректором». Последних, кстати, такого рода советы не смущали. Мы действительно с ними советовались, и никого это не удивляло. Один из нас, правда, поступил остроумнее всех: он предупредил чекистов, что во сне разговаривает. И, знаете, от­стали...

— Дальше чекисты предлагают давать какие-то отзывы. Сначала — об ино­странцах. На это ведь легче согласиться: иностранцы приехали и уехали, говори и пиши что хочешь, никто от этого не пострадает. Но протокол составят: «Такой-то и такой-то по нашему заданию встречался с гражданином такой-то страны. По­казывает то-то и то-то»... Но приходит день, когда надо «повязать» человека окончатель­но: сделать агентом и дать ему кличку. Мой Александр Николаевич мне так прямо и сказал: «Понима­ете, я ведь отчитываюсь перед начальством, и я должен как-то на­зывать Вас». Я предложил все-таки называть меня по фамилии и ника­кой клички не взял. Другие поступа­ли иначе. Иногда давали клички и без ведома.

— Иногда удавалось избежать встреч на не­сколько месяцев. Но в конце концов я стал ощущать очень сильное да­вление. Все началось с моего выступления в Коломенском пединституте в феврале 1988-го. Тогда образовался поразительный разрыв между настроениями в обществе и тем, что происходило в церковно-государственных отношениях. Всюду — весна, но в религиозной политике все еще ледниковый период (перемены начались лишь летом 1988-го, во время празднования тысячелетия Крещения Руси). Сначала на этом зазоре «ожегся» нынешний патриарх Алексий. В конце 1985 года он написал письмо Горбачеву с предложением изменить партийно-государственную политику по отношению к Церкви. В итоге его сняли с поста управляющего делами Московской Патриархии (ключевой пост при больном и престарелом патриархе Пимене) и направили в провинцию — в Ленинград[679]… На своем уровне и в свою меру пришлось и мне уколоться об этот же незаметный изгиб «перестроечной» политики.

Зал в Коломне был переполнен, студенты едва не на колоннах висли. Здесь же и вся профессура. Дискуссия была жаркой, но очень быстро стало понятно, что ход ее складывается в мою пользу... В принципе, всё, что знали коломенские преподаватели, знал и я, только в более свежем виде, как недавний выпускник кафедры атеизма. Зато они не знали многое из того, что уже знал я как человек, уже оканчивающий семинарию и просто живущий в Церкви. И, главное, на моей стороне была убежденность. Получился скандал. Неизвестный семинарист переспорил партийных пропагандистов[680]. Вскоре вышло постановление Московского обкома партии «О неудовлетворительной постановке атеистического воспитания в Коломенском пединституте». И хотя во время дискуссии я не представлялся, фамилию не называл, меня «вычислили», и пошли неприятности.

— А какие могут быть неприятности у семинариста?

— В апреле 1988 года ЦК комсомола Белоруссии и республиканское телевидение устраивало в Гродно одно из первых в стране молодежных «ток-шоу». Организаторам хотелось, чтобы на нем были представлены молодые люди из «неформальных» организаций, в том числе и кто-нибудь из семинаристов. В общем — те, кто идут «неправильным путем» с точки зрения поколения отцов-коммунистов. Поскольку еще раньше у меня установились связи с белорусским журналистами — обратились ко мне. Я получаю официальный вызов (на бланке Госкомитета по ТВ), подтвержденный телеграммой митрополита Минского Филарета, иду с ним к ректору Академии, он, конечно, благословляет мой отъезд… Когда же через несколько дней я возвращаюсь в семинарию — меня там встречает новость: мне объявлен выговор «за самовольное оставление стен духовной школы». Я иду к тому проректору, чья подпись украшала этот документ (выговоры у нас вывешивались публично, на доске объявлений) и говорю:

— Чем я согрешил? Какая самоволка? Я ехал по приглашению митрополита, члена Синода. Моя поездка была согласована с ректором Академии.

В ответ мне говорят, что моя в вина в том, что я не написал прошение на имя этого проректора… Опять не соглашаюсь:

— Какое прошение? Я же не прошусь, а исполняю уже данное мне послушание!

