Часть вторая 1 страница. Для восстановления сердечного ритма требуется немедленный разряд электрического тока или ангиопластика

Глава 24

Для восстановления сердечного ритма требуется немедленный разряд электрического тока или ангиопластика.

–Ты не можешь надеть черное на выпуск! – говорит мама.

– Почему? Ты же надевала черное на свадьбу тети Джуди.

– Это другое.

– Почему?

– У меня был траур. Не двигайся, Холли, или я вот­кну тебе в ногу булавку.

Весла нарядила Холли в шелковое платье с набивным рисунком, похожее на лохмотья. Она придумывает, ка­ким образом так ушить талию, чтобы Холлин торс был не так заметен.

– Почему ты не дашь ей надеть мое платье?

Я вишу на двери и задаю вопрос кротким тоном, Я чув­ствую слабость и сажусь на корзину для белья, чтобы не упасть в обморок. Это первый раз, когда я обратила внимание на Холли после ссоры. Она бросает на меня благо­дарный взгляд.

– Хорошо.

Мамавстает и выплевывает булавки изо рта; это знак, что она опускает руки.

Холли выбегает из комнаты, разрывая платье.

– Слава богу, наконец-то заканчивает.

– Еще бы не заканчивает, она пропустила только одну неделю.

Холли кашляет в коридоре.

– У тебя есть туфли? – кричу я.

– А, туфли!

Мы слышим, как она бежит ко мне в комнату. Надев мои туфли, она жеманно входит в комнату. Я издаю свист, а мама удивленно смеется. На длинном, обтяги­вающем черном платье разрез во всю ее левую ногу. Она посылает нам воздушный поцелуй, покачивает бедрами и потом, втянув щеки, важно вышагивает по коридору взад-вперед.

– Холли, ты красотка. Честное слово, – говорю я, сме­ясь, и думаю, как бы отреагировала на это платье Агнес.

– Это уж слишком. – Мама качает головой. Холли вытягивает из вазы гвоздику и берет се в зубы, и мама оборачивается ко мне:

– Сол придет на выпускной вечер?

Его имя не говорится вслух, мы неделями его не про­износили. Ни одна из нас. И теперь, услышав, мы обе поворачиваемся на звук его имени, как будто сталкива­емся машинами.

Остановка сердца: опытные кардиологи умеют сразу же оценить нанесенный органу ущерб.

«Я же говорила».

Каузальность. Закон причинно-следственной связи. Какие причины? Но нет никакого порядка. Нет кого-то или чего-то. Нет никаких прямых факторов, ведущих к исчезновению моего тела, хотя королева-львица увере­на, что знает ответы на все вопросы:

«Забавно».

«Что?»

«Что все мужчины в твоей жизни бросают тебя ради Холли».

Медицина когда-то была для меня чистой, легкой, ло­гичной наукой; идентифицировать симптомы, устано­вить источник боли, взять анализ крови и мочи, сделать метки, потом все сопоставить, выслушать пациента, пе­рейти к дифференциальному диагнозу. Вот как я пришла к медицине, вот почему предпочла ее психологии. Вот почему мне хотелось устранять телесные повреждения, а не умственные.

Нельзя залезть в чужие мозги. Нельзя понять, какими разными путями и куда идет счастье; нельзя отличить крик удовольствия от крика боли. Иногда боль едва раз­личима. Нет ни барометра, ни справочника, а боль может обмануть. Даже в организме законы цепной реакции могут оказаться ложными. Вот почему людям всегда нужно мнение второго специалиста.

Важно понимать, что ослабление боли, не обяза­тельно указывает на то, что заболевание, явившее­ся ее причиной, излечено.

Шагая по ухоженной кладбищенской траве, я думаю, не стать ли мне патологом. Мама слегка похлопывает по земле, уминая маленький холмик вокруг новой тиг­ровой лилии, которую она посадила в ногах у Томаса. Она недолго стоит на коленях, протирает надгробную плиту тряпицей, выдергивает сорняки, наводит по­рядок.

Холли ненавидит «камень», как она его называет, иобъясняет:

– Это не он, это просто место, где похоронили его тело.

