КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Annotation 3 страница. — Ну, так лежи думай о будущем— Ни в чем. Иди спать. — Мне не спится. — Ну, так лежи… думай о будущем. — Но я хотел поговорить! — стал злиться Егор. — Хотел задать пару вопросов… — Завтра поговорим. Какие вопросы ночью? — Один вопрос! — вконец обозлился Егор. — Больше не задам… — Любка, возьми чего-нибудь… Возьми сковородник, — раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспанный. — У меня пестик под подушкой, — сказала Люба. Егор пошел на место. — Поше-ол… На цыпочках. Котяра, — сказала еще старуха. — Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу. — Фраер!.. — злился шепотом Егор за цветастой занавеской. — Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой! Он полежал тихо… Перевернулся на другой бок. — Луна еще, сука!.. Как сдурела. — Он опять перевернулся. — Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спрашивается? — Не ворчи, не ворчи там, — миролюбиво уже сказала старуха. — Разворчался. И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитировал: — Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не состоялся. — Пауза. И потом в тишину из-за занавески полетело еще — последнее, ученое: — Лихтенберг! Афоризмы! Старик перестал храпеть и спросил встревоженно: — Кто? Чего вы? — Да вон… ругается лежит, — сказала старуха недовольно. — Первое место не занял, вишь. — Это не я ругаюсь, — пояснил Егор. — А Лихтенберг. — Я вот поругаюсь, — проворчал старик. — Чего ты там? — Это не я! — раздраженно воскликнул Егор. — Так сказал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит. — Тоже, наверно, булгахтер? — спросил старик не без издевки. — Француз, — откликнулся Егор. — А? — Француз! — Спите! — сердито сказала старуха. — Разговорились. Стало тихо. Только тикали ходики. И пялилась в окошки луна.
Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал: — Так, Любовь… Еду в город заниматься эки… ров… экипировкой. Оденусь. Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор. — Ехай, — сказала она тихо. — А чего ты так смотришь? — Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от возможной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грустить не умел — он нервничал. — Как? — Не веришь мне? Люба долго опять молчала. — Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашиваешь — верю, не верю?.. Верю я или не верю — тебя же это не остановит. Егор нагнул свою стриженую голову. — Я бы хотел не врать, Люба, — заговорил он решительно. — Мне всю жизнь противно врать… Я вру, конечно, но от этого… только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет. — Спасибо за правду, Егор. — Ты хорошая, — вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. — Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. — Егор положил свою руку на руку Любы. — Останусь один и спрошу свою душу. Мне надо, Люба. — Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу… — У Любы и теперь на глазах выступили слезы. — Но худого слова не скажу. Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез. — Так… Все, Любовь. Больше не могу — тяжело. Прошу пардона.
И вот шагает он раздольным молодым полем… Поле непаханое, и на нем только-только проклюнулась первая остренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, — решительно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел — как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого. И вдруг за ним — невесть откуда, один за одним — стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспевают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор — шагает. А за ним толпа все прибывает… И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы: — Ну, будет уж! Будет! Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы… И Губошлеп пропал. …А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли автобус или какая-нибудь попутная машина — до города. Одна грузовая показалась вдали.
Работалось и не работалось Любе в тот день… Перемогалась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда отдоились, молоко увезли и они выходили со скотного двора: — Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. — Сказала и сама подивилась. — Ну, надо же! Болит и болит душа — весь день. — Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то? — Сам, говорит, не знаю. — Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! «Сам не знаю». У него жена где-нибудь есть. Что говорит-то? — Не знаю. Никого, говорит, нету. — Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел… Ну, паразит!.. — И Верка, коротконогая живая бабочка, по секрету, негромко рассказала: — Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал — голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. — И Верка мелко-мелко засмеялась. — И когда успела-то? — удивилась опять Любка своим мыслям. — А? — не поняла Верка. — Да когда, говорю, успела-то? Видела-то… всего сутки. Как же так? Неужели так бывает? — Он за что сидел-то? — За кражу… — И Любка беспомощно посмотрела на подругу. — Шило на мыло, — сказала та. — Пьяницу на вора… Ну и судьбина тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А ну-ка да его опять воровать потянет? Что тогда? — Что тогда? Посадют. — Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли? — А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой противно… Вот болит и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала — сутки. Правда, он целый год письма слал… — Да им там делать-то нечего, они и пишут. — Но ты бы знала, какие письма!.. — Про любовь? — Да нет… Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт стриженый. Так напишет — прямо сердце заболит, читаешь. И я уж и не знаю: то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа — и все.