Видя, что его доводы меня не убедили, проректор добавил:

— Ну, понимаешь, Андрей, ведь идет Великий пост. Это время не может обходиться без искушений…

Вот с той поры меня тошнит от преизобилия нашего церковного словесного «елея». Ему ведь КГБ велел меня приструнить, а он начал благочестивые турусы на колесах громоздить…

— А откуда Вы знаете, что это была инициатива КГБ?

— Так ведь спустя месяц другой проректор Академии намекнул мне, что все мои неприятности (а к тому времени кроме выговора, меня еще уволили из иподиаконов, а моим одноклассникам открыто говорили, что меня вот-вот отчислят из семинарии) из-за того, что «ты на диспуты всякие ездишь». Ведь был 1988 год, тысячелетие Крещения. Как Москву «чистили» перед Олимпиадой, так теперь «чистили» Лавру. Спустя всего лишь два года в «Московском комсомольце» были опубликованы фрагменты архива оперотряда МГУ, из которых следовало, что мои встречи не только с коломенскими, но и с московскими студентами не прошли незамеченными[681].

— И чем все разрешилось?

— Наверно, в конце концов все же решили не плодить диссидентов накануне празднования тысячелетия. Ведь много иностранцев приедет. А у меня к тому времени уже вышла первая богословская публикация — в самиздатском журнале «Выбор». Его издавали Виктор Аксючиц и Глеб Анищенко. Открытые и известные диссиденты... И хотя моя статья была под псевдонимом (Андрей Пригорин), наши контакты вполне могли быть замечены кем надо.

Так что семинарию мне дали окончить. Затем, летом — торжества. И перемена климата. Первая моя открытая статья в «Московских новостях» — в августе[682], затем — в «Вопросах философии»[683], первая публикация в церковной прессе[684]… В конце концов за меня вступился ректор — архиепископ Александр. Очевидно, он смог договориться с органами, чтобы меня не выгнали, но просто послали учиться в духовную академию в Румынию. Компромисс состоял в том, что и советская молодежь оставалась в безопасности, и я — в Церкви.

Странное дело, но в Румынии меня никто не трогал. Лишь однажды один сотрудник советского посольства позволил себе намек на свою связь с органами — он упомянул такое обстоятельство моей биографии, о котором я ему точно не рассказывал. Значит — «наводил справки»…

Последняя моя встреча с ними была уже после возвращения, в августе 1991-го, дней за десять до путча. Был пере­нос мощей преподобного Серафи­ма Саровского. На обратном пути в самолете ко мне подсел незнако­мый «товарищ» и начал опять ту же «песню»: «Отец Андрей, мы давно хотим с Вами познакомиться. Не за­труднит ли Вас позвонить в Москве вот по этому телефону...». Слава Богу, не пришлось...

— Не считаете ли Вы, что Ваш рассказ о работе КГБ среди священников подорвет доверие людей к Церкви?

— Я рассказал все это, потому что еще не уверен, что подобное повторяться не будет. Поэтому я хотел бы попросить всех, кому пришлось пройти через что-то подобное (осо­бенно людей, служащих в Церкви), не молчать, но рассказывать, как именно работали с ними чекисты и как можно подобному противостоять.

А всем остальным я хотел бы в свя­зи с тем, что сейчас пишется об отношениях высших церковных иерархов с КГБ, сказать следующее: если вы узн!аете, что члены колле­гии минздрава назначались по сог­ласованию с КГБ, вы ведь не перестанете ходить в поликлинику и не станете всех врачей считать «чекистами в белых халатах»? Но так же и с Цер­ковью: если был грех на совести иерархов — это их забота.

Греха нет на Христе. И нет на священниках, которые никого не предавали. Если вы сейчас отвернетесь от Церкви — это будет посмертный триумф КГБ.

— Ну, мы слишком много говорим о том, что было за стенами семинарии. А что дала Вам учеба в ней?

— Много. Начиная от опыта жизни в общежитии и кончая тем, что семинария научила меня читать. Не смейтесь, это именно так. В светском университете учат прочитывать, пролистывать, пробегать, проходить… Там стремишься к скорочтению, учишься читать книги «по диагонали», улавливать «главную идею». А те дивные лекции по Ветхому Завету, что читали мне в первый год моей учебы в семинарии (лектор — протоиерей Владимир Иванов, сейчас служит в Берлине), были замечательны именно замедленностью своего сюжета. Библия разбиралась слово за словом, а не глава за главой.