– Я знаю, но что же нам еще делать?

Такой разговор у нас происходит каждый месяц, ког­да пора идти в церковь и навестить камень.

– Это для мамы, а не для него или для тебя, это не для мертвых, мертвым уже все равно.

Обычно в этот момент Холли начинает кидать одеж­ду на пол и ворчит, что ей нечего надеть.

Но мне нравится камень, он помогает мне разо­браться. В последний раз, когда я видела отца, он тяжело дышал, как зверь, которому оторвали лапы. Вернувшись домой из больницы, мама глядела сквозь нас, а мы с Холли сидели напротив и глядели на нее, как два мини-зомби. Я думаю о разных ужасных и непредсказуемых вещах: трупах людей, умерших от сердечных болезней, которые мы анатомировали в университете, об их набух­ших артериях и венах, а потом я думаю, что, может, моя мысль стать патологом, в конце концов, не такая уж удачная.

Я знаю, что Холли разговаривает с ним и видит его, так сказать, имеет с ним духовную связь и все такое прочее, но у меня все по-другому. Мне нравится хра­нить его образ со старых снимков 70-х годов: красивый улыбающийся мужчина с резкими скулами и полиэстеровыми воротниками. Его образ не может уйти с фото­графий, он не может стать кем-то другим.

Мой ум – безобразное место, что туда ни попадет, все может сгнить. И вообще, что бы я сказала, если бы он заговорил со мной, как с Холли? Что я могла бы ему сказать? Самое печальное, что я тоже себе это представляла. Я точно знаю, что бы я сказала, если бы отец явился мне среди белого дня с какими-нибудь своими призрачными советами. Я даже не дала бы ему открыть рот. Нет уж.

«Ну и что? – сказала бы я. – Ты всего лишь остался тем же чертовым призраком, каким всегда был для меня», – а потом бы ушла.

В редких случаях пациенткам с сильной дисменореей может помочь расширение шейки матки для об­легчения менструального кровотечения, но этот метод нельзя рекомендовать всем пациенткам в ка­честве общепринятой практики.

Сегодня я увидела ее по дороге в библиотеку на уни­верситетском эскалаторе. Как только она заметила меня, я отвернулась и побежала в обратную сторону по эскалатору, расталкивая людей и извиняясь. Но она, как всегда, догнала меня.

«Что это ты делаешь?»

Я почувствовала, как загораются огнем мои ступни. Я рвалась сквозь толпу, распахивались пластиковые па­кеты, книги падали на металлические зубы эскалатора.

– Осторожнее!

«Как ты не понимаешь, что, кроме меня, у тебя ни­чего нет?»

Она подходит ко мне, тихая, серьезная, как затишье перед бурей, она знает, что я не могу убежать. Посреди ночи, когда я стою на кухне, пытаясь заполнить грызу­щую пустоту в животе, она подходит ко мне вплотную и заводит свои нравоучения:

«Иди спать, никакой еды тебе не нужно».

«Но я хочу есть».

«Мы никогда не хотим есть».

– Нет, хотим, – вслух говорю я ванночке с йогуртом и отсыревшему пакету с картошкой фри, который Холли оставила в холодильнике. – Иногда люди могут прого­лодаться, и тогда им нужно что-нибудь съесть, – вслух говорю я, пытаясь переговорить ее, набиваю рот старой Холлиной картошкой,йогуртом, куском сыра и ломтем хлеба, всем сразу. Тарелка с печеньем, ломоть позавче­рашнего стейка, в рот, в рот, в рот, а она говорит все громче и громче:

«Но ты изменишься, когда доешь, ты растолстеешь».

Она подходит ко мне в ванной и развязывает халат, разоблачая мой гордый надувшийся животик.

«Господи боже, ты только глянь на себя».

«Я и гляжу».

Я вижу, как он выступает, мягкая складка кожи, уп­ругая и уже не впалая, провожу по нему пальцами и ду­маю, как Сол клал сюда голову и читал газету, пытаюсь с ней спорить:

«Людям надо питаться. Люди едят, работают и лю­бят. Так поступают все люди, и так поступаю я».

