Часть первая 2 страница. Весь день у командования 62-й армии не было связи с частями

Весь день у командования 62-й армии не было связи с частями. Вышли изстроя многие штабные радиоприемники; проволочная связь повсеместнонарушилась. Бывали минуты, когда люди, глядя на текучую, покрытую мелкой волнойВолгу, ощущали реку как неподвижность, у берега которой зыбиласьтрепещущая земля. Сотни советских тяжелых орудий вели огонь из Заволжья.Над немецким расположением у южного склона Мамаева кургана вздымалиськомья земли и глины. Клубящиеся земляные облака, проходя сквозь дивное, незримое сито,созданное силой тяготения, образовывали рассев, - тяжелые глыбы, комкирушились на землю, а легкая взвесь подымалась в небо. По нескольку раз на день оглушенные, с воспаленными глазамикрасноармейцы встречали немецкие танки и пехоту. Для командования, оторванного от войск, день казался томительнодлинным. Чем только не пытались Чуйков, Крылов и Гуров заполнить этот день, -создавали видимость дела, писали письма, спорили о возможных передвиженияхпротивника, шутили, и водку пили с закуской и без закуски, и молчали,прислушиваясь к грому бомбежки. Железный вихрь выл вокруг блиндажа, косилвсе живое, на миг подымавшее голову над поверхностью земли. Штаб былпарализован. - Давайте в подкидного сыграем, - сказал Чуйков и отодвинул в уголстола объемистую пепельницу, полную окурков. Даже начальнику штаба армии Крылову изменило спокойствие. Постукиваяпальцем по столу, он сказал: - Нет хуже положения - вот так ждать, как бы не схарчили. Чуйков раздал карты, объявил: "Черва козырь", потом вдруг смешалколоду, проговорил: - Сидим, как зайчишки, и играем в картишки. Нет, не могу! Он сидел задумавшись. Лицо его казалось ужасным, такое выражениененависти и муки отразилось на нем. Гуров, словно предугадывая свою судьбу, задумчиво повторил: - Да, после такого денька можно от разрыва сердца умереть. Потом он рассмеялся, сказал: - В дивизии днем в уборную выйти - страшное, немыслимое дело! Мнерассказывали: начальник штаба у Людникова плюхнулся в блиндаж, крикнул:"Ура, ребята, я посрал!" Поглядел, а в блиндаже докторша сидит, в которуюон влюблен. С темнотой налеты немецкой авиации прекратились. Вероятно, человек,попавший ночью на сталинградский берег, подавленный грохотом и треском,вообразил бы, что недобрая судьба привела его в Сталинград в час решающейатаки, но для военных старожилов это было время бритья, постирушек,писания писем, время, когда фронтовые слесари, токари, паяльщики,часовщики мастерили зажигалки, мундштуки, светильники из снарядных гильз сфитилями из шинельного сукна, чинили ходики. Мерцающий огонь разрывов освещал береговой откос, развалины города,нефтяные баки, заводские трубы, и в этих коротких вспышках побережье игород казались зловещими и угрюмыми. В темноте ожил армейский узел связи, затрещали пишущие машинки,размножающие копии боевых донесений, зажужжали движки, затарахтеламорзянка, и телефонисты перекликались по линиям, - подключали в сетькомандные пункты дивизий, полков, батарей, рот... Степенно покашливалиприбывшие в армейский штаб связные, докладывали оперативным дежурнымофицеры связи. Заспешили на доклад к Чуйкову и Крылову старик Пожарский, командующийартиллерией армии, и начальник смертных переправ инженерный генералТкаченко, и новосел в зеленой солдатской шинельке, командир сибирскойдивизии Гуртьев, и сталинградский старожил подполковник Батюк, стоявший сосвоей дивизией под Мамаевым курганом. Зазвучали в политдонесениях членуВоенного совета армии Гурову знаменитые сталинградские имена - минометчикаБездидько, снайперов Василия Зайцева и Анатолия Чехова, сержанта Павлова,и рядом с ними назывались имена людей, впервые произнесенные вСталинграде, - Шонина, Власова, Брысина, которым первый их сталинградскийдень принес военную славу. А на переднем крае сдавали почтальонамравнобедренные бумажные треугольники - "лети, листок, с запада навосток... лети с приветом, вернись с ответом... добрый день, а может быть,и вечер..." На переднем крае хоронили погибших, и убитые проводили первуюночь своего вечного сна рядом с блиндажами и укрытиями, где товарищи ихписали письма, брились, ели хлеб, пили чай, мылись в самодельных банях. Пришли самые тяжелые дни защитников Сталинграда. В неразберихе городского сражения, атак и контратак, в борьбе за "Домспециалиста", за мельницу, здание Госбанка, в борьбе за подвалы, дворы,площади стал несомненен перевес немецких сил. Немецкий клин, вколоченный в южной части Сталинграда у сада Лапшиных,Купоросной Балки и Ельшанки, ширился, и немецкие пулеметчики, укрывшись усамой воды, обстреливали левый берег Волги южней Красной Слободы.