Кроме того, советская школа учила на все былые века и их творения смотреть сверху вниз: «Гегель понял, да не допонял, Белинский шел, да не дошел». А тут перед тобой книга, о которой заведомо известно, что именно тебе надо дорасти до ее уровня, а не ее подвергать своей верхоглядной цензуре. Значит — учись понимать. Учись читать.

— Из Ваших однокурсников, друзей по семинарии кто-то еще стал заметен в церковной жизни?

— Ну, если совмещать все три названных Вами критерия: однокурсник, друг и последующее служение, имеющее более чем приходскую значимость, то я бы назвал четыре имени: Ростислав, архиепископ Томский; Юстиниан, епископ Тираспольский; Лонгин, епископ Саратовский; Марк, епископ Егорьевский. А вот профессоров-книжников из нашего кружка получилось неожиданно мало. По научно-педагогической стезе идет, пожалуй, лишь архимандрит Никон (Лысенко) — несколько лет он был заведующим кафедрой русской церковной истории в Санкт-Петербургской Академии.

— А почему «неожиданно»?

— Потому что наш курс был уникальным. Это набор 1985–1986 годов. Еще за несколько лет до этого принять сразу несколько десятков людей с высшим светским образованием было невозможно: советская власть такого не допустила бы. А уже через пару лет после этого вновь стало невозможно — поскольку пласт людей, уже имеющих университетские дипломы и при этом готовых вновь стать студентами, иссяк достаточно быстро. То есть и сейчас каждый год человек по пять таких «фанатиков» приходит в Московскую семинарию. Но целый класс — тридцать человек — составить из них уже невозможно.

Поэтому, кстати, чуть не половину нашего курса и направили на учебу в заграничные церковные институты. Это опять же была переходная эпоха. В западные образовательные центры ехать еще было нельзя. Но с духовными академиями Восточной Европы сотрудничать уже было можно. Так что у ректора Академии, наверно, была надежда, что из нас он воспитает целое поколение новых преподавателей.

Наш ректор вообще был очень своеобразным человеком. Сам он не был ни богословом, ни хорошо образованным человеком. Но у него были два дара: рассудительность и преданность родной Академии. Три его предшественника на посту ректора покидали этот пост с резким повышением — получая членство в Синоде. Мне же он открыто сказал, что всю жизнь собирается служить Академии (и в самом деле, когда в 1992 году ректора сменили, владыка Александр несколько лет просто жил в доме в Загорске рядом с Лаврой и никуда не просился).

Так вот, в одном отношении это был пример нормального древнерусского церковного простеца: сам не будучи книжником, он уважал знания и образованность в других людях. Он был невысокого мнения о научном потенциале вверенной ему Академии и постоянно говорил: «Нам нужны варяги». «Варягами» с той поры в Академии именуют светских ученых, пришедших сотрудничать с церковной школой. И я с первых же дней слышал от него: «Ищите таких людей и приводите ко мне».

— Хорошо, а что же дала Вам Румыния?

— Сама учеба дала немного. По сути это были годы самообразования: из Московской Академии после каникул я привозил чемодан книг и по ним сдавал экзамены в Бухаресте.

Но как опыт жизни это было важно. Во-первых, опыт самостоятельной жизни (в том числе в бытовом смысле). Во-вторых, я увидел нерусское Православие, увидел, что Православие — вселенская, мировая религия. Кроме того, в Румынии сохранилось много церковных народных традиций.

Например, в день освящения церкви доступ в алтарь открывается для всех. И мужчины и женщины могут в этот день войти в алтарь, поцеловать Евангелие и престол. Мне кажется это мудрым: трудами и жертвами этих людей и был построен этот храм. И поэтому позволение им в день приходского торжества войти и приложиться к святыне, созданной при их помощи, мне кажется вполне уместной формой выражения благодарности им. А поскольку доступ в алтарь открывается по окончании службы, которая вместе с освящением длится не менее четырех часов, то нецерковных людей рядом просто не останется, и потому не будет риска неблагочестивого отношения к святыне.