«Нет, только не ты. Только не мы, мы начисто лише­ны желаний, мы движемся, как стройные льны, мы не обжираемся, как ты только что...»

«Но...»

«Никакого но. Ой, это что еще?»

Что-то горячее, мокрое и чужое у меня между ног. Я раздеваюсь, оказывается, из меня течет. «Кровь».

«Да, кровь, мои первые месячные за три года». «Черт бы тебя взял!»

Я встаю на колени, голая, кровь струится подо мной, теплая и гнусная на чистом белом нему. Дисменорея: прекращение менструации.

Прекращение прекращения, конец конца. Она рыв­ком сует мою голову к унитазу, я ударяюсь о край и об­нимаю урчащий живот.

«Ты вычистишь себя и будешь голодать, чтобы ниче­го этого не было».

«Не буду».

Живот кажется мне раздутым. Он скручивается, ког­да она хватает меня, сует пальцы мне в горло, и все, что и проглотила, валится вниз, вниз, вниз, в унитаз.

«Давно мы уже не прибегали к этому трюку, а?»

«Да уж».

Я смываю воду и мок» унитаз и пол. Потом открываю воду в ванне и погружаю тело в обжигающий кипяток, вижу, как розовеет кожа, когда касается воды. Подни­мается пар, и я кладу руки на свой уже не надутый жи­вот и голову на край ванны.

«На тебя противно смотреть...»

«Я сделала, что ты хотела, оставь меня в покое, про­шу тебя».

Ее челюсти раскрываются, и я вставляю голову меж­ду блестящими резцами, кладу на ее теплый язык и вы­рубаюсь – зубы смыкаются на моем черепе.

«Ты же знала, что этим кончится. Я уйду, когда ты уйдешь. Вот в чем проблема, разве непонятно?»

Глава 25

Я играю со старшеклассниками на школьном дворе, и тут Рой кричит:

– Тайм-аут. Эй, Холли! Тут твой дружок.

И когда я поворачиваюсь посмотреть, над чем они смеются, я вижу его, его руки вытянуты над отверстия­ми в решетчатой ограде в виде ромбов. И мне неловко за него, он почему-то кажется таким маленьким по сравнению с большой зеленой оградой, которая нас раз­деляет. Я стягиваю бандану с головы и на ходу ее пере­вязываю, направляясь к нему. Я слышу жестяной стук баскетбольного мяча, отдающийся у меня и голове, и чувствую, что глаза парней следят за мной до самого забора. Я смотрю поверх холма за его спиной, чтобы и мельком не заметить его красоты или тревоги.

– Привет, Сол.

– Привет.

– Нам не о чем говорить, не о чем.

– Я знаю, но я не могу спать, я не могу заснуть даже на пару часов, у меня глаза болят оттого, что я не вижу ни твоей сестры, ни тебя.

– Мне плевать! Ты никогда не спишь! Господи, и ты пришел жаловаться мне, что у тебя болят глаза?

Я не хочу думать о его паршивых глазах. Не хочу го­ворить о них, хотя на нем солнечные очки, которые Жизель купила для него, и я не могу видеть его гла­за, даже если бы и захотела. Я помню, как он в шут­ку жаловался, что очки слишком темные. Но я точно могу сказать, что ее подарок произвел на него впечат­ление.

– Как она?

– Нормально...

Я молчу несколько секунд, а потом решаю: несмотря ни на что, Сол заслуживает правды.

– На самом деле она неделю не встает с постели.

– Она болеет?

– Болеет. Слушай. Мне пора, мы проигрываем.

Я пинаю кучку гравия. Один камешек отскакивает от колена Сола.

– Ладно. Извини, Хол, – говорит он, отпуская меня.

