Краткий обзор психоанализа в Италии

Согласно канонической историографии итальянского психоанализа, доктрина Фрейда встретила неожиданно резкое сопротивление в Италии, по крайней мере, в первой половине столетия, из-за одновременного противостояния четырех господствовавших мощных групп в то время: фашистского режима, идеалистической философии, Католической церкви и, позднее, марксизма1. Однако, даже «святой альянс» всех четырех составляющих не может в достаточной мере объяснить первоначальную холодность итальянцев к психоанализу. Например, психоанализ встретился с серьезными трудностями в начале своей истории даже во Франции, где не было фашизма, Кроче (Croce) и Джентиле (Gentile), лидеров идеалистической философии, или Папы Римского. Психоанализ нуждается в трамплине в лице просвещенных буржуа, практическом отделении церкви от государства в больших городах, космополитическом настроении и культуре — всем, чего не хватало в Итальетте (Italietta — имя, данное очень провинциальной Италии первой половины нашего столетия).
Итальянский фашизм не доверял преимущественно еврейскому психоаналитическому движению (основатели Итальянской Психоаналитической Ассоциации [SPI], за исключением Николы Перротти [Nicola Perrotti], были еврейского происхождения), и воспринимал иудаизм как космополитическую религию. Фрейдовский скептицизм по поводу любого коллективного энтузиазма, особенно связанного с армией и церковью, резко контрастировал с фашистским культом армии и его связями с Католической церковью.
Неогегельянский идеализм — который доминировал в Италии, по крайней мере, полстолетия — отвращал многие поколения итальянских интеллигентов от культивации социальных наук и психологии (scienze umane, гуманитарных наук, как их называют в Италии), расценивая их как «псевдонауки» или «guazzabugl» (муть), как называл их Кроче. Неогегельянство рассматривало историографию и литературу как единственно значимые для понимания человека науки, и отвергало и высмеивало социологию, психологию, психоанализ, структурную лингвистику, социокибернетику, культурную антропологию, etc., как позитивистские и «американизированные» попытки объединить научную методологию с духовными материями.
Католическая Церковь традиционно противостояла психоанализу (но не аналитической психологии Юнга), поскольку воспринимала фрейдовскую сексуальную систему понятий слишком прямолинейно, даже буквально. (Хотя сексуальная этиология невроза, которая являлась метафизическим знаменем Фрейда, его «материалистическим допущением a priori», подобно любому метафизическому знамени, может рассматриваться как метафора. Многие психоаналитические школы сегодня мудро перевели сексцентрированный словарь Фрейда либо в термины взаимоотношений «мать-дитя», либо — развития Эго.) Несмотря на это, фрейдизм доминирует в некоторых ведущих католических институтах, например, в Отделении Психиатрии Римского Католического Университета (Universita Cattolica)2. Сегодня мы осознаем, что, по большому счету, католицизм не препятствует распространению психоанализа в действительности, что видно на примере католической Аргентины (таксисты в Буэнос-Айресе предпочитают обсуждать с пассажирами своих аналитиков, а не футбол), где психоанализ больше укоренился, чем в протестантской Швеции.
Однако за этими идеологическими догмами и проклятьями, католическая оппозиция оправдывалась притязаниями de facto психоанализа на религию. Это стало общим местом в Италии говорить, что психоанализ — это мирская форма католического вероисповедания, на что психоанализ обычно реагирует с холодным презрением. Но это не так уж и далеко от истины — психоанализ очень склонен вести себя как новая замена религиозному утешению, подгонка под эпоху, в которой научность и прагматизм празднуют триумф. И, подобно религии, психоанализ имеет тенденцию определять значение всему, вместо того чтобы принять различные факты как чисто случайные и не имеющие смысла. Психоанализ стремится придать значение не только снам, оговоркам, юмору, невротическим симптомам и психотическим маниям, но всем значительным жизненным событиям, пытаясь «анализировать» их: выбор супруга, разочарования в любви и карьере, сердечное недомогание, рак, политические убеждения, творческий застой у писателя и так далее. И, так же как в религии и марксизме, люди (по крайней мере, самые образованные и обеспеченные) ищут в психоанализе теорию, способную изменить их личную, отдельную, конкретную жизнь — теорию, которая может сочетать Истину и Эффективность, может, если кратко, творить «чудеса». Это искушение творить чудеса, казаться «волшебниками», часто преследует многих психоаналитиков, даже самых свободных от иллюзий3.
Психоаналитическая практика не требует первоочередного принятия общей веры в некоторые «истины» (такие как существование Бога или бессмертие души, или что все люди — братья), и в Италии, так же как и везде, психоанализ доминирует в атеистическом и скептическом окружении. Разделенная вера во фрейдистские интерпретации часто появляется только потом, в терапии, и только после того как был установлен перенос к аналитику (человек всегда верит в того, кого любит: так называемый перенос, по существу, есть чрезмерное доверие к чему-либо, в том числе к чему-то, любимому аналитиком). Но при этом психоанализ более терпим, чем религия или марксизм, и поэтому марксисты-фрейдисты были вскоре разоблачены как разочаровывающие и противоречивые — ментальность «либеральных буржуа», необходимая для психоанализа, как правило, препятствует любым католическим или марксистским убеждениям.