Еще один обычай, совсем не похожий на наш – это завершение диаконской хиротонии. После того, как епископ облачил ставленника в священные одежды, он выводит его из алтаря и ставит на амвон. У амвона ждет жена новопосвященного диакона и епископ представляет ей нового церковного служителя. Новоиспеченая матушка дарит своему диакону цветы; они целуются, и диакон возвращается в алтарь. У нас при посвящении в сан епископ, наоборот, снимает обручальное кольцо с женатого человека в знак того, что отныне он принадлежит уже не семье, а Церкви. В Румынской же Церкви подчеркивается, что связь с семьей не разрывается. Возможно, этот обычай родился как очевидное противоположение униатству и католичеству с их обязательным и безбрачием священнослужителей.

Но главное, что я увидел в Румынии - это живое, многоликое и неразрушенное монашество. Наши монастыри были разрушены и закрыты, а в никогда не закрывавшихся румынских обителях сохраняется то, чему нельзя научиться по книжкам.

Между прочим, это и особножитные монастыри. В России таких давно уже нет. В отличие от общежитного монастыря, анахорет живет только своим трудом, сам себе готовит, сам растит себе пищу. Монахини зарабатывают себе на жизнь церковным шитьем. Причем самый большой монастырь современного православного мира – монастырь Агапия – объединяет вместе оба устава. Часть из тысячи его сестер живет общим хозяйством. Часть – индивидуальным. Но служба, духовник и игуменья при этом все же у них общие.

А вот в монастыре Черника я видел добрую практику общежития. Монастырь стоит на двух озерных островах. На дальнем от берега и от туристов острове – братское кладбище, кельи для престарелых монахов и кельи для юных послушников. На ближнем острове – храм, братский корпус, музей, административный корпус, трапезная. Это значит, что сначала юноша, поступивший в монастырь, должен пройти испытание ухода за больными и старыми монахами. По ходу общения он может перенять и их жизненный и духовный опыт. И лишь потом, уже повзрослев, он может влиться в общую жизнь монастыря.

Но самое важное в Румынии для меня состоит не в том, что я там видел, а в том, что там со мной произошло: меня рукоположили.

— А почему именно там?

— Во-первых, подходил к концу срок учебы. Надо было принимать решение о том, как дальше служить Церкви. Во-вторых, пребывание в Румынии давало мне определенную дистанцированность от контакта с советскими «аппаратчиками». Я представлял себе, чт!о в те годы означало пройти ставленнику (кандидату в священники) в Москве. Это многократные собеседования, смысл которых в том, чтобы заверять всех в своей лояльности к соввласти. И это в любом случае подписание в Патриархии бумаги с обязательством соблюдать каноны Церкви и светские законы. Первое мне было по сердцу, а вот давать обязательство в верности советским законам не хотелось. Ведь советское законодательство о культе не предусматривало права на религиозную проповедь. Конституция СССР гласила: «Граждане имеют право вести атеистическую пропаганду или отправлять религиозные культы». Статья явно асимметричная: только за атеистами признавалось право на распространение своих убеждений.

Православная Вселенская Церковь одна. По канонам человек может принимать рукоположение в любом городе у канонического православного епископа при условии, что епископ его родной Церкви, той епархии, с которой он был прежде связан, согласен на это. Хиротония же в Румынии давала возможность избежать нежелательных собеседований, контактов, обязательств, слов…

На рождественских каникулах 1990 года я пошел к отцу Кириллу (Павлову) на ставленническую исповедь. Он благословил меня на принятие сана. От его келии я побежал в Академию — к ректору. Тот начал уговаривать меня принять монашество. Но ссылка на благословение старца Кирилла (и его молитвы; в минуту, когда ректор уже уходил, я в сердце взмолился: «Господи, по молитвам отца Кирилла, вразуми его!») превозмогла — «Ладно, давайте Ваше прошение!».

Прошение студенты пишут в форме: «Прошу Ваше Высокопреосвященство ходатайствовать перед Святейшим Патриархом о моем рукоположении в сан…». Соответственно, ректор написал обращение к патриарху Пимену. Патриарх благословил мое рукоположение. И затем уже председатель Отдела внешних церковных сношений (только что на это пост был тогда назначен архиепископ Кирилл) пишет письмо Румынскому патриарху Феоктисту, в котором по благословению патриарха Пимена просит патриарха Феоктиста рукоположить русского студента. И по окончании учебного года — в воскресенье 8 июля, в день святых Петра и Февронии,— в Патриаршем соборе Бухареста прошло мое посвящение во диакона[685].