Я смотрю на него, открытого и пристыженного. По­том он тихим голосом, почти шепотом говорит нечто странное:

Один риз мы гуляли по парку, и на земле валялся пластиковый пакет с вишневым пудингом. Она его подо­брала, как будто сама его там забыла, и мы прошли еще немного, и Жизель села на пригорке и съела весь пирог. Не сказала: «Интересно, кто это оставил пудинг на земле», ничего такого, просто открыла пакет, как будто ку­пила сама, и все до крошки съела. Без вилки, ложки, ру­ками. Даже мне не предложила. Не в том смысле, что мне хотелось этого пудинга... Я вообще не люблю сладкое. И вишневый вкус терпеть не могу...

Он молчит, взрывает ногой гравий, потом закурива­ет и вздыхает.

– Я все время думаю о ней. Ты можешь хотя бы ска­зать ей об этом? – спрашивает он, засовывая руки в карманы.

Он поворачивается и поднимается по холму, и часть меня обегает забор, прижимается к нему и не возвраща­ется на площадку.

И эта часть моего сердца, которая хватается за его спину, запутанная и расплывчатая, совсем не разбита. Сердце моей сестры тоже не разбито. Я клянусь, что не разбила его, когда снова держала его у себя в руках.

Следующий день – воскресенье, и мы с мамой полтора часа пытаемся вытащить Жизель из кровати и при -вести ее в приличный для церкви вид.

– Ты мне обещала, – говорит мама сквозь зубы, кипя от злости и рывком поднимая одежду Жизель с пола.

– Что?

– Жизель, ты обещала мне, что этого безобразия больше не будет.

Мама хватает Жизель за руку и сжимает ее, показывая, какая она стала тоненькая. Жизель подскакивает с удивительной силой, выхватывает одежду у мамы и бросает на постель.

– Оставь! – вдруг в истерике визжит она, вырываясь из маминой руки.

За завтраком Жизель съедает кусочек хлеба, апельсин и яйцо всмятку, потом говорит маме:

– Довольна?

– У меня что, довольный вид? Я положу тебя в боль­ницу, если ты опять будешь худеть.

Жизель смотрит на маму, у нее большие, испуганные глаза.

– Нет.

– Да.

– Ты не имеешь права, я уже взрослая.

– Да? А взрослых надо заставлять как следует питаться? Ты знаешь каких-нибудь взрослых, за которы­ми надо постоянно следить?

Жизель бросает на маму ледяной взгляд и берет пос­ледний кусок хлеба с тарелки.

– Ладно.

– Нет, я говорю серьезно, это не игра, посмотри на себя, на кого ты похожа... – говорит мама, натягивая летний плащ.

– Ясно, я все поняла! Я ем, ем! – кричит Жизель, ее глаза наполняются слезами, и она пытается наскоро про­глотить сухой кусок хлеба.

Когда мы подходим к церкви, у Жизель почти нор­мальный вид, хотя у нее до сих пор спутанные и всто­порщенные на затылке волосы, как у морской свинки, ее загорелые руки-спички торчат из синего платья, которое купил ей Сол, когда они только начали встречаться, но она выглядит лучше, чем раньше, на той неделе. Это первый раз, когда она вышла из дома за какое-то время.

Мама предпочитает ходить в церковь примерно раз в месяц. «Ради вашего отца», – говорит она, хотя он ни­когда не ходил с нами, когда был жив. Ему нравилось в воскресенье сидеть дома в пижаме, читать газету, а потом, позже, если была хорошая погода, целый день в одиночестве возиться в саду.

Мы все стоим прямо, но бедро Жизель прижато к моему, и она щиплет меня длинными тонкими пальца­ми, тянет за юбку, пытаясь рассмешить или заставить заорать от боли.

– Прекрати! – шиплю я, еще больше выпрямляя спи­ну. – Прекрати же!

Мама сердито глядит на меня.

Когда священник наконец-то начинает проповедь, Жизель падает на скамью, как артистка, и принимается выковыривать забытые фисташки из своей воскресной су­мочки. Она открывает старый тюбик губной помады и со­бирает пух со дна сумки между пальцами. Тайком очис­тив фисташку, она предлагает мне зеленый орех, сует его мне в колени. Мама смотрит прямо перед собой, не обра­щая на нее внимания. Я беру орех и медленно жую его, и тогда голос священника уносит меня далеко от нашей ма­ленькой местной церкви.

