Неожиданный визит

Как! Все тайны Страны Дремучих Трав, покровы с которых сорвал Думчев, все загадки инстинктов обитателей этой страны, которые он разгадал, все открытия, которые он сделал, все это предстало предо мной в виде убогого перечня на тему: «Человек, учись технике у насекомых»?

Что случилось? Я видел, как много Думчев открыл, изобрел в Стране Дремучих Трав. Я сам убедился, что много нового он может сказать людям. Я был свидетелем, как подчинил он разуму человека инстинкты обитателей этой страны. И все это словно исчезло. В своем конспекте Думчев — покорный раб каких-то случайных знаний. Я вспоминаю смятение его, когда он мне сказал: «Тысячи вариантов конспекта у меня в голове, и все одинаково важны». И он все откладывал, откладывал… Не сумел отличить главного от второстепенного. И не Думчев выбрал проект, а один из проектов — самый случайный — овладел воображением Думчева, покорил его.

Видно, все дело в том, что е дни одиночества в Стране Дремучих Трав Думчев тысячи и тысячи раз готовился к разговору с людьми и создавал в своем воображении проекты, варианты, новые и новые редакции этого разговора. И вот невысказанные варианты и варианты вариантов множились, стали душить его. Чем больше он молчал, тем меньше мог разобраться и отобрать главное, что нашел в Стране Трав. Все открытия и наблюдения были ему одинаково дороги и значительны.

Варианты подчинили себе мысль человека.

И вот вместо хватающей за душу симфонии мы слышим несколько бессвязных тактов.

«Конспект ошибок»! Я написал эти слова на обложке рукописи Думчева.

Горечь! Грусть!

Довольно! Пора уезжать! Я начал снова укладывать чемодан. Конечно, Думчев — бесстрашный путешественник по неизвестной стране — сам заблудился в дремучем лесу своих находок, открытий, замыслов и предположений.

Вот уже вечереет… Не закрылась ли библиотека? Надо успеть сдать книги. Переложу вещи потом.

Я вышел из гостиницы, а рукопись оставил на столе.

Рассеянность? Недосмотр? Поспешность? Не все ли равно? Но беда случилась только потому, что конспект со своими пометками я оставил на столе, а сам ушел в библиотеку.

Чуть моросил дождик. Людей на улице не было видно. Небо заволокло густыми серыми облаками. Было сыро и ветрено. Безотрадные, унылые мысли не оставляли меня.

Что я напишу Думчеву из Москвы? Сдать его рукопись в редакцию? Но в пей нет открытий. Ах, зачем я, не подумав, в горячем порыве сердца обнадежил, воодушевил Думчева? Зачем вызвался отвезти в журнал его заявку? Думчев мне поверил. Он верит, что перевернет науку своими открытиями. А рукопись из редакции ему вернут. Может быть, напишут: «У вас есть интересные сопоставления форм инстинкта в мире насекомых с техникой, создаваемой умом человека. Вместо того чтобы открывать давно открытое, напишите увлекательную книжку для детей».

Я вспомнил рассказ одного писателя о старике с большой седой головой и лицом цвета пергамента. Этот старик когда-то бродил по захолустному городку и десятки лет пытался всем доказать, что он открыл какие-то совсем новые приемы и методы исчислений. Но его никто не слушал. Однажды приезжий студент-математик взял его записи и увидел, что старик «открыл» давным-давно открытую таблицу логарифмов.

Старик не без труда убедился в правильности слов студента. Долго благодарил его и ушел к себе домой. В тот же день его нашли мертвым. Вот история старика.

Было уже совсем темно. Я сдал книги и вышел из библиотеки. Низкие тучи висели на небе. Одинокими показались мне огни фонарей на улице.

С грустным чувством спускался я с высокого мокрого, скользкого крыльца библиотеки. До гостиницы оставалось пройти квартала два и переулок. Потом я узнал; в этот же час Думчев спешил ко мне — спешил радостный и счастливый. Но мы разминулись.

Думчев не застал меня в гостинице. И случилось то, чего я не ждал и не предполагал.

От Булай я узнал все, что произошло с Думчевым в этот день.

После обеда Сергей Сергеевич, сопровождаемый, как обычно, Полиной Александровной, вышел из дома и, проходя мимо нового здания школы, остановился. Сюда подъехала грузовая машина, свежевыкрашенная, убранная ветками зелени. На крыльцо выбежали ребята с веселыми криками, шумным смехом:

— За нами приехали! За нами! В поход!

И на лице Булай, когда она рассказывала об этом, выразилось крайнее недоумение:

— Почему Сергей Сергеевич остановился? Все смотрит, смотрит и не может насмотреться. Точно никогда не видел, как пионеры уезжают в лагеря.

Тут надо сказать, что Полина Александровна так еще и не узнала, откуда прибыл Сергей Сергеевич. Она не хотела тревожить его расспросами. А я так и не успел и не знал, как ей рассказать об этом.

Сергей Сергеевич увидел, как высокая белокурая девушка спустилась с крыльца и скомандовала:

— Смирно! К выносу знамени приготовьсь!

И, когда мимо затихших ребят, быстро построившихся в линейку и взметнувших руки в салюте, под звуки двух фанфар и маленького барабана стали проносить знамя, трепещущее красное знамя с золотыми буквами, лицо Сергея Сергеевича выражало почти восторг.