Оперативщики каждый день отмечали на картах линию фронта, видели, какнеуклонно наползали синие отметины и все таяла, утончалась полоса междукрасной чертой советской обороны и голубизной Волги. Инициатива, душа войны, в эти дни была в руках у немцев. Они ползли иползли вперед, и вся ярость советских контратак не могла остановить ихмедленного, но отвратительно несомненного движения. А в небе от восхода до заката ныли немецкие пикировщики, долбилигорестную землю фугасными бомбами. И в сотнях голов жила колючая, жестокаямысль о том, что же будет завтра, через неделю, когда полоска советскойобороны превратится в нитку, порвется, искрошенная железными зубаминемецкого наступления. Поздно ночью генерал Крылов прилег в своем блиндаже на койку. В вискахломило, покалывало в горле от десятков выкуренных папирос. Крылов провелязыком по сухому небу и повернулся к стене. Дремота смешала в памятиКрылова севастопольские и одесские бои, крик штурмующей румынской пехоты,мощенные камнем, поросшие плющом одесские дворы и матросскую красотуСевастополя. Ему померещилось, что он вновь на командном пункте в Севастополе, и всонном тумане поблескивали стекла пенсне генерала Петрова; сверкнувшеестекло заблестело тысячами осколков, и уже колыхалось море, и серая пыльот расколотого немецкими снарядами скального камня поплыла над головамиморяков и солдат, встала над Сапун-горой. Послышался бездушный плеск волны о борт катера и грубый голосморяка-подводника: "Прыгай!". Казалось, что прыгнул он в волну, но ногатотчас коснулась корпуса подводной лодки... И последний взгляд наСевастополь, на звезды в небе, на береговые пожары... Крылов заснул. Во сне продолжалась власть войны. Подводная лодкауходила из. Севастополя в Новороссийск... Он поджимал затекшие ноги, грудьи спина взмокли от пота, шум двигателя бил в виски. И вдруг двигательзамер - лодка мягко легла на дно. Духота стала невыносима, давилметаллический свод, деленный на квадраты пунктиром клепки... Он услышал многоголосый рев, плеск, - взорвалась глубинная бомба, водаударила, сбросила его с койки. Крылов открыл глаза: кругом был огонь, мимораспахнутой двери блиндажа бежал к Волге поток пламени, слышались крикилюдей, стрекотание автоматов. - Шинелью, шинелью голову закрой! - закричал Крылову незнакомыйкрасноармеец, протягивая шинель. Но Крылов, отстраняя красноармейца,закричал: - Где командующий? Вдруг он понял: немцы подожгли нефтебаки, и горящая нефть хлынула кВолге. Казалось, не было уже возможности выбраться живым из этого текучегоогня. Огонь гудел, с треском отрываясь от нефти, заполнявшей ямы иворонки, хлеставшей по ходам сообщения. Земля, глина, камень, пропитываясьнефтью, начинали дымить. Нефть вываливалась черными, глянцевитыми струямииз прошитых зажигательными пулями хранилищ, и казалось, эторазворачиваются огромные рулоны огня и дыма, укупоренные в цистернах. Жизнь, которая торжествовала на земле сотни миллионов лет тому назад,грубая и страшная жизнь первобытных чудовищ, вырвалась из могильных толщ,вновь ревела, топча ножищами, выла, жадно жрала все вокруг себя. Огоньподымался на много сотен метров вверх, унося облака горючего пара, которыевзрывоподобно вспыхивали высоко в небе. Масса пламени была так велика, чтовоздушный вихрь не успевал подавать к горящим углеродистым молекуламкислород, и плотный колышущийся черный свод отделил осеннее звездное небоот горевшей земли. Жутко было смотреть снизу на эту струящуюся, жирную ичерную твердь. Огненные и дымовые столбы, стремясь вверх, то принимали мгновеньямиочертания живых, охваченных отчаянием и яростью существ, то казалисьдрожащими тополями, трепещущими осинами. Черное и красное кружилось влоскутах огня подобно слившимся в пляске черным и рыжим растрепаннымдевкам. Горящая нефть плоско расплывалась по воде и, подхваченная течением,шипела, дымила, затравленно извивалась. Удивительно, что в эти минуты уже многие бойцы знали, как можнопробраться к берегу. Они кричали: "Сюда, сюда беги, вот по этой тропке!";некоторые люди успели два-три раза подняться к пылавшим блиндажам,помогали штабным добираться до выступа на берегу, где в огненной развилкеупершихся в Волгу нефтяных потоков стояла кучка спасшихся. Люди в ватниках помогли спуститься к берегу командующему армией иофицерам штаба. Эти люди на руках вынесли из огня генерала Крылова,которого уже считали погибшим, и, поморгав обгоревшими ресницами, вновьпродирались сквозь чащу красного шиповника к штабным блиндажам. До утра простояли на маленьком выступе земли у самой Волги работникиштаба 62-й армии. Прикрывая лицо от раскаленного воздуха, сбивая с одеждыискры, они оглядывались на командующего армией. Он был одет вкрасноармейскую шинель внакидку, из-под фуражки выбивались на лоб волосы.