А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде. Перво-наперво он шикарно оделся. Шел по улице небольшого деревянного городка, по деревянному тротуару, в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах. Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и несколько слов привета. Подал бланк, облокотился возле окошечка и стал считать деньги. — «Деньги передашь Губошлепу», — прочитала девушка в окошечке. — Губошлеп — это фамилия, что ли? Егор секунду-две думал. И сказал: — Совершенно верно, фамилия. — А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фамилия!.. — Бывают похуже, — сказал Егор. — У нас в тресте один был — Пистонов. Девушка подняла голову. Она была очень миленькая девушка, глазастенькая, с коротким тупым носиком. — Ну и что? — Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. — Егор был серьезен. Он помнил, что он в шляпе. — Ну, и… нормальная фамилия. — Вообще-то нормальная, — согласился Егор. И вдруг забыл, что он в шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. — Скажите, пожалуйста, — сунулся он в окошечко, — вот я приехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут никаких знакомых… — Ну и что? — не поняла девушка. — У вас есть молодой человек? — прямо спросил Егор. — А вам что? — Тупоносенькая вроде не очень удивилась, а даже оставила работу и смотрела на Егора. — Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь уникальное турне по городу? — Гражданин!.. — строго повысила голос девушка. — Вы не хамите тут! Вы деньги переводите? Вот и переводите. Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо было оставлять работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные штучки-дрючки? — И сразу на арапа берут! — негромко возмутился он. — «Гражданин!..» Какой я вам гражданин? Я вам — товарищ и даже друг и брат. Девушка опять подняла на него большие серые глаза. — Работайте, работайте, — сказал Егор. — А то только глазками стрелять туда-сюда! Девушка хмыкнула и склонилась к бланку. — Шляпу, главное, надел, — не удержалась и сказала она, не глядя на Егора. И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела. — Шалашовки, — ругался Егор, выходя с почты. — Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Краковяк!.. — Он зашагал к вокзальному ресторану. — Польку-бабочку! — Егор накалял себя. В глазах появился тот беспокойный блеск, который свидетельствовал, что душа его стронулась и больно толкается в груди. Он прибавил шагу. — Нет, как вам это нравится! Марионетки. Красные шапочки… Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. — Дальше он и вовсе бессмысленно бормотал, что влетит в голову: — Тарьям-па-пам, та-рьям па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам…
В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку, официанту, бумажку в двадцать пять рублей и сказал: — Спасибо. Сдачи не нужно. Официант даже растерялся… — Очень благодарен, очень благодарен… — Ерунда, — сказал Егор. И показал рукой, чтоб официант присел на минуточку. Официант присел на стул рядом. — Я приехал с золотых приисков, — продолжал Егор, изучая податливого человечка, — и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак? Официант машинально оглянулся… — Ну, я грубо выразился… Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку. — Егор вынул из кармана довольно толстую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок. — А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите? Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше. — Сергей Михайлович. — А? Михайлыч… Нужен праздник. Я долго был на Севере… — Я, кажется, придумал, — сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он внимательно подумал. — Вы где остановились? — Нигде. Я только приехал. — По всей вероятности, можно будет сообразить… Что-нибудь, знаете, вроде такого пикничка — в честь прибытия, так сказать. — Да, да, да, — заволновался Егор. — Такой небольшой бардак. Аккуратненький такой бардельеро… Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне что-то с первого взгляда понравились! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои деньги! Михайлыч искренне посмеялся. — А? — спросил Егор. — Чего смеешься? — О'кей! — весело сказал Михайлыч. — Ми фас понъяль.
Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Михайлыч, и заходила и что-то тихонько спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске. — Але-е! Любаша!.. — кричал Егор. — Я говорю: я в военкомате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь допоздна. Да, да. — Егор кивнул Михайлычу. — Да, Любаша! Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора. И когда был рядом, громко крикнул: — Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?! Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал разговаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал. — Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже ночевать, наверно. Да, да… Егор долго слушал и «дакал». И улыбался, и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: — Беспокоюсь, говорит. И жду. — Жди-жди, дол… — подхватил было угодливый Михайлыч, но Егор взглядом остановил его. — Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!.. — Ну, дает! — прошептал в притворном восхищении Михайлыч. — Волнуюсь, говорит!.. — И опять засмеялся. Бессовестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он старался. — Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике… Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!.. — У Егора это рванулось так искренне, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех. — До свидания, дорогая моя! До свидания, целую тебя… Да я понимаю, понимаю. До свидания. Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча — смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жестокость, строптивость. — Да… — сказал Егор, очнувшись. — Ну что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там? — Все готово. — Халат нашли? — Нашли какой-то… Пришлось к одному старому артисту поехать. Нет ни у кого! — А ну? Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся. — Больше нигде нету, — оправдывался Михайлыч. — Хороший халат, — похвалил Егор. — Н-ну… как я велел? Михайлыч вышел из комнаты. Егор прилег с сигаретой на диван. Михайлыч вошел и доложил: — Народ для разврата собрался! — Давай, — кивнул Егор. Михайлыч распахнул дверь… И Егор в халате, чуть склонив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратничать.
«Развратничать» собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и женщины, но какие-то все на редкость некрасивые, несчастные. Все сидели за богато убранным столом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторопел, но вида не подал. — Чего взгрустнули?! — весело и громко сказал Егор. И пошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех. — Да, — не удержался он. — Сегодня мы оторвем от хвоста грудинку. Ну!.. Налили. — Мил человек, — обратился к нему один из гостей, пожилой, старик почти, — ты объясни нам: чего это мы праздноваем-то! Случай какой… или чего? Егор некоторое время думал. — Мы собрались здесь, — негромко, задумчиво, как на похоронах, начал Егор, глядя на бутылки шампанского, — чтобы… — Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряжения. — Братья и сестры, — проникновенно сказал он, — у меня только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их скажу. — Егор говорил серьезно, напористо, даже торжественно. Он даже немного прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех. — Весна… — продолжал он. — Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые… — Егор чего-то вовсе заволновался и замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало. — Троица скоро, чего же, — сказал кто-то за столом. — Можно идти и идти, — продолжал Егор. — Будет полянка, потом лесок, потом в ложок спустился — там ручеек журчит… Я непонятно говорю? Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! — Егор всерьез на себя рассердился. И стал валить напропалую — зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных. — Вот вы все меня приняли за дурака — взял триста рублей и ни за что выбросил. Но если я сегодня люблю всех подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя… как корова, когда она отелится. Пусть пикничка не вышло — не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, — я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг друга! — Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. — Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?! Я не понимаю вас… — Егор прошелся по-за столом. — Не понимаю! Отказываюсь понимать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами… Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит, я… не знаю, мне будет тяжело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно! Вот штука-то… — неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор. Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: — Взяли в руки по бутылке шампанского… взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там проволочки такие есть, — стреляйте! Все задвигались, заговорили… Под шум и одобрение захлопали бутылки. — Наливайте быстрей, пока градус не вышел! — распорядился Егор. — А-а, правда, — выходит! Давай стакан!.. Подай-ка стакан, кум! Скорей! — Эх, язви тебя!.. Пролил маленько. — Пролил? — Пролил. Жалко — добро такое. — Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают. — Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются… — Ух, а шипит-то! — Милые мои! — с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. — Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все больше и больше люблю вас! На Егора стеснялись открыто смотреть — такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры. — Выпили! — сказал Егор. Выпили. — С ходу — еще раз! Давай! Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник — дармовой. — Ух ты, все шипит и шипит! — Но счас уже поменьше. Уже сила ушла. — Но вкус какой-то… не пойму. — Да, какой-то неопределенный. — А? — На вид — вроде конской мочи, а вкус какой-то… неясный. — А чего-то оно в горле останавливается… Ни у кого не останавливается? — Да, распирает как-то. — Ага! И в нос бьет! Пей — хорошо! — А вот градус-то и распирает. — Да какой тут, к черту, градус — квас. Это газ выходит, а не градус. — Так, оставили шампанское! — велел Егор. — Взяли в руки коньяк. — А мы куда торопимся-то? — Я хочу, чтобы мы песню спели. — Э-э, это мы сумеем! — Взяли коньяк! Взяли коньяк. Тут уж — что велят, то и делай. — Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, — дам бутылкой по голове. Выпили! Выпили. — Песню! — велел Егор. — Мы же не закусили еще… — Начинается… — обиженно сказал Егор и сел. — Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!.. Некоторые — совестливые — отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора. — Да ешьте, ешьте! Чего вы?.. — Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь. — Не захмелею. Ешьте. — Ну, язви тебя-то! — громко возмутился один лысый мужик. — Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, например, не могу без закуси, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю. — Ну и ешьте!