* * *
Но, наряду с этим идеалистически-фашистски-католически-марксистским господствованием в итальянской культуре психоанализ также был вынужден бороться с глубоко укоренившимся историзмом, который со своими различными уклонами (вицианским, гегельянско-идеалистическим, марксистским, грамсианским) превалировал в итальянской культуре столетиями.
Разнообразные позиции интеллектуалов по отношению к психоанализу базируются на подразумеваемом принятии собственной особенности каждой национальной группы яйцеголовых. Например, психоанализ в Британии развивался в изоляции от общих интеллектуальных областей; со времен Эго-идеала британский интеллектуал жаждет рациональности и самоконтроля, холодного юмора, эмпирического отношения, поэтому британские психоаналитические школы откровенно колонизировали те области, которые притязающая на неэмоциональность интеллигенция игнорирует как эксцентричные, в частности: высокоэмоциональные, довербальные процессы, ранние отношения матери и ребенка и тому подобное. Французские интеллигенты, с другой стороны, рассматривают литературу — а под нею они подразумевают, в основном, великих французских писателей — как модель любого культурного достижения, поэтому французские психоаналитики имеют особую заинтересованность в языке, речи, письменности и были достаточно умны, дабы трансформировать психоанализ в новый род литературной критики; и, поступая так, психоанализ сделал себе репутацию наиболее престижной интеллектуальной сферы во Франции, по крайней мере, на 20 лет.
В Италии высочайшей интеллектуальной моделью является политическая приверженность agora; это отражает историческое принятие того, что «история формирует наши души». В странах с глубоко укоренившейся преступностью и массовой безработицей, неэффективными здравоохранением и почтовой связью, госпиталями с антисанитарными условиями и частыми землетрясениями и наводнениями, местные философы часто предпочитают историзм. У них есть тенденция считать размышления, посвященные сексуальности, интимным фантазиям, снам и оговоркам, пустой тратой времени. Психоаналитики, в общем, не стремятся нести Истину в массы, как поступали Джентиле, Сартр, Фуко, Рассел, Боббио (Bobbio), Каччиари (Cacciari) или Тони Негри (Toni Negri)4 — из-за чего даже дерридианское и деконструкционистское влияние было гораздо менее впечатляющим в историзме Италии, чем в американских кампусах. Итальянцы стремятся рассматривать деконструкционизм как роскошь, которая может цвести лишь в столицах, где банки и метро хорошо работают, либо в чистых преуспевающих кампусах американской Ivy League (интеллектуальная элита старейших университетов)5.
Эта красно-бело-зеленая традиция историзма сильно влияет на итальянскую психиатрию. Два десятилетия сливки всего поколения психиатров обучались под влиянием Франко Базальи (Basaglia)6, марксиста, изучавшего феноменологическую философию, глубоко враждебного к психоанализу, который он рассматривал как «буржуазный метод». Тем не менее, его идеалистическое воззвание освободить психотических пациентов из нищенских, подобных тюрьме психиатрических больниц имело огромное воздействие на общественное мнение. Базальизм — это итальянская версия, по существу англо-саксонской антипсихиатрии, сконцентрировавшаяся, в основном, на «деструктивности» психиатрических больниц и их замене на общественное попечение, именующееся в Италии на чрезмерно бюрократическом языке как servizi nel territorio (территориальные службы). Кампания Базальи принесла свои плоды в 1978 году, когда итальянский парламент одобрил закон — известный всем итальянцам как «Закон 180» (итальянские законы всегда нумеруются) — который практически запретил любое психиатрическое ущемление психически больных.
Базалианские психиатры полностью отбросили учение о сознании и/или мозге. Для них психиатрия означает социальное обеспечение, уход за психически больными, бесконечные дискуссии с бюрократами об изменении местных законов, пенсий или ассигнований недееспособным пациентам — все, что угодно, но только не бессознательное или интимные фантазии. Душа была «буржуазным капризом», и бедные, естественно, не имели души, у них были только социально-исторические проблемы7.
В этом Базалианская психиатрия продолжает те давние традиции итальянских интеллектуалов, берущие начало от Рисорджементо (Risorgimento), когда писатель или философ должен быть, прежде всего, воинствующим патриотом, солдатом-гарибальдийцем (garibaldino).Эта традиция нашла свое наиболее мощное выражение в теории Грамсци (Gramsci) по поводу роли интеллектуалов: стать партийным государственным чиновником или членом итальянского парламента было для многих поколений итальянских интеллектуалов высшим идеалом. Довольно недавно желание общественного успеха заменило стремление к успеху политическому, но в любом случае высокопоставленная публичная роль остается основной целью типичного итальянского интеллектуала. Психоанализ, наоборот, со своими смутными, скрытыми, кротоподобными раскопками индивидуальных желаний, с их затененным ежедневным прорабатыванием, кажется далеким от этих исключительно итальянских амбиций.