Нахмуренный, угрюмый, он казался спокойным и задумчивым. Гуров сказал, оглядывая стоящих: - И в огне мы, оказывается, не горим... - и пощупал горячие пуговицышинели. - Эй, боец с лопатой, - крикнул начальник инженерной службы генералТкаченко, - прокопайте скоренько тут канавку, а то еще потечет огонь с тойгорки! Он сказал Крылову: - Все смешалось, товарищ генерал, огонь течет, как вода, а Волга огнемжжет. Счастье, что сильного ветра нет, а то попалило бы нас всех. Когда ветерок набегал с Волги, тяжеловесный шатер пожара колыхался,клонился, и люди шарахались от обжигающего пламени. Некоторые, подходя к берегу, смачивали водой сапоги, и она испарялась сгорячих голенищ. Одни молчали, упершись взором в землю, другие всеозирались, третьи, превозмогая напряжение, шутили: "Здесь и спичек ненадо, можно прикурить и от Волги, и от ветерка", четвертые ощупывали себя,покачивали головой, ощущая жар металлических пряжек на ремнях. Послышалось несколько взрывов, это рвались в блиндажах батальона охраныштаба ручные гранаты. Потом затрещали патроны в пулеметных лентах.Просвистела сквозь огонь немецкая мина и взорвалась далеко в Волге.Мелькали сквозь дым далекие фигуры людей на берегу, - видимо, кто-топытался отвести огонь от командного пункта, а через миг вновь все исчезалов дыму и огне. Крылов, вглядываясь в льющийся вокруг огонь, уж не вспоминал, несравнивал... Не вздумали ли немцы приноровить к пожару наступление? Немцыне знают, в каком положении находится командование армии, вчерашнийпленный не верил, что штаб армии находится на правом берегу... Очевидно,частная операция, значит, есть шансы дожить до утра. Только бы не поднялсяветер. Он оглянулся на стоящего рядом Чуйкова, тот всматривался в гудевшийпожар; лицо его, испачканное копотью, казалось раскаленным, медным. Онснял фуражку, провел рукой по волосам и стал похож на потного деревенскогокузнеца; искры прыгали над его курчавой головой. Вот он поглядел вверх нашумный огненный купол, оглянулся на Волгу, где среди змеящихся огнейпроступали прорывы тьмы. Крылову подумалось, что командарм напряженнорешает те же вопросы, что тревожили его: начнут ли немцы ночью большоенаступление... Где разместить штаб, если придется дожить до утра... Чуйков, почувствовав взгляд начальника штаба, улыбнулся ему и сказал,обведя рукой широкий круг повыше головы: - Красиво, здорово, черт, а? Пламя пожара хорошо было видно из Красного Сада, в Заволжье, гдерасполагался штаб Сталинградского фронта. Начальник штабагенерал-лейтенант Захаров, получив первое сообщение о пожаре, доложил обэтом Еременко, и командующий попросил Захарова лично пойти на узел связи ипереговорить с Чуйковым. Захаров, шумно дыша, торопливо шел по тропинке.Адъютант, светя фонариком, время от времени произносил: "Осторожно,товарищ генерал", - и отводил рукой нависавшие над тропинкой ветви яблонь.Далекое зарево освещало стволы деревьев, ложилось розовыми пятнами наземлю. Этот неясный свет наполнял душу тревогой. Тишина, стоявшая вокруг,нарушаемая лишь негромкими окликами часовых, придавала какую-то особотомящую силу немому бледному огню. На узле связи дежурная, глядя на тяжело дышавшего Захарова, сказала,что с Чуйковым нет связи - ни телефонной, ни телеграфной, нибеспроволочной... - С дивизиями? - отрывисто спросил Захаров. - Только что, товарищ генерал-лейтенант, была связь с Батюком. - Давайте, живо! Дежурная, боясь глядеть на Захарова и уже уверенная, что тяжелый ираздражительный характер генерала сейчас разыграется, вдруг радостносказала: - Есть, пожалуйста, товарищ генерал, - и протянула трубку Захарову. С Захаровым говорил начальник штаба дивизии. Он, как идевушка-связистка, оробел, услыша тяжелое дыхание и властный голосначальника штаба фронта. - Что там у вас происходит, докладывайте. Есть связь с Чуйковым? Начальник штаба дивизии доложил о пожаре на нефтебаках, о том, чтоогненный вал обрушился на командный пункт штаба армии, что у дивизии нетсвязи с командармом, что, видимо, не все там погибли, так как через огоньи дым видны люди, стоящие на берегу, но ни с суши, ни с Волги на лодке кним подобраться нельзя - Волга горит. Батюк ушел берегом с ротой охраныштаба на пожар, чтобы попытаться отвести огненный поток и помочь выбратьсяиз огня людям, стоящим на берегу. Захаров, выслушав начальника штаба, проговорил: - Передайте Чуйкову, если он жив, передайте Чуйкову... - и замолчал. Девушка-связистка, удивленная длинной паузой