— А почему ждали конца учебного года?

— Сначала была обычная бумажная волокита. А потом уже я попросил немного подождать — чтобы из Москвы мог после сессии приехать мой младший брат. Он впервые (тогда ему было 19) выехал из СССР. Кстати, родителям о принятом решении я ничего не говорил. Просто вышел к ним в рясе из поезда, уже приехав в Москву…

После службы я месяц возил брата по румынским монастырям. Хотел показать румынскую монашескую жизнь ему, а получилось, что прощался с нею сам… Уже на обратном пути спросил его:

— Дим, так а что тебе запомнилось больше всего?

Думал, что он скажет что-то про море или про красоту Карпат… А он задумался и выдал:

— Оказывается, епископы могут быть худыми.

В общем, в Москву я ехал просто на каникулы. Вещи остались в Бухаресте.

— И в Москве Вас ждало знакомство с новым патриархом?

— Именно так. В мае 1990 года скончался патриарх Пимен. В июне был избран Алексий. Ни с прежним, ни с новым патриархом я не был знаком прежде. Так что эти перемены никак не соотносил со своей судьбой.

Я просто пришел в родную Академию, к ректору, чтобы представиться в новом сане. Ректор принял меня хорошо, настроение у него было благодушное. И тогда я решил высказать ему свою дерзновенную мечту:

— Владыко, многое уже изменилось за эти два года. Другой политический климат у нас в стране, новый председатель Комитета по делам религий, новый патриарх, новый председатель Отдела… Может, теперь я мог бы вернуться в Академию и доучиваться здесь?

Он минутку подумал:

— Да. Теперь можно. Мы сделаем так. Восстановим Вас на третьем курсе Академии и при этом дадим вести какой-нибудь предмет в семинарии. Будете совмещать преподавание с учебой. Я еще подумаю, как это сделать — зайдите ко мне через недельку!

А через неделю я услышал нечто совсем для меня неожиданное. Ректор сказал мне, что он говорил обо мне с новым патриархом. Святейший собирает себе «команду», ищет помощников.

— В общем, сегодня он служит в Лавре, и на всенощной Вы должны подойти к нему и представиться.

Так я впервые подошел к патриарху, и наш первый разговор начался довольно примечательно. Патриарх сказал, что слышал обо мне как о человеке, у которого есть харизма к писательству. На что я быстро ответил: «Нет».

— Вообще-то, патриархам такое не говорят, но что вырвалось… Первоиерарх не обиделся?

— Но я действительно считал, что мое призвание не в сочинительстве, а в педагогике, пишу же я от лености — чтобы двадцать раз не повторять одно и то же. И сейчас, кстати, я пишу скорее «от безысходности». Я невысокого мнения о своем публицистическом таланте, а тем более богословском. Пишу на какую-либо тему только тогда, когда вижу: никто больше этого не делает.

Тогда же патриарх улыбнулся. Потом началась нормальная работа.

— А можете ли Вы вспомнить Ваше первое задание, полученное от патриарха?

— Мой первый рабочий день в Патриархии совпал с получением скорбной вести об убийстве отца Александра Меня. И первое послушание было связано именно с подготовкой телеграммы соболезнования[686].

— Работая с патриархом всея Руси, Вам пришлось столкнуться с какими-то интригами, внутрицерковной борьбой? Не стало ли это для Вас тяжестью, не привело ли к негативным ощущениям?

— Думаю, что нет. Я ведь не с улицы пришел, несколько лет семинарской жизни тоже не всегда сахаром были… К тому же, я совсем не интриган по натуре.

— Можете ли Вы рассказать, какое именно влияние Вы имели на этом посту, что смогли там сделать?

— Кажется, я помог городу на Неве вернуть его имя… 12 июня 1991 года в Ленинграде проходил референдум, посвященный переименованию города. Прогнозы социологов были весьма кислыми: колыбель революции не желала расставаться с именем Ленина. «Наиболее авторитетные социологи в период, предшествующий опросу, представляли данные о некотором численном преимуществе противников переименования»[687].