Как результат, Италия — несмотря на достаточно хороший уровень психотерапевтов — не породила каких-либо харизматических, международно известных мастеров, подобно имеющимся в Германии, Австрии, Франции, Британии и Соединенных Штатах. Один из знаменитых итальянских психоаналитиков — чилиец Игнасио Матте Бланко (Ignacio Matte Blanco), который может считаться итальянцем, поскольку многие годы живет в Риме. Некоторые его ученики в настоящее время практикуют в Италии. Его наиболее известная книга «Бессознательное как бесконечная совокупность»8 (The Unconscious as an Infinite Set) была сначала опубликована в Англии. Но он никогда не основывал Матте-Бланкианскую школу или тренинг. И Эдуардо Вейсс (Edoardo Weiss), прямой последователь Фрейда из австро-венгерского Триеста, также широко известен в значительной степени благодаря тому, что эмигрировал в США перед Второй мировой войной. Евгенио Гаддини (Eugenio Gaddini)9 — итальянский психоаналитик, известен в англо-американских странах своими работами по детскому психоанализу. Кроме того, жизнеспособная еврейская община очень важна для «бурного роста» психоанализа внутри страны, а еврейская культура в Италии (где количество евреев не превышает нескольких тысяч) никогда не была очень влиятельной.
Некоторые думают, что относительная незначительность итальянского психоанализа может быть результатом «итальянского гения» (genio italico): психоанализ вскармливается «готической» атмосферой, которая резко контрастирует с яркостью Ренессанса и солнечной средиземноморской экстравертностью итальянской культуры. Веками наибольший вклад Италии касался областей, которые выходят наружу к окрашенным поверхностям вещей и общественной жизни — в живописи, театре, страстных и чувствительных операх, песнях и фильмах, — а не направлены внутрь к нашим мрачным фантазиям — как психоанализ. Итальянцы не слишком сильны в чисто «мыслительных» сферах, таких как философия, математика, глубокий мистицизм, лирическая поэзия, готическая литература и психология.
Пальма первенства, отданная в Италии «социальному» (il sociale), «внешнему аспекту», — это успех здесь идей Грегори Бэйтсона (Gregory Bateson)10. В Италии он был возведен в ранг философской звезды первой величины, тогда как в родной Британии никто не вспоминал о нем, а в США он считался реликтом славных 1960-х. В Италии, с другой стороны, тысячные толпы собирались послушать ученых, рассказывающих о его учении на экологических конференциях — даже преподаватели высшей школы бросали своих студентов. Дивиденды его успеха достались большей частью Маре Сельвини Палаццоли [Mare Selvini Palazzoli]11 (в настоящее время работает в Милане и считается одним из ведущих семейных психотерапевтов в мире), которая достаточно вольно использовала его «соматически-соответственную» теорию в семейной психотерапии. Успех Бэйтсона в Италии также может объясняться тем фактом, что в его концепции нет места для индивидуального субъекта (при том, что итальянцы с трудом могут представить себя в качестве такового), но только для «системы», то есть сплошной непрерывной сети человеческих связей. Итальянская культура никогда не находилась под влиянием протестантского стремления к богатой беспокойной внутренней жизни (своего рода самоанализу), основанной на глубоком чувстве вины и на восприимчивости к греху и неосознаваемых фантазиях.
* * *
Психоанализ был частью существующей культуры в Италии (хотя не в той степени, как во Франции или Аргентине) до 90-х годов, и всегда встречался с Огромным Несогласием. Журналисты и социологи всегда ссылались на «кризис психоанализа», кризис, который на самом деле был его триумфом, со времени очень модного периода увлечения противопоставлять себя Королю Фрейду.
Во время 1960-х психоанализ подвергался атакам, главным образом, со стороны представителей феноменологии и марксизма: но независимо от того, был ли это феноменологический, экзистенциальный, лукацианский подход или марксизм по-франкфуртски — из-за исходного подчеркивания сознания и намеренности, феноменология расценивала психоаналитический упор на бессознательное как приводящий в замешательство. В 70-е годы наиболее сильные и агрессивные нападки предпринимались под именем радикализма, либертарианского марксизма и феминистического критицизма (Базальи и его последователи; Делёз (Deleuze) и Гуаттари (Guattari) со своими шизо-аналитиками12; Лэнг (Laing) и британский либертарианизм; феминистические парижанки (parisiennes), атакующие фрейдистский фалло-центризм13). В 80-х ведущими антифрейдистами стали «либеральные» позитивисты, рассудительные адвокаты Научного Метода, верящие в неограниченный прогресс нейрофизиологии, поддерживающие Бэйтсона, Вацлавика (Watzlawick) и их «систематический и кибернетический подход».