и ожидая раската хриплогогенеральского голоса, опасливо поглядела на Захарова, - он стоял, приложивплаток к глазам. В эту ночь сорок штабных командиров погибли среди огня в обрушившихсяблиндажах. Крымов попал в Сталинград вскоре после пожара нефтехранилищ. Чуйков разместил новый командный пункт армии под волжским откосом, врасположении стрелкового полка, входившего в состав дивизии Батюка. Чуйковпосетил блиндаж командира полка капитана Михайлова и, осмотревмногонакатную просторную землянку, удовлетворенно кивнул. Глядя наогорченное лицо рыжего, веснушчатого капитана, командарм весело сказалему: - Не по чину, товарищ капитан, построили себе блиндаж. Штаб полка, прихватив свою нехитрую мебель, переместился на несколькодесятков метров по течению Волги, - там рыжий Михайлов, в свою очередь,решительно потеснил командира своего батальона. Командир батальона, оставшись без квартиры, не стал трогать командировсвоих рот (уж очень тесно жили), а велел выкопать себе новую землянку насамом плоскогорье. Когда Крымов пришел на командный пункт 62-й армии, там в разгаре былисаперные работы. Прокладывались ходы сообщения между отделами штаба, улицыи переулочки, соединявшие жителей политотдела, оперативщиков иартиллеристов. Два раза Крымов видел самого командарма, - он выходил посмотреть настройку. Нигде, пожалуй, в мире к строительству жилищ не относились с такойсерьезностью, как в Сталинграде. Не для тепла и не в пример потомствустроились сталинградские блиндажи. Вероятность встретить рассвет и часобеда грубо зависела от толщины блиндажных накатов, от глубины ходасообщения, от близости отхожего места, от того, заметен ли с воздухаблиндаж. Когда говорили о человеке, говорили и о его блиндаже. - Толково сегодня Батюк поработал минометами на Мамаевом кургане... Иблиндажик, между прочим, у него: дверь дубовая, толстенная, как в сенате,умный человек... А случалось, говорили о ком-нибудь так: - Ну что ж, потеснили его ночью, потерял ключевую позицию, связи сподразделениями не имел. Командный пункт его с воздуха виден, плащ-палаткавместо двери - от мух, можно сказать. Пустой человек, от него, я слышал,жена до войны ушла. Много разных историй было связано с блиндажами и землянкамиСталинграда. И рассказ о том, как в трубу, в которой жил родимцевскийштаб, вдруг хлынула вода и вся канцелярия выплыла на берег, и шутники накарте отметили место впадения родимцевского штаба в Волгу. И рассказ отом, как вышибло знаменитые двери в блиндаже у Батюка. И рассказ о том,как Жолудева на тракторном заводе засыпало вместе со штабом в блиндаже. Сталинградский береговой откос, часто и плотно начиненный блиндажами,напоминал Крымову огромный военный корабль, - по одному борту его лежалаВолга, по другому - плотная стена неприятельского огня. Крымов имел поручение политуправления разобрать склоку, возникшую междукомандиром и комиссаром стрелкового полка в дивизии Родимцева. Отправляясь к Родимцеву, он собирался сделать доклад штабнымкомандирам, а затем разобрать и кляузное дело. Посыльный из политотдела армии подвел его к каменному устью широкойтрубы, в которой разместился родимцевский штаб. Часовой доложил обатальонном комиссаре из штаба фронта, и чей-то толстый голос произнес: - Зови его сюда, а то, верно, с непривычки в штаны наложил. Крымов зашел под низкий свод и, чувствуя на себе взгляды штабных,представился полнотелому полковому комиссару в солдатском ватнике,сидевшему на консервном ящике. - А, очень приятно, доклад послушать - дело хорошее, - сказал полковойкомиссар. - А то слышали, что и Мануильский и еще кое-кто на левый берегприехали, а к нам в Сталинград не соберутся. - У меня, кроме того, есть поручение от начальника политуправления, -сказал Крымов, - разобрать дело между командиром стрелкового полка икомиссаром. - Было у нас такое дело, - ответил комиссар. - Вчера его разобрали: накомандный пункт полка попала тонная бомба, убито восемнадцать человек, втом числе командир полка и комиссар. Он проговорил с доверительной простотой: - Все у них как-то наоборот было, и внешность даже: командир человекпростой, крестьянский сын, а комиссар перчатки носил, кольцо на пальце.