Он вглядывался в глаза ребят — серые, голубые, карие, черные глаза, такие лучистые, бойкие, блестящие. Эти глаза гордо и строго провожали свое пионерское знамя.

Потом знамя водрузили на машину, и сразу все смешалось, зашумело, засмеялось. Ребята, обгоняя и опережая друг друга, кто как мог со всех сторон взбирались на машину. Шофер стал подсаживать младших.

Но одна девочка, совсем маленькая, крикнула:

— Я сама! Я сама!

Она быстро, цепко и ловко взобралась на колесо, перегнулась через борт — отлетели в сторону две косички и синенькая в складочку юбочка. Девочка прыгнула, села на скамейку рядом с фанфаристом и горделиво посмотрела на ребят.

Тут уж Сергей Сергеевич не выдержал — он сам засмеялся и замахал ребятам.

Шофер посигналил. Ребята запели песню. Машина скрылась за поворотом.

Потом Думчев пошел домой. Всю дорогу он молчал. На этот раз даже сам с собой не разговаривал, хотя был взволнован.

Молча он прошел в лабораторию, заперся.

Потом неожиданно спустился со своей башенки и сказал Полине Александровне:

— Я должен признаться — главного, самого главного мне самому не понять…

Он был в большом смущении, уселся глубоко в кресло и задумался. И тут Полина Александровна и соседка Авдотья Васильевна стали его осторожно расспрашивать: чего же он, собственно, не понимает?

— Я смотрел, как дом строится, быстро растет, а людей там почти и не видел. Не удивился. Увидел на улицах вместо конных экипажей и телег много машин. Понял. Не удивился. Но вот… Скажите мне, откуда эти пески? Откуда эта радость? И дети и взрослые… И утром и вечером… Другие люди!

— Чему ж тут удивляться? Чего ж тут не понимать, Сергей Сергеевич? — сказала Авдотья Васильевна, всплеснув руками. — Чему ж тут удивляться, Сергей Сергеевич? — повторила она и вскочила: — Ах, молоко на кухне убежало!

И тут только Полина Александровна узнала, что Сергей Сергеевич пробыл, подобно Робинзону, не встречая все эти долгие годы ни одного человека, в какой-то неведомой стране. Но в какой? Она не решалась об этом спросить.

О, как много, много придется ему узнать, прежде чем он поймет новую жизнь!

Полина Александровна начала с пионеров, которых он видел в этот день, и перешла к тому, что произошло за все годы.

Улыбка глубокой, сосредоточенной радости преобразила и осветила лицо Сергея Сергеевича. Полина Александровна посмотрела на него и вдруг узнала, вспомнила эту улыбку. Вот с такой радостной улыбкой Сергей Сергеевич когда-то, давным-давно, пришел к ней и просил послушать сочиненную им пьесу для скрипки. Перед тем как сыграть ее, он сказал:

«Представьте себе — широкая степная дорога, уходящая вдаль. Летний полдень. Воздух зноен. Все живое умолкло, спряталось, притаилось. Такая тишина в степи бывает, когда долго стоит сухая, жаркая погода. Но эта тишина вся напряжена. И вот откуда-то издалека слышен гром, приближается гроза. И, предвосхищая грозу, слышны отдельные вопрошающие голоса. Удар колокола. Тишина взорвалась. Голоса сливаются в хор. Гроза разразилась не на шутку. Хор голосов приветствует грозу, сливается с ней. Гроза прошла. Остался торжествующий хор. Умылась живительным дождем степь. Все ожило. Хор постепенно, постепенно тает. Только близко, совсем близко заливается радостной песней степная птичка».

И Полина Александровна через много-много лет снова увидела на лице Сергея Сергеевича ту же улыбку, с какой он некогда играл свою скрипичную пьесу.

И все, о чем рассказывала Булай, Сергей Сергеевич слушал так радостно, так горячо, будто он узнавал в этом очень знакомое, близкое и родное, что жило в его воображении, с чем сроднился он в своих думах еще тогда, давным-давно. Мягче и светлее становилось его лицо, и радостно шептал он:

— Знаю! И все понимаю… Знаю!..

Столько было убежденности в его восклицании: «Знаю!», что Полина Александровна подумала: «Полно, уж не пошутил ли Сергей Сергеевич, когда говорил, что жил в какой-то необитаемой стране много лет?»

Взволнованный, вскочил он с кресла, где так долго сидел, слушая Булай, и воскликнул:

— Теперь понимаю! Там, в Стране Дремучих Трав… где я жил много лет… не об этом ли там хотел мне рассказать мой друг, с которым я вернулся сюда? А я!.. Я не слушал его, не понимал, обидел там, в Стране Дремучих Трав!

Полина Александровна всплеснула руками:

— Какая страна?

Но Думчев не расслышал.

— Бегу в гостиницу! Извиниться и сказать два слова.

Итак, мы разминулись.

Я шел в это время из библиотеки в гостиницу; надо взять чемодан — и на вокзал!

«Не забыть бы переложить вещи в чемодане. Рукопись… оба экземпляра… на самое дно», — вспомнил я, уже подходя к гостинице.

Все чаще и сильнее дождик. Надвигался с моря туман.

Гостиница. Ключа в шкафчике на обычном месте не видно. Он торчал в двери. Я открыл дверь в свой номер и замер.

Ярко горела лампа. Было тихо. Но где же рукопись Думчева?

На столе ее не было.

Она исчезла.

Дата добавления: 2015-06-28