В 1970-х три решающих феномена последовательно имели место: 1) радикальная левая политическая культура и политика tout court, гегемонизация общества, особенно молодого; 2) авангардистские, модернистские направления доминировали в культуре; и 3) психоанализ распространялся и как культурное движение, и как терапевтическая практика. Официальная, Итальянская (профрейдовская) Психоаналитическая Ассоциация (SPI) могла лишь частично справиться с этим «психо-бумом», и, как результат, сформировалось много «еретических» и неформальных психологических школ. Юнгианство стало особенно влиятельным в Италии — более, чем где-либо еще, за исключением Швейцарии14. Многие итальянские интеллектуалы, такие как Фредерико Феллини, чье позднее кино было под сильным воздействием юнгианства, и Роберт Базлен (Robert Bazlen), основатель Издательского Дома Адельфи (Adelphi), серый кардинал, стоящий за многим в культурной политике Италии в 50-х, заигрывал и с Юнгом.
Влиятельная группа, формирующаяся вокруг журнала Психотерапия и Гуманитарные Науки [Psicoterapia e Scienze Umane] (возглавляемая болонийцем Пьером Джорджио Галли [Pier Giorgio Galli]) противостояла традиционному стилю SPI (базирующемуся на скептической иронии и тенденциозном консерватизме частнопрактикующих профессионалов), благоволящему к социальному использованию и «психоаналитической эмансипации» психиатрического общественного попечения, вдоль линии немецко-швейцарского психоаналитического раскола — слияния, в исходном, американского разлива Эго-психологией, немецким «технологическим» подходом и заботы о территории (territorio) по линии коммунистических идеалов.
В этом крайне антиконсервативном контексте идеи Лакана пересекли Альпы и проникли в Италию. 70-е увидели обширные дебаты pro et contra по поводу Лакана и его школы. Хотя, и это было удивительно, первая волна Лакановских идей в Италии приняла левую направленность.
Лакан критиковал допущение американской Эго-психологии, что аналитики должны адаптировать субъект к социальным требованиям и стандартам, предполагающим вместо более чистого «анализа ради анализа» направленность на осознание чьих-то собственных желаний. Лакановский критицизм, как этический, так и теоретический, в Италии был поверхностно впитан как вариант антиамериканизма, в созвучии с «антиимпериалистическим настроением» того времени. Даже идея Лакана отделить психоанализ от медицинских кругов и лишить обычных привилегий докторов в психоаналитических ассоциациях была интерпретирована как атака левых против институционализированной медицинской власти. Фактически, Лакан был скорее аристократом, нежели популистом. Он никогда не пытался объединить психоанализ с политическими идеями, как делали Зигфрид Бернфилд (Siegfried Bernfeld), Эрик Фромм (Erich Fromm), Герберт Макьюз (Herbert Marcuse), Вильгельм Рейх (Wilhelm Reich) и Франко Форнари (Franco Fornari). Скорее, он призывал к очищению психоанализа от всех «вульгарных» идеологий, переполняющих улицы. В этом смысле, теория Лакана не была наиболее идеально адаптированной к идеалам и устремлениям тех «радикальных» лет15.
Работа Элвио Фачинелли (Elvio Fachinelli) (1928-1989), психоаналитика, работавшего в Милане16, лучшее лаканоподобное прочтение Фрейда с освободительными страстями «бурных лет» (60-е и 70-е). Фачинелли характеризует себя, с интеллектуальной свободой и изяществом, как «очень радикального» психоаналитика и, одновременно, независимого сторонника лакановских идей. Подобно Армандо Армандо (Armando Armando), Массимо Фаджиолли (Massimo Fagioli), Сандро Джиндро (Sandro Gindro), Джованни Жервис (Giovanni Jervis), Энцо Морпурго (Enzo Morpurgo), и другим17, он искал «демократический путь в бессознательное».
Он шагнул из своего частного кабинета, чтобы «учить» психоаналитическим понятиям широкую аудиторию студентов университетов, социальных служащих, феминистские группы, и в более общих чертах compagni (членов партии левых). Он редактировал культурный журнал L’Erba Voglio, который был очень важен для молодежного движения в Италии в 1977 году, и основал издательский дом с тем же названием для издания неформальных и неофициозных книг.
В 1970-х произошла крайне драматическая перемена в психоанализе: от частной практики к социальному и общественному убеждению, от чистого специализированного лечения к культурному движению и, в конечном итоге, интеллектуальной миссии. Лаканизм, больше чем другие психоаналитические направления, мощно налаживал связь между аналитическим сеттингом частной практики и культурными и политическими дебатами в те годы.