Теперь лежат оба рядом. Как человек, умеющий управлять своим и чужим настроением, а неподчиняться настроению, он, резко изменив тон, веселым голосом сказал: - Когда дивизия наша под Котлубанью стояла, пришлось мне везти к фронтуна своей машине московского докладчика, Павла Федоровича Юдина. ЧленВоенного совета мне сказал: "Волос потеряет, голову тебе снесу". Намаялсяя с ним. Чуть самолет - сразу в кювет пикировали. Берег. Неохота головутерять. Но и товарищ Юдин берегся, проявлял инициативу. Люди, прислушивающиеся к их разговору, посмеивались, и Крымов вновьощутил раздражавший его тон снисходительной насмешливости. Обычно у Крымова складывались хорошие отношения со строевымикомандирами, вполне сносные со штабными, а раздраженные и не всегдаискренние со своим же братом политическими работниками. Вот и сейчаскомиссар дивизии раздражал его: без году неделя на фронте, апредставляется ветераном, наверное, и в партию перед войной вступил, а ужЭнгельс его не устраивает. Но, видимо, и Крымов чем-то раздражал комиссара дивизии. Это ощущение не оставило Крымова и когда адъютант устраивал ему ночлег,и когда его поили чаем. Почти в каждой воинской части есть свой особый, отличный от другихстиль отношений. В штабе родимцевской дивизии постоянно гордились своиммолодым генералом. После того как Крымов закончил беседу, ему стали задавать вопросы. Начальник штаба Бельский, сидевший подле Родимцева, спросил: - Когда же, товарищ докладчик, союзники второй фронт откроют? Комиссар дивизии, полулежавший на узеньких нарах, прилепленных ккаменной обшивке трубы, сел, разгреб руками сено и проговорил: - Куда спешить. Меня больше интересует, как наше командованиедействовать собирается. Крымов недовольно покосился на комиссара, сказал: - Поскольку ваш комиссар так ставит вопрос, отвечать следует не мне, агенералу. Все поглядели на Родимцева, и он сказал: - Высокому человеку здесь не разогнуться. Одно слово - труба. Оборона -что ж, в ней нет высшей заслуги. А наступать из этой трубы нельзя. Радыбы, да в трубе резервов не накопишь. В это время зазвонил телефон. Родимцев взял трубку. Все люди поглядели на него. Положив трубку, Родимцев нагнулся к Бельскому и негромко произнеснесколько слов. Тот потянулся к телефону, но Родимцев положил руку нателефонный аппарат и сказал: - К чему? Разве вам не слышно? Многое было слышно под каменными сводами штольни, освещенной мерцающимдымным светом ламп, сделанных из снарядных гильз. Частые пулеметныеочереди грохотали над головой сидевших, как тележки на мосту. Время отвремени ударяли разрывы ручных гранат. Звуки в трубе резонировали оченьгулко. Родимцев подзывал к себе то одного, то другого сотрудника штаба, вновьподнес к уху нетерпеливую телефонную трубку. На мгновенье он поймал взгляд сидевшего неподалеку Крымова и, мило,по-домашнему улыбнувшись, сказал ему: - Разгулялася волжская погода, товарищ докладчик. А телефон уж звонил непрерывно. Прислушиваясь к разговору Родимцева,Крымов примерно понимал, что происходило. Заместитель командира дивизии,молодой полковник Борисов, подошел к генералу и, склонившись над ящиком,на котором был разложен план Сталинграда, картинно, резко провел жирнуюсинюю черту по перпендикуляру, рассекающую до самой Волги красный пунктирсоветской обороны. Борисов выразительно посмотрел на Родимцева темнымиглазами. Родимцев вдруг встал, увидя идущего к нему из полумрака человекав плащ-палатке. По походке и выражению лица подошедшего сразу же делалось понятным,откуда он явился, - он был окутан невидимым раскаленным облаком, казалось,что при быстрых движениях не плащ-палатка шуршит, а потрескиваетэлектричество, которым насыщен этот человек. - Товарищ генерал, - жалуясь, закричал он, - потеснил меня, собака, вовраг залез, прет к Волге. Надо усилить меня. - Задержите противника сами любой ценой. Резервов у меня нет, - сказалРодимцев. - Задержать любой ценой, - ответил человек в плащ-палатке, и всем сталопонятно, когда он, повернувшись, пошел к выходу, что он знает цену,которую заплатит. - Тут рядом? - спросил Крымов и показал на карте извилистую жилуоврага. Но Родимцев не успел ему ответить. В устье трубы послышалисьпистолетные выстрелы, мелькнули красные зарницы ручных гранат. Послышался пронзительный командирский свисток. К Родимцеву кинулсяначальник штаба, закричал: - Товарищ генерал, противник прорвался на ваш командный пункт!.. И вдруг исчез командир дивизии, чуть-чуть игравший своим спокойнымголосом, отмечавший цветным карандашиком по карте изменение обстановки.