Я думаю о сне, который приснился мне прошлой но­чью, как будто Жизель засыпает меня листьями, а потом просовывает руки в пахнущую плесенью кучу. В лесу мы видели гигантских синих ласточек размером с арбуз и та­ких тяжелых от пыльцы пчел, что казалось, будто они сей­час лопнут, но вместо этого они благополучно летели по воздуху и улыбались нам мультипликационными мор­дочками.

«Господи, я не знаю тебя, разве что в таких чувствах, какие бывают во сне. Дорогой Господи, я стараюсь молиться, но всегда отвлекаюсь. Дорогой Господи, пожалуйста, помоги нам, пусть мы останемся вместе, втроем, – думаю я, мысленно падая с Жизель в кучу красно-коричневых листьев. – Господи, надо ли мне рассказа ей о том, что я видела Сола? О том, что он сказал?»

Священник говорит о том месте в Библии, где Иисус выгнал всех, кто осквернял храм, и что музыкальный канал и телевидение – это что-то вроде тех торговцем в доме Божием. Я открываю глаза, вижу, как Жизель сгорбилась на скамье с открытым ртом. Сегодня она кажется худенькой, слишком худенькой, чтобы держать свое длинное тело в синем платье. Жизель кутается в плащ, в церкви влажно. Я встречаюсь глазами с мамой. «Ей хуже», – передает ее встревоженный взгляд. Я обещаю себе завтра сходить с Жизель в парк на пикник. Глаза Жизель бродят но остановкам Христа на крестном пути – они ей нравятся больше всего в церкви. Она смотрит, как падает Иисус. Бедный старина Иисус, он тащит крест, падает, и все одновременно стараются с ним говорить. Потом Жи­зель раньше времени становится на колени и сжимает руки, словно какая-то набожная девочка: ее второе лю­бимое дело в церкви – притворяться набожной.

Я пытаюсь вернуться к молитве и закрываю глаза. Видишь, вот так всегда, я теряюсь, я слишком теряюсь в мире, чтобы сосредоточиться на вере, слишком увлека­юсь тем, что начинаю пересчитывать ребра Христа или ребра Жизель, или волнуюсь из-за того, что у меня по­рвутся шнурки перед пятничной игрой.

«Дорогой Господи, прости мою леность. Дорогой Господи, я не могу сейчас говорить, потому что Жизель опять тыкает в меня острым мизинцем и смеется в кулак».

По ночам, когда Жизель не может заснуть, она захо­дит ко мне в комнату. В последнее время она старалась разузнать у меня о папе, как будто я знаю что-то, чего не знает она, хотя она была намного старше, когда он умер. Она достает из моего шкафа разные вещи: сви­нью-копилку, спортивный носок, шариковую ручку с эмблемой школы Святого Себастьяна – летящим ор­лом. Она раздумывает над каждым предметом и вертит его в руке, а потом кладет на место.

Она садится ко мне на кровать и чуть-чуть раскрыва­ет шторы, чтобы выглянуть наружу. Потом берет холод­ными руками мои щиколотки и мягко их массирует.

Когда уже поздно и я наполовину в лоне сна, готовая распрощаться с днем. почему, почему ее вдруг обуревают вопросы? Она хочет, чтобы я ей ответила.

– Объясни.

– Что? – Я ворочаюсь, притворяясь сонной.

– Почему ты видишь папу, а я нет?

– Не могу, – бормочу я.

– Это потому, что он тебя любит больше, да? – Она трясет меня за руку. Потом прячет лицо в ладонях и го­ворит: – Мне постоянно снится, как он пытается что-то со мной сделать. Он привязывает меня к больничной койке со всякими проводами и прикрепляет ко мне ка­кой-то аппарат, как будто хочет ударить током. Как будто хочет...

Она широко раскрывает глаза и замолкает.

– Никто не хочет тебя убить, глупая, это же сон, – говорю я.

«Никто. Кроме тебя самой».

– Я не говорила, что он хочет меня убить, – медлен­но произносит она, поворачиваясь ко мне лицом.