Авантюра Армандо Вердильоне (Armando Verdiglione) наилучшим образом подтвердила своим примером эту страсть объединять психоанализ с культурным движением18. Вердильоне, аналитиком которого был Лакан, создал культурную империю в Милане — столице итальянского делового мира — претворив в жизнь интенсивную серию мультикультурной деятельности с завидной «японской» эффективностью: огромные международные конференции, дорогие журналы, издательский дом и культурный фонд для саморекламы. Он был психоаналитическим яппи, основной позицией которого было продвижение лакановского психоанализа, антимарксистская пропаганда (в то время доминировавшая в Италии из-за французских новых философов [nouveaux philosophes]), и особая связь с парижским светским обществом. Его успех рос беспрепятственно до 1986 года, когда его жестокая нещепетильность привела к знаменитому судебному разбирательству, в котором он был признан виновным и заключен в тюрьму за обман некоторых своих анализантов и последователей. Этот судебный процесс породил в Италии множество споров. Вердильоне в настоящее время рассматривается, правильно или ошибочно, как пример «плохого психоаналитика», обманувшего своих пациентов и втянувшего их в мегаманиакальное предприятие, связанное с политической коррупцией (в Италии в это время «коррумпированные политики» были в избытке: vex populi рассматривал почти всех политиков как коррумпированных). Вердильоне, по существу, потерпел неудачу с переводом Лаканианской и постструктуралистской культуры для итальянской аудитории. Если вы продаете электронную новинку, не будучи в состоянии перевести инструкцию на местный язык, вас рано или поздно сочтут шарлатаном. Работы Вердильоне более неясные, чем лакановские, и его признали мошенником, поскольку он продавал «парижскую новинку» без какой-либо инструкции по использованию.
В противоположность Вердильоне, «плохому психоаналитику», общим образцом «хорошего психоаналитика» был пожилой Чезаре Музатти19 (Cesare Musatti) (1897 – 1989). Один из основателей SPI, позднее он стал писать и для популярных журналов, становясь все более частым гостем телевизионных ток-шоу. У него была настоящая массовая харизма, и его интервью, одновременно мудрые и остроумные, сделали его своего рода заслуживающим доверие «психологическим дедушкой», очаровательным и ободряющим символом для большой «либеральной» и «антиклерикальной» (что значит некатолической) аудитории (он был евреем и прокоммунистом).
Но закат Вердильоне был также знаком времени. 80-е сильно отличались от 70-х, лаканизм больше не был модным, и riflusso (отступление) от радикальных убеждений урезало все мечты о превращении психоанализа в основное ядро и режущее острие движения реформ. В 80-е психоанализ вернулся к специфической и частной практике, проводимой некоторыми четко ориентированными профессионалами.
70-е были упущенной возможностью для лаканианцев в Италии20: в отдельности от Вердильоне, никто из прямых последователей Лакана — Уго Амати (Ugo Amati), Паола Карола (Paola Carola), Джакомо Контри (Giacomo Contri), Мюрьель Дразьен (Muriel Drazien) и Карло Вигано (Carlo Vigano), среди остальных — не были способны к настоящему времени создать реальную конкурентоспособную альтернативу как SPI, так и юнгианцам (объединенным в две разные группы, CIPA и AIPA). Слишком завороженные парижской культурной платформой, они не смогли «перевести» лакановское учение доступным для итальянской клиентуры способом. Ведь, если итальянская культура часто вдохновлялась парижским интеллектуальным обществом, тем не менее, они всегда были генетически различными. Итальянская интеллигенция очень рассредоточена по разным городам и маленьким провинциальным университетам: во многом подобно коммивояжерам, амбициозный итальянский интеллектуал должен кочевать при помощи поездов и самолетов. Итальянские профессора никогда не знали нарциссической солидарности парижских «intellectuals», с их коллективным культом философских звезд и сленгом. Они, в общем, чувствуют себя связанными с той культурной областью, чей язык они понимают или на котором говорят: среди итальянских интеллектуалов — неважно, парижефилов, германофилов, америко-англофилов — общий язык сложно найти. Как результат, лаканизм менее влиятелен в Италии, чем в остальных латиноязычных странах. Идеи Лакана имели особый успех в романоговорящих странах, таких как Франция, Испания, Аргентина, Венесуэла и Бельгия — но не в Италии.
Ученые, вдохновленные Лаканом — среди них Вердильоне — были лучшими популяризаторами психоанализа для неспециалистов: во Франции — Франсуаза Дольто (Francoise Dolto), близкий друг Лакана, со своим психоаналитическим взглядом на детей; в Италии — Силвия Вегетти Финци (Silvia Veggetti Finzi), психолог, занимавшаяся женскими исследованиями, чей бестселлер становится наиболее престижной версией психоаналитического видения для «либеральных» не аналитиков21. Лакановская сложная и герметичная теория превратилась в удивительно подходящую для модного употребления и популяризации в прессе (как это сейчас происходит в Соединенных Штатах — смотри книги Славоя Жижека [Slavoi Zizec]), поскольку пользуется большим успехом среди философов, писателей, культурных журналистов и ученых-гуманитариев, чем среди признанных психоаналитиков и докторов медицины (последние, не взирая на их навыки в произнесении речей и написании статей, не могут с легкостью общаться с широким современным культурным обществом). Но, возможно, это было судьбой самого психоанализа. В 1923 году Леви-Бьянчини (Levi-Bianchini), один из самых первых сторонников Фрейда в Италии, говорил своим коллегам — итальянским психиатрам, что «Фрейд, выкинутый с парадного крыльца психиатрии, войдет через заднюю дверь интеллектуального мира (философию, психологию, литературу)»22.Это предостережение можно отнести и к лаканизму: не принятый истеблишментом психоанализа, он может вернуться через заднюю дверь широкого культурного контекста.