Исчезло ощущение, что война в каменных развалинах и поросших бурьяномоврагах связана с хромированной сталью, катодными лампами,радиоаппаратурой. Человек с тонкими губами озорно крикнул: - А ну, штаб дивизии! Проверьте личное оружие, взять гранаты - и замной, отразим противника! И в его голосе и глазах, быстро, властно скользнувших по Крымову, многобыло ледяного и жгучего боевого спирта. На миг показалось, - не в опыте,не в знании карты, а в жестокой и безудержной, озорной душе главная силаэтого человека! Через несколько минут офицеры штаба, писаря, связные, телефонисты,неловко и торопливо толкаясь, вываливались из штабной трубы, и впереди,освещенный боевым, мерцающим огнем, легким шагом бежал Родимцев, стремяськ оврагу, откуда раздавались взрывы, выстрелы, крики и брань. Когда, задохнувшись от бега, Крымов одним из первых добрался до краяоврага и поглядел вниз, его содрогнувшееся сердце почувствовалосоединенное чувство гадливости, страха, ненависти. На дне расселинымелькали неясные тени, вспыхивали и гасли искры выстрелов, загорался тозеленый, то красный глазок, а в воздухе стоял непрерывный железный свист.Казалось, Крымов заглянул в огромную змеиную нору, где сотни потревоженныхядовитых существ, шипя, сверкая глазами, быстро расползались, шурша средисухого бурьяна. И с чувством ярости, отвращения, страха он стал стрелять из винтовки помелькавшим во тьме вспышкам, по быстрым теням, ползавшим по склонамоврага. В нескольких десятках метров от него немцы появились на гребне оврага.Частый грохот ручных гранат тряс воздух и землю, - штурмовая немецкаягруппа стремилась прорваться к устью трубы. Тени людей, вспышки выстрелов мелькали во мгле, крики, стоны товспыхивали, то гасли. Казалось, кипит большой черный котел, и Крымов весь,всем телом, всей душой погрузился в это булькающее, пузырящееся кипение иуж не мог мыслить, чувствовать, как мыслил и чувствовал прежде. Токазалось, он правит движением захватившею его водоворота, то ощущениегибели охватывало его, и казалось, густая смоляная тьма льется ему вглаза, в ноздри, и уж нет воздуха для дыхания и нет звездного неба надголовой, есть лишь мрак, овраг и страшные существа, шуршащие в бурьяне. Казалось, нет возможности разобраться в том, что происходит, и в то жевремя силилось очевидное, по-дневному ясное чувство связи с людьми,ползущими по откосу, чувство своей силы, соединенной с силой стреляющихрядом с ним, чувство радости, что где-то рядом находится Родимцев. Это удивительное чувство, возникшее в ночном бою, где в трех шагах неразличишь, кто это рядом - товарищ или готовый убить тебя враг,связывалось со вторым, не менее удивительным и необъяснимым ощущениемобщего хода боя, тем ощущением, которое давало солдатам возможность судитьоб истинном соотношении сил в бою, предугадывать ход боя. Ощущение общего исхода боя, рожденное в человеке, отъединенном отдругих дымом, огнем, оглушенном, часто оказывается более справедливым, чемсуждение об исходе боя, вынесенное за штабной картой. В миг боевого перелома иногда происходит изумительное изменение, когданаступающий и, кажется, достигший своей цели солдат растеряннооглядывается и перестает видеть тех, с кем дружно вместе начинал движениек цели, а противник, который все время был для него единичным, слабым,глупым, становится множественным и потому непреодолимым. В этот ясный длятех, кто переживает его, миг боевого перелома, таинственный и необъяснимыйдля тех, кто извне пытается предугадать и понять его, происходит душевноеизменение в восприятии: лихое, умное "мы" обращается в робкое, хрупкое"я", а неудачливый противник, который воспринимался как единичный предметохоты, превращается в ужасное и грозное, слитное "они". Раньше все события боя воспринимались наступающим и успешнопреодолевающим сопротивление по отдельности: разрыв снаряда... пулеметнаяочередь... вот он, этот, за укрытием стреляет, сейчас он побежит, он неможет не побежать, так как он один, по отдельности от той своей отдельнойпушки, от того своего отдельного пулемета, от того, соседнего ему,стреляющего тоже по отдельности солдата, а я - это мы, я - это всягромадная, идущая в атаку пехота, я - это поддерживающая меня артиллерия,я - это поддерживающие меня танки, я - это ракета, освещающая наше общеебоевое дело. И вдруг - я остаюсь один, а все, что было раздельно и потомуслабо, сливается в ужасное единство вражеского ружейного, пулеметного,артиллерийского огня, и нет уже силы, которая помогла бы мне преодолетьэто единство. Спасение - в моем бегстве, в том, чтобы спрятать мою голову,укрыть плечо, лоб, челюсть. А во тьме ночи подвергшиеся внезапному удару и поначалу чувствовавшиесебя слабыми и отдельными начинают расчленять единство обрушившегося наних неприятеля и ощущать собственное единство, в котором и есть силапобеды. В понимании этого перехода часто и лежит то, что дает право военномуделу называться искусством. В этом ощущении единичности и множественности, в переходе сознания отпонятия единичности к понятию множественности не только связь событий приночных штурмах рот и батальонов, но и знак военных усилий армий и народов. Есть одно ощущение, которое почти целиком теряется