– Я знаю, просто, ну, ты так сказала, как будто это думаешь.

– Холли, он же никогда не сделает мне ничего пло­хого, да?

– Да, – говорю я, обнимая ее усталое тело в бледне­ющих тенях комнаты. – Никогда.

Глава 26

Многие пациенты, поступающие на хирургические операции, страдают расстройствами питания.

Что-то ужасное творится с моим животом. Другого слова не подберу. Он как животное, которое слишком долго били. Простыни намокают, спазмы до самой шеи. Боль резкая, горячая, отупляющая, загорается в сере­дине матки. Кровь вытекает из меня волнами, будто не­связанными лентами.

«В этом месте...»

Тсс, говорю я. В кои-то веки я становлюсь сильной. Боль пульсирует, и я чувствую, как поднимаюсь.

«В этом месте все говорят «Я тебя люблю» и притво­ряются, что это правда».

Глава 27

Каждый день я вижу, как ее остов сотрясается при виде еды, и голубые вены пускают корни у нее на лице. Я смот­рю, как она увядает. Вижу, как ее глаза темнеют.

Рано утром мама готовит для Жизель поднос с завт­раком. Она ставит на него большую тарелку с яичницей, помидоры, сыр, лжем, хлеб, йогурт и дымящуюся чаш­ку кофе с бренди и сливками. Она подмешивает в йогурт сметану, чтобы он стал пожирнее, и добавляет лишнюю порцию масла на каждый ломтик хлеба, чтобы украд­кой, где это возможно, пропихнуть побольше калорий; она дошла до того, что стала обманывать Жизель подоб­ным образом. Я молча наблюдаю за ней, ем кусок сыра, и, когда я беру поднос у нее из рук, она говорит:

– Нет, я сама.

– Мам, пожалуйста, давай я с ней поговорю.

Мамины руки цепляются за поднос, а потом отпуска­ют. Крупная слеза вытекает из ее когда-то золотисто-ка­рих глаз, и она поворачивается спиной к раковине.

Жизель сидит в постели, она кажется особенно блед­ной под своим легким загаром, как будто всю ночь не спа­ла. Я сажусь рядом с ней и заплетаю ее дреды. Она стонет и ковыряется в яичнице, и я уговариваю ее глотнуть кофе и съесть немного мешанины из йогурта со сметаной и пару ложек джема, но потом сдаюсь.

Я переворачиваю ее, сажусь ей на спину, надавливаю руками на позвоночник и начинаю мягко ее массировать.

– Жизель, тебя любит столько людей, почему же ты не можешь полюбить себя хоть немножко?

Я закрываю глаза и начинаю растирать ее шею, но по­том чувствую что-то мокрое и смотрю на постель и вижу, что все простыни промокли от крови шоколадного цвета, одеяло у талии Жизель все вымокло в крови насквозь.

– Черт, Жизель.

Я соскакиваю с нее и бегу к двери, моя пижама в ее темной крови.

– Звони в «Скорую», – говорит она, даже не поднимая головы, чтобы посмотреть мне вслед.

Устроив Жизель на заднем сиденье машины, я сажусь впереди и бросаю украдкой взгляды на маму, думая в первый раз, что она кажется постаревшей. У мамы дрожат руки, когда она кладет их на руль. У нее резко обозначились морщины у глаз и губ, волосы вялые и седые, а раньше были золотисто-каштановые и густые. Я вспоминаю красивую фотографию моих родителей, которую нашла в старой тетради в сумке Жизель, она случайно выпала (я клянусь), когда я разбирала ее вещи для стирки. «Весла и Томас. Канада», – написано на обороте правильным почерком моей мамы с наклоном вправо. Там еще были всякие письма и пожелтевшие документы официального вида на чужом языке. Я засунула их в белую наволочку. Я принесу ее Жизель потом, может быть, если она попросит, или, может быть, сохраню фот о графию для себя.