Но другой важной причиной упадка лаканизма и психоанализа в целом было утверждение в 1988 году Закона Осицини (Ossicini), согласно которому только медицинские психиатры или выпускники Государственного Университета Психологии могут практиковать психотерапию легально. С тех пор все итальянские психотерапевты охвачены стремлением быть «признанными», что делается через официальный Государственный Реестр. Хотя психоаналитики не прописаны формально в этом законе, большинство итальянских психоаналитических школ приспособились к этим Государственным стандартам и теперь допускают к тренингам только докторов медицины и выпускников психологического факультета. Таким образом, сильная «академизация» психотерапевтической практики заменила прежнюю многоцветную, бесконтрольную и хаотическую галактику, в которой было как хорошее, так и плохое. Поэтому только в результате обучения в университете нынешнее поколение терапевтов знает о разных психотерапевтических подходах. Более того, эти школы (последователи Винникота, когнитивные и семейные терапевты), которые колонизировали большинство университетских владений, последовательно процветают среди последнего поколения психотерапевтов. Лаканианцы, платя цену за пагубное презрение к «академическому психоанализу» (невзирая на то, что сам Фрейд всегда преподавал психоанализ в Венском Университете), сконцентрировались в клинической сфере (частная практика и государственные учреждения здравоохранения), вот почему лакановские идеи больше не передаются. То, что случилось с лаканианством в Италии, прямо противоположно тому, что случилось в США, где лаканианство выжило благодаря академическому преподаванию его на гуманитарных факультетах, но не имеет воздействия на клиническую практику.
В общем, психоаналитические идеи в большей степени влияют на литературную критику и изучение искусств, чем это делали психиатрия или психология. Те ученые сравнительной литературы, которые вдохновляются семиотикой, структурализмом и постструктурализмом, феноменологическим Хейдеггерианизмом и/или деконструкционизмом, выбрали фрейдизм как одну из своих главных парадигм. Все основные фрейдистские понятия (перечитанные у Маркьюза (Marcuse), Лакана, Бартеса (Barthes), Гомбрича (Gombrich), Эко (Eco), Дерриды (Derrida), Делёза (Deleuze)) или Хабермаса (Habermas)) стали ключевыми словами для литературной критики, такими как piacere del testo, scrittura, differenza и differenza sessuale, critica del soggetto, dialettica del desiderio, machine desideranti, testualita и intertestualita, и так далее23. Подход «фрейдистской SPI» — более или менее кляйнианский (в версии Мельтцера (Meltzer) и Биона (Bion), книги последнего в особенности пестры ссылками)24: итальянские психоаналитические статьи очень часто цитируют высказывания Биона (в общем, довольно расплывчатые). И Лондон (в особенности Хэмпстед, пристанище английских интеллектуалов и место, где располагается очень прокляйнианская Тэвистокская клиника) — в большей степени, чем Нью-Йорк, Париж или Чикаго — «тренинговая» святыня для большинства итальянских студентов, обучающихся психологии и психоанализу (среди которых все больше женщин и психологов и совсем немного мужчин-медиков). Бион, возможно, гораздо более известен в Италии, чем в Британии; Мельтцер, в 1980 году исключенный из Британской Психоаналитической Ассоциации, навязывает кляйнианские и бионианские правила итальянским психоаналитикам; а популярность Винникота с небольшим отрывом держит второе место после кляйнианства в Итальянской фрейдистской SPI.
В Италии в 80-е годы в течение нескольких лет происходили резкие и драматические культурные перемены, которые можно назвать крушением Мечты Столетия: марксизм и левая культура, господствовавшие в течении 40 лет в среде итальянской интеллигенции, потерпели неудачу, оставив вместо себя два очень отличных друг от друга — во многом противоположных — культурных течения, которые следует назвать «Реаганитский (Reaganite) гедонизм» и «слабое мышление», оба оставили свои метки в психоаналитической сфере.