участниками боя, -это ощущение времени. Девочка, протанцевавшая на новогоднем балу до утра,не сможет ответить, каково было ее ощущение времени на балу - долгим лиили, наоборот, коротким. И шлиссельбуржец, отбывший двадцать пять лет заключения, скажет: "Мнекажется, что я провел в крепости вечность, но одновременно мне кажется,что я провел в крепости короткие недели". У девочки ночь была полна мимолетных событий - взглядов, отрывковмузыки, улыбок, прикосновений, - каждое это событие казалось стольстремительным, что не оставляло в сознании ощущения протяженности вовремени. Но сумма этих коротких событий породила ощущение большоговремени, вместившего всю радость человеческой жизни. У шлиссельбуржца происходило обратное, - его тюремные двадцать пять летскладывались из томительно длинных отдельных промежутков времени, отутренней поверки до вечерней, от завтрака до обеда. Но сумма этих бедныхсобытий, оказалось, породила новое ощущение, - в сумрачном однообразиисмены месяцев и годов время сжалось, сморщилось... Так возниклоодновременное ощущение краткости и бесконечности, так возникло сходствоэтого ощущения в людях новогодней ночи и в людях тюремных десятилетий. Вобоих случаях сумма событий порождает одновременное чувство длительности икраткости. Более сложен процесс деформации ощущения длительности и краткостивремени, переживаемый человеком в бою. Здесь дело идет дальше, здесьискажаются, искривляются отдельные, первичные ощущения. В бою секундырастягиваются, а часы сплющиваются. Ощущение длительности связывается смолниеносными событиями - свистом снарядов и авиабомб, вспышками выстрелови вспышками взрывов. Ощущение краткости соотносится к событиям протяженным - к движению повспаханному полю под огнем, к переползанию от укрытия к укрытию. Арукопашный бой происходит вне времени. Здесь неопределенность проявляетсяи в слагающих, и в результате, здесь деформируются и сумма, и каждоеслагаемое. А слагаемых здесь бесконечное множество. Ощущение продолжительности боя в целом столь глубоко деформировано, чтооно является полной неопределенностью - не связывается ни с длительностью,ни с краткостью. В хаосе, в котором смешались слепящий свет и слепящая тьма, крики,грохот разрывов, скоропечать автоматов, в хаосе, разодравшем в клочьяощущение времени, с поразительной ясностью Крымов понял: немцы смяты,немцы побиты. Он понял это так же, как и те писаря и связные, что стрелялирядом с ним, - внутренним чувством. Ночь прошла. Среди опаленного бурьяна валялись тела убитых. Безрадостнои угрюмо дышала у берегов тяжелая вода. Тоска охватывала сердца привзгляде на разрытую землю, на пустые коробки выгоревших домов. Начинался новый день, и война готовилась щедро - по самый край -наполнить его дымом, щебенкой, железом, грязными, окровавленными бинтами.А позади были такие же дни. И ничего уже не было в мире, кроме этойвспаханной железом земли, кроме неба в огне. Крымов сидел на ящике, прислонившись головой к каменной обшивке трубы,и дремал. Он слушал неясные голоса сотрудников штаба, слышал позвякивание чашек -комиссар дивизии и начальник штаба пили чай, переговаривались соннымиголосами. Говорили, что захваченный пленный оказался сапером; батальон егобыл на самолетах переброшен несколько дней назад из Магдебурга. В мозгуКрымова мелькнула картинка из детского учебника - два задастых битюга,подгоняемых погонщиками в остроконечных колпаках, пытаются отодратьприсосавшиеся друг к другу полушария. И чувство скуки, которое вызывала внем в детстве эта картинка, вновь коснулось его. - Это хорошо, - сказал Бельский, - значит, резервы подобрались. - Да уж, конечно, хорошо, - согласился Вавилов, - штаб дивизии вконтратаку ходит. И тут Крымов услышал негромкий голос Родимцева: - Цветочки, цветочки, ягодки на заводах будут. Казалось, все силы души Крымов истратил в этом ночном бою. Для тогочтобы увидеть Родимцева, надо было повернуть голову, но Крымов не повернулголовы. "Так пусто, вероятно, себя чувствует колодец, из котороговычерпали всю воду", - подумал он. Он снова задремал, и негромкие голоса,звуки стрельбы и разрывов слились в однотонное гудение. Но вот новое ощущение вошло в мозг Крымова, и ему померещилось, что онлежит в комнате с закрытыми ставнями и следит за пятном утреннего света наобоях. Пятно доползло до ребра стенного зеркала и раскрылось радугой.