Кажется, снимок сделан у Ниагарского водопада. На папе длинное коричневое пальто, волосы коротко пострижены в стиле пятидесятых, хотя уже семидесятые. «Папа, как так получается, что ты всегда отстаешь на десятилетия и при этом тебе все-таки удается выглядеть так хорошо?» На маме красно-черное платье в горошек с большим поясом, и он поддерживает ее большой жи­вот. Новые иммигранты, счастливые и усталые, и еще чуть-чуть гордые.

«Жизель, мы назовем ее Жизель, в честь ничьей матери».

«А если будет мальчик?»

«Я знаю, что будет девочка».

Позади белым туманом поднимается водопад; мама с папой щурятся от брызг и солнца. Они вместе опира­ются на парапет, она усталая и поразительно красивая, с экзотическими тяжелыми веками. Я смотрю на Тома­са на этом снимке, и у меня возникает чувство, как буд­то я выпила слишком много воды и она застревает где-то в трубах моего живота. Это ничто, или почти ничто, пу­стота за его глазами, несмотря на их счастье. Ничто.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Жизель на заднем сиденье, она открывает глаза и видит, как кровь расцветает на лоскутном одеяле. Ее зрачки расширяются, они кажутся такими огромными на ее маленьком белом лице. Потом я вспоминаю, что Жизель одна из тех людей, которые никак не могут дождаться конца, даже если им весело. Например, на концерте или во время поездки на природу. Я боюсь, что она просто прорвется сквозь свою жизнь, не получив удовольствия ни от чего, кроме боли. И все же мучение Жизель ужас­но и прекрасно, как испачканные белые платья из хлопка.

Глава 28

Кровотечение в брюшине приводит к значитель­ной потере крови, что доказывает, как важно учи­тывать менструальную и сексуальную историю при обследовании женщин репродуктивном возраста.

– Капельница! Ты на капельнице? – говорит Сол и чуть сжимает трубку.

В прошлый раз, когда я лежала в больнице и меня держали на внутривенном питании, меня это в некотором роде бесило, но теперь уже нет. Капельница шоки­рует людей, поэтому я гляжу на них, моргая, и выдав­ливаю измученную улыбку, но на самом деле мысль о том, что в меня воткнуты трубки, давно уже потеряла для меня новизну.

У Сола кающийся вид, мне хочется его подбодрить, но, когда я пытаюсь что-то прошептать, оказывается, что у меня во рту трубка и говорить я не могу. Он при­ближает лицо ко мне. Я вижу на белой, гладкой поверхности его чистой кожи полоски растущей бороды. У него теплое дыхание, и я чувствую на лбу его мягкие губы.

– У нас все получится, – говорит он шепотом, как в тот раз, когда мы сбили кошку на дороге и отвезли ее в ближайшую ветлечебницу, и Сол вздыхал всю доро­гу, пока она лежала и умирала на заднем сиденье. Он мягко берет мою руку, и я засыпаю, прежде чем успе­ваю удивиться этим слезам, удивиться этим новым слезам.

В некоторых случаях эндометриоз принимает столь выраженные формы, что, если женщина жела­ет сохранить репродуктивную способность, необходимо прибегнуть к резекции кишечника или мочевого пузыря.

Август, пять утра, первое лето без папы, и мы втро­ем пытаемся заснуть и маминой кровати. От дощатого пола поднимается жара и плывет надо мной бесконеч­ными горячими волнами, вентилятор мешает воздух, но почти не разгоняет жару. Мне слышно, как в коридоре топают детские Холлины ноги, отбивая на полу неров­ный ритм.

Топ, топ, бац.

Топ, топ, бац.

Конечно, Холли глуха на одно ухо; полмира для нее молчит, поэтому она даже не понимает, что разбудила пас. Мама стонет, привстает и зовет ее.

– Холли!

Топ, топ, топ, топ, бац.

Я натягиваю подушку на голову; прохладная ткань успокаивает почти на десять секунд, а потом начинает душить.

– Заткнись! – кричу я, бросая подушку в сторону маленького силуэта Холли, появившегося в двери.

С волной жары пришла вшивая зараза и подкосила первый класс. Холли побрили наголо. Она ныряет на мою подушку и чешет стариковскую голову. Потом щелкает слуховой аппарат – включается. Ага.