Для многих «Реаганитский гедонизм» в 80-х был не только царством яппи, но также широким неопозитивизмом в культуре: популяризация «аналитических философов»; успех персональных компьютеров и вторжение сотовых телефонов, сигнализирующий о новом добровольном оптимизме по отношению к науке и технологии; а также празднование и имитация англо-американского прагматического эмпирического способа решения проблем. В 1990-х философия Карла Поппера (Karl Popper) стала официальной концепцией истеблишмента итальянской интеллигенции. Резкая критика Поппером, Тимпанаро (Timpanaro), и Грюнбаумом (Grunbaum) научной правдоподобности психоанализа сейчас перефразируется и обсуждается в Италии25. В предыдущие десятилетия марксистское влияние сделало всех un lavoratore, рабочими. В 80-х, преобладание технологического и управленческого сленга перекрестило всех в un operatore, операторов: так, священник стал оператором религии — operatore religioso, а мусорщик — экологическим оператором — operatore ecologico, писатель — оператором культуры — operatore culturale, etc. Психоаналитики же стали «операторами бессознательного», то есть профессионалами, имеющими дело с очень конкретными и организационными проблемами. Психоаналитики начали думать о применении некоторых научных процедур в своей клинической работе, испытывая недостаток, как создать управляемость, так требуемую строгим научным методом26. Но наиболее запутанный и в то же время забавный пример этого недоверия к «гуманистическим» корням психоанализа — это работа Джампаоло Лая (Giampaolo Lai)27. Лай, работая в Милане, издавал журнал, не случайно названный Tecniche (Техники). Самозваный гедонист, он верил, что возможно проводить лучшую психоаналитическую работу, полностью отказавшись от всех теорий, отвергая любую метапсихологию, короче говоря, любое «видение человеческого существа», и ограничив себя просто «техникой диалога». Статьи Лая насмехаются над теоретическими психоаналитиками, которые принимают себя и свою «научность» слишком серьезно. Он сказал, подобно Ньютону, hypothesis non fingo, что психоаналитики могут справляться, только работая непосредственно с тем, что сказал пациент дословно: он добросовестно записывает при помощи магнитофона каждую сессию (просто слушать — это «гуманистично», когда же производится запись — это серьезный технический подход). Психоаналитик имеет лишь один критерий в исполнении своей задачи: стремление к его/ее собственному счастью, или, по крайней мере, избежание несчастья.
Но 80-е были не только годами реаганитского гедонизма, но также и временем, которое хорошо известно как pensiero debole (слабое мышление) — Северно-итальянская философская школа, возглавляемая Пьером Альдо Роватти (Pier Aldo Rovatti) и Джани Ватимо (Gianni Vattimo), наиболее итальянизированная версия интерпретационной (герменевтической) философии. Веселое клеймление «слабого мышления» поразило воображение итальянцев, указав на этический больной вопрос сегодняшней Италии: их гордостью является их слабость, т. е. их желание оставить все предыдущие сильные убеждения и аксиомы (такие как католицизм, марксизм, научный метод, либеральная свобода — может быть, даже фрейдизм) и просто жить giorno per giorno, день за днем. Сегодня, когда выступает benpensante (высокообразованная персона) — будь то священник, политик, преподаватель университета, моралист, или, в худшем случае, журналист, и тому подобное, правый он или левый — он будет раньше или позже атакован «слабым мышлением» как тайным и трудно уловимым происхождением всех итальянских слабых мест («toute la faute est de Vattimo», и никакого Вольтера). «Слабое мышление» заменило предшествовавшую «порочную философию», такую как вольтерианство, дарвинизм, декадентство, футуризм и экзистенциализм для всех «правильно мыслящих» людей. Хотя корни «слабого мышления» в Хайдеггере (Heidegger), «слабомыслящие» скорее ближе к Гэдемеру (Gademer), чем к Хабермасу (Habermas) и колеблются между Рикёром (Ricoeur) и Дерридой. Итальянские герменевтики также «слабы», поскольку отвергают как амбиции построить всеохватывающую систему, так и желание радикально изменить мир. Эти «слабые» философы, напротив, ограничивают себя ироническим, медитативным (и даже комфортабельным) приспособлением к постмодернистским условиям28.
Это направление стало влиятельным даже среди «неправильных» психоаналитиков, которые начали адаптировать герменевтический и мягкий Хайдеггерианский сленг к описанию своей практики. Как Джулио Джиорелло (Giulio Giorello), научный философ, однажды сказал, современные психоаналитики больше не интерпретируют сны, скорее — «тексты снов»; не оговорки, но «опечатки». Или даже вообще не интерпретируют, а только конструируют (согласно фрейдовскому Конструированию в анализе29). А многие аналитики даже не конструируют, а, скорее, деконструируют… Остальные больше не реконструируют детские фантазии, а предпочитают «помещать себя hic et nunc, здесь и сейчас». Классический психологический фрейдовский язык, в основном, утрачен этими постфрейдистскими психоаналитиками (даже в Италии префикс «пост» благородно приписывается): новыми ключевыми словами стали: раппорт (rapport), понимание (comprehension), поддержка (being-with), коммуникация (communication), отношения (relationship), диалог (dialogue), беседа (conversation), текст (text). Но это герменевтическое направление больше является лингвистической склонностью, чем систематической попыткой полностью переписать теорию Фрейда — за исключением Диего Наполитани (Diego Napoletani), чья книга Gruppalita e Individualita30 систематически развивает герменевтический подход к бессознательному конкретно через свою практику группового психоанализа.