Сердце мальчика задрожало, человек с седыми висками, с висящим у поясатяжелым пистолетом открыл глаза и оглянулся. Посреди трубы, в старенькой гимнастерке, в пилоточке с зеленойфронтовой звездочкой стоял, склонив голову, музыкант и играл на скрипке. Вавилов, увидев, что Крымов проснулся, наклонился к нему и сказал: - Это наш парикмахер, Рубинчик, ба-альшой специалист! Иногда кто-нибудь бесцеремонно перебивал игру шутливым грубым словом,иногда кто-нибудь, заглушая музыканта, спрашивал "разрешите обратиться?" -рапортовал начальнику штаба, постукивала ложечка в жестяной кружке, кто-топротяжно зевнул: "Охо-хо-хохо..." - и стал взбивать сено. Парикмахер внимательно следил, не мешает ли его игра командирам,готовый в любую минуту прервать ее. Но почему Ян Кубелик, вспомнившийся Крымову в эти минуты, седой, вчерном фраке, отступил, склонившись перед штабным парикмахером? Почемутонкий, дребезжащий голос скрипки, поющий незамысловатую, как мелкийручеек, песенку, казалось, выражал в эти минуты сильней, чем Бах и Моцарт,всю просторную глубину человеческой души? Снова, в тысячный раз Крымов ощутил боль одиночества. Женя ушла отнего... Снова с горечью он подумал, что уход Жени выразил всю механику егожизни: он остался, но его не стало. И она ушла. Снова он подумал, что надо сказать самому себе много страшного,беспощадно жестокого... полно робеть, прикрываться перчаткою... Музыка, казалось, вызвала в нем понимание времени. Время - прозрачная среда, в которой возникают, движутся, бесследноисчезают люди... Во времени возникают и исчезают массивы городов. Времяприносит их и уносит. Но в нем возникло совсем особое, другое понимание времени. Топонимание, которое говорит: "Мое время... не наше время". Время втекает в человека и в царство-государство, гнездится в них, ивот время уходит, исчезает, а человек, царство остаются... царствоосталось, а его время ушло... человек есть, а время его исчезло. Где оно?Вот человек, он дышит, он мыслит, он плачет, а то единственное, особое,только с ним связанное время ушло, уплыло, утекло. И он остается. Самое трудное - быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка,живущего не в свое время. Пасынков времени распознают сразу - в отделахкадров, в райкомах партии, в армейских политотделах, редакциях, наулице... Время любит лишь тех, кого оно породило, - своих детей, своихгероев, своих тружеников. Никогда, никогда не полюбит оно детей ушедшеговремени, и женщины не любят героев ушедшего времени, и мачехи не любятчужих детей. Вот таково время, - все уходит, а оно остается. Все остается, одновремя уходит. Как легко, бесшумно уходит время. Вчера еще ты был такуверен, весел, силен: сын времени. А сегодня пришло другое время, но тыеще не понял этого. Время, растерзанное в бою, возникло из фанерной скрипки парикмахераРубинчика. Скрипка сообщала одним, что время их пришло, другим, что времяих уходит. "Ушло, ушло", - подумал Крымов. Он смотрел на спокойное, добродушное, большое лицо комиссара Вавилова.Вавилов прихлебывал из кружки чай, старательно, медленно жевал хлеб сколбаской, его непроницаемые глаза были повернуты к светлевшему в устьетрубы пятну света. Родимцев, зябко поднявши прикрытые шинелью плечи, со спокойным и яснымлицом, внимательно, в упор смотрел на музыканта. Рябоватый седойполковник, начальник артиллерии дивизии, наморщив лоб, отчего лицо егоказалось недобрым, смотрел на лежащую перед ним карту, и лишь по грустныммилым глазам его видно было, что карты он не видит, слушает. Бельскийбыстро писал донесение в штаб армии; он, казалось, был занят только делом,но писал он, склонив голову и повернув ухо в сторону скрипача. А поодальсидели красноармейцы - связные, телефонисты, писаря, и на их изнеможенныхлицах, в их глазах было выражение серьезности, какое возникает на лицекрестьянина, жующего хлеб. Вдруг вспомнилась Крымову летняя ночь - большие темные глаза молодойказачки, ее жаркий шепот... Хороша все же жизнь! Когда скрипач перестал играть, стало слышно тихое журчание, - поддеревянным настилом бежала вода, и Крымову показалось, что душа его - воттот самый невидимый колодец, который стал пуст, сух, а теперь потихонькувбирает в себя воду. Полчаса спустя скрипач брил Крымова и со смешащей обычно посетителейпарикмахерских преувеличенной серьезностью спрашивал, не беспокоит лиКрымова бритва, щупал ладонью - хорошо ли выбриты крымовские скулы. Вугрюмом царстве земли и железа пронзительно странно, нелепо и грустнозапахло одеколоном и пудрой. Родимцев, прищурившись, оглядел попрысканного одеколоном и напудренногоКрымова, удовлетворенно кивнул и сказал: - Что ж, гостя побрил на совесть. Теперь меня давай обработай. Темные большие глаза скрипача наполнились счастьем. Разглядывая головуРодимцева, он встряхнул беленькую салфеточку и произнес: - Может быть, височки все-таки подправим, товарищ гвардиигенерал-майор?

Дата добавления: 2015-06-28