Она топает по полу пару минут, приподняв подол длинной хлопчатобумажной рубашки, которую решила надеть на этот ночной спектакль. Я ворчу на нее, но падаю на мамины колени, мне слишком жарко, чтобы продол­жать атаку.

Мама зевает и гладит мои длинные волосы.

– Что ты делаешь, милая?

Холли говорит уголком рта, будто строит из себя ум­ницу:

– Играю в классики.

– Ой, какая ты смевшая! А теперь ложись спать, – говорит мама и хлопает по кровати у себя под боком, как будто выманивает кота из-под крыльца.

– Ладно, только сначала кукольный спектакль! Холли делает руками такие движения, как будто говорят рты, как будто они лепечут невразумительную мешанину из чепухи, хихиканья и пронзительного смеха. Я смотрю на маму.

– Послушай меня, я сейчас очень серьезна, либо ло­жись спать, либо сиди очень тихо.

Холли замолкает и прыгает на кровать, срывая с себя ночнушку. Она сидит перед нами, поджав ноги, сложив руки на плоской голой груди.

– Мама, – серьезно произносит она, ее голова блес­тит в ночи, наклоняясь к ветру от вентилятора. – Что такое черная вдова?

В ожидании ответа она прибавляет звук на слуховом аппарате.

Эндометриоз вызывает в тазу болевые ощущения различного характера. Небольшой узелок в слепом мешке обычно гораздо болезненнее, чем огромное раз­растание в яичнике, свободно расширяющееся в брюш­ную полость.

Каждуюночь в больнице я вижу тот же сон: все тихо, я в норке. Молодой человек отыскивает меня в лесу под сырыми мшистыми камнями. Я завернула в толстый ро­зовый пергамент для упаковки мяса, навощенный с од­ной стороны. Я сплю, и у меня в руке что-то липкое.

Человек разворачивает меня и прижимает к себе. Я вещь, он находит меня и решает взять. У меня болят костлявые колени, болезнь роста, думаю я.

Он идет, я лежу у него на руках, как младенец, хотя я слишком большая для младенца. Я размером с ребен­ка постарше, но достаточно легкая, чтобы он нес меня одной рукой, а другой подбирал улиток и высасывал их. Соленые и скользкие, улитки падают в его горло, как горячие рюмки спиртного.

Он закрывает часть неба, так что я не вижу его лица. Между нами что-то есть, что-то такое, что я должна ему сказать, но я все еще не вижу его лица.

«У меня твои руки. Видишь? Они твои. Можешь взять их себе, если хочешь, я отдам их тебе и буду ходить без рук, потому что мне бы хотелось, чтобы ты вернулся в мир, если это возможно. У меня твои ноги, твои плечи. Мо­жешь забрать их тоже, если они тебе нужны. Твое лицо я оставлю себе, пусть никто не увидит. Только это, наше с тобой общее, я придержу для себя, нет, тебе нельзя за­брать его назад.

Это твое наказание за смерть, за то, что ты оставил меня одну со всеми этими незнакомыми людьми. Тебя будут знать как человека без лица – оно всегда будет мое. Я – ты. А ты – мой, поэтому ты не можешь уйти насовсем».

Мы идем в ночь, не говоря и не думая, только смот­рим, как темная карта коричневых, зеленых и черных пятен завладевает ночью, словно эрозия. «Из-за тебя у меня такое чувство, будто я в чужой стране», – хочется мне сказать, но я снова засыпаю у себя во сне, в уголке его руки, убаюканная его размеренным, громким серд­цебиением.

Потом я слышу первую перемену, треск сухих листь­ев и катящихся камней; он отпускает меня, и я падаю на скалу. Я спотыкаюсь, у меня саднит поцарапанное коле­но. Боль крика поднимается по моему горлу, но на этот раз, открыв глаза, я вижу, что он идет впереди. Я сжи­маю массу у себя в руке и раскрываю ладонь: там ниче­го, кроме пульпы и крови.

Дата добавления: 2015-06-28