* * *
С крушением марксистской культуры в Италии многие интеллектуалы, симпатизировавшие «буржуазному либерализму» и имеющие позитивный подход к жизни, думали, что крах психоанализа тоже вскоре последует. Перефразируя Вуди Аллена, они полагали, что Бог мертв, Маркс мертв, Ницше мертв, и что Фрейд тоже при смерти. Они думали, что конец левых иллюзий может повлечь за собой конец всех иллюзий, очень подобно тому, как мечты философов Просвещения об обществе разделались со всем обскурантизмом. Словами Фукуямы: конец истории как длинного ряда иллюзий. Эти либерально-позитивистские интеллектуалы (близкие к Лючио Колетти (Lucio Colletti), Себастьяно Мафеттоне (Sebastiano Maffettone), Марсело Пера (Marcello Pera), Паоло Росси (Paolo Rossi), Сальваторе Веко (Salvatore Veca) интерпретировали психоаналитический бум в Италии как тесно связанный с sessantottismo, т.е. культурно-политическим настроением, превалировавшим в 1968 году, вызванным astratti furori («абстрактный звук и ярость» — знаменитое выражение Витторини [Vittorini]31) в это время. Хотя марксизм и фрейдизм часто расходятся друг с другом, со стороны они воспринимались как разделяющие основные общие позиции: просто сформулированные, обе теории обещали улучшение качества человеческой жизни не путем взаимодействия с причинно-следственными и объективными процессами, а за счет символических процессов. Марксисты предполагали, что социальная система и социальная нищета не были объективными вещами — рассматриваемая объективно, социальная жизнь была вопросом отчуждения — но скорее, человеческим продуктом неразрешенной борьбы разных интересов. В том же ключе фрейдисты предполагали, что человеческие страдания — это не объективная и вынужденная сила, но результат слепоты человека по поводу его собственных страстей. Для неопозитивистского сознания, попытка лучшей человеческой жизни (не важно, для отдельно взятого человека, для общества, или вместе), не через res extensa движения, но через res cogitans высказывания, представляется обскурантизмом. Как результат, психоанализ впал в немилость у масс-медиа: теперь телевидение и радио предпочитают приглашать неврологов и супермодных когнитивных психотерапевтов для обсуждения анорексии, аутизма или сексуальных проблем, чем психоаналитиков.
Но, как оказалось, предсказания этих рационалистов-позитивистов были преждевременными: крушение марксизма в Италии не повлекло за собой крах психоанализа. Провал попытки найти коллективное решение в борьбе за счастье сместил надежду скорее к частному решению этой вечной борьбы, к поиску личного изменения через значение и/или символ. Вот почему в 80-х многие марксисты-ленинисты, маоисты, радикальные феминисты, выступающие против психиатрических лечебниц анти-психиатры и т. д., нашедшие себя на психоаналитической кушетке, часто сами «перекрещиваются» в психотерапевтов.
Марксизм и фрейдизм не демонстрируют тот же уровень надежды (или иллюзий). Марксизм и левые движения ультимативно настаивают на революции и на возможности реально изменить социальную жизнь. А психоанализ не верит в революцию, даже в жизни индивидуума: его более скромные амбиции ведут анализанта к принятию — и нахождению мудрого компромисса с — худшей реальностью, обусловленной его/ее собственными желаниями. Фрейд верил, что бессознательное — господство страсти или желания над человеческой жизнью — не может быть подвергнуто глубоким изменениям, но полагал, что анализируемый субъект может достичь своего рода соглашения modus vivendi со своей собственной страстью. И настоящие фрейдисты — пессимисты, каковым был и Фрейд: он знал, что невроз — это не результат неправильного желания, но скорее результат отчаянного протеста против всесильного желания (которое, по Фрейду, не является ни неправильным, ни правильным, а просто желанием). Успех психоанализа лежит в его могуществе научить отказу (покорности) в соответствии со своими собственными пределами. Страсть, главная движущая сила человеческой жизни, также есть ее унизительная граница.
Тем не менее, в 90-х психоанализ, а в особенности фрейдизм, потерял большую часть своей силы. Там, где он наслаждался нахождением в фаворе как у позитивизма, так и спиритуалистического гуманизма, теперь страдает от их же нелюбви, будучи недостаточно научным для позитивистов и недостаточно спиритуальным для гуманистов. Я не знаю, однако, насколько сильно это уменьшило его клиентуру. Пока в Италии, как и везде, психоаналитики продолжают преуспевать среди тех, кто мог быть описан как «неудовлетворенный и беспокойный гуманист из огромных западных городов». Не являясь более специфической медицинской техникой, теперь это может рассматриваться как форма спиритуального консультирования, приспособленного для людей эпохи отделения церкви от государства и для жителей больших городов (пораженных большей частью синдромом Ярвиса [Yarvis]32). Психоанализ сделал себя «военной лошадью» гуманистических участников кампаний против империализма научно-технологической культуры конца XX века (наша pensiero unico, единственное учение нашего времени). «У вас есть технология, — скажет образованная литературно-артистически ориентированная личность, — у вас есть черные дыры, компьютеры, мощные биотехнологии, но у нас есть психоанализ. Это наша лучшая технология».

Дата добавления: 2015-06-28