Я же попросил патриарха Алексия выступить с обращением к его недавней пастве (до избрания на кафедру Московских патриархов он был митрополитом Ленинградским) и призвать ее вернуть имя святого Петра. Патриарх, подумав, решил, что от своего имени делать это будет ему неуместно, но благословил мне сделать такое обращение, официально подписавшись не просто диаконом, но сотрудником Патриархии.

Я написал соответствующий текст, послал по факсу Собчаку, и по его распоряжению оно было немедленно опубликовано в четырех пока еще ленинградских газетах.

«Есть слова, имена, мысли, дорогие нашему сердцу. И если их нельзя безопасно говорить и нельзя поэтому поминать их всуе, они не исчезают. Напротив, они становятся еще сокровеннее, еще дороже. Таким именем для всех нас стало и имя нашего города на Неве. Ленинградом назывался футляр, идеологический каркас, в который было велено уместиться граду святого Петра. И в самые нелегкие годы, когда нам хотелось с любовью и теплотой говорить о нашем городе, мы вспоминали то имя, что было ему дано в его крещальной купели.

И в самом деле, что составляет неповторимый лик нашей северной столицы — то, что в нем связано с именем Петра или с именем Ленина?

Впрочем, как естественно сопрягаются святыни города — Исаакиевский собор и Спас-на-крови, Эрмитаж и Невский, Петропавловка и Адмиралтейство — со словом “Санкт-Петербург”, столь же ощутима натужность имени Санкт в тех районах города, которые были построены в “ленинградский” период. В самом деле, что от Санкт-Петербурга, его духа, гармонии и истории есть в новостройках Озерков?

Поэтому-то мы и стоим действительно перед выбором: где сокровище наше, где сердце наше, к чему обращена любовь наша? Именно это и обнаружит опрос жителей города об его имени. И мы надеемся, что возвращение городу названия Санкт-Петербург повлечет за собой и преображение жизни в его новых районах.

Город же должен помнить своего основателя императора Петра и носить имя своего молитвенника — апостола Петра. По замыслу своего основателя, именование столицы России Петербургом должно было свидетельствовать еще и о том, что Россия вошла в сообщество европейских государств, а ее столица — в содружество столиц северных морей.

Мы, верующие Руси, земно кланяемся подвигу блокадников и понимаем, что в их памяти блокада была именно “ленинградской”. Такой она, наверное, навсегда останется в памяти всего нашего народа, так же, как и битва на Волге всегда будет “Сталинградской”. Сам же Сталинград носил это имя не в память о битве, а в честь Сталина, так же как Ленинград несет в себе память не о ленинградской блокаде.

Мы надеемся, что в городе, который вновь будет называться Санкт-Петербургом, не забудут о блокадниках-ленинградцах, о их былом подвиге и о их нынешних нуждах.

И мы надеемся, что жители града Петрова выскажутся за возвращение городу его исторического и священного имени — Санкт-Петербург»[688].

«10 июня было уже очевидно, что отречение (от имени Петра.— А. К.) практически не­минуемо. И хотя накануне с призывами выступили и академик Дмитрий Лихачев, и председатель Ленсовета Анатолий Собчак, социологи подвели черту: даже до половины “петербуржцы” не дотягивали. И первый секретарь обкома КПСС Борис Гидаспов мог взять моральный реванш[689]: ничего у вас не выйдет. И вдруг — в четырех городских газетах совершенно фантастическая даже по нынешним временам публикация. “Позиция Московской Патриархии”: “Ленинградом назывался футляр, идеологический каркас, в который было велено уместиться граду свя­того Петра”. Эти подействовало даже на ле­нинградских коммунистов. “Ленинградская правда” дала краткое сообщение об этом. Скупые петитные строки, посвя­щенные позиции Московской Пат­риархии, стали сигналом к спешной ретираде. 54,86% — за Санкт-Петербург, 42,68% — за Ленинград»[690].

Таково же мнение главного ленинградского социолога: «Напомним, что именно на последнюю неделю, предшествовавшую 12 июня, пришлись выступления в поддержку возвращения городу исторического названия наиболее авторитетных деятелей Церкви, культуры и городской власти. Поэтому и неудивительно, что большинство колебавшихся сделали выбор в пользу Санкт-Петербурга»[691].

Дата добавления: 2015-06-27