А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали. — Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? — хотела понять старуха. Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил… Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?» — Любк? — Ну? — Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо! — Нет, наверно, если он говорит, что ночует там… — Да он наговорит, только развесь уши. — Я думаю так, — решил старик, — ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь — там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда. — Да он же и говорит! — обрадовалась Люба, — Ночую, говорит, здесь на диване… — Да все учериждения на ночь запираются! — стояла на своем старуха. — Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет… — Ну, мама!.. И старик тоже скосоротился на такую глупость. — На кой она ему черт нужна, печать? — Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.
Егор налаживал хор из «развратников». — Мы с тобой будем заводить, — тормошил он лысого мужика, — а вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он…
Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла. — Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так «бом-бом». — Дак ты махнул, а сам поешь… — Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине… И я запел потихоньку. А вы свое: «бом-м, бом-м». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, — это не ваше дело. — Вроде в тюрьме человек сидит — тоскует, — подсказал Михайлыч. — Или в плену где-нибудь. — В плену какие церкви? — возразили на это. — Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно — церква, с колоколом. Верно же, Георгий? — Да пошли вы!.. Только болтать умеете, — вконец рассердился Егор. — Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят… Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?! — Ну, давай. Ты не расстраивайся. — Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы… Ну, пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он…
— Бо-м, бо-ом, бо-о-ом… — вразнобой «забили на колокольне», все спутали и погубили. Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно: — Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть. Группа «бом-бом», да все, кто тут был, растерянно помолчали… Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести. — Чего он? — А вы уже тоже — «бом-бом» не могли спеть! — упрекнул всех Михайлыч. — Чего там петь-то! — Да разнобой вышел… — Это Кирилл вон… Куда зачастил? — Кто зачастил? — оскорбился Кирилл. — Я пел нормально — как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо. — А кто зачастил? — Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, — он же велел гулять. — Оно, конечно, того… вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было? Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч. — Георгий, ты уж прости — не вышло у нас… с колоколами-то. Егор помолчал… И капризно спросил: — А почему они все такие некрасивые? Михайлыч даже растерялся. — Дак это… Георгий, красивые-то все — семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел. Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость. — Ты можешь такси вызвать? — Могу. — До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! — Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук. — А зачем в Ясное-то? — У меня там друг. — И опять стал взволнованно ходить. — Душа у меня… наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей? — Пятнадцать. С нами — семнадцать. А что? — Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю. — Да что ты, Георгий!.. И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку — в село, к Любе. «Ну, что это, что это? — пытал себя Егор. — Что это я?» Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки. — Ну, как там… насчет семейной жизни? — спросил он таксиста. — Что пишут новенького? — Где пишут? — не понял тот. — Да вообще — в книгах… — В книгах-то понапишут, — недовольно сказал таксист. — В книгах все хорошо. — А в жизни? — А в жизни… Что, сам не знаешь, как в жизни? — Плохо, да? — Кому как. — Ну, тебе, например? Таксист пожал плечами — очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон. — Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? — изумился Егор. — А чего мне тут — хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя? — Да где уж ублажать! Ублажать — это ты свою бабу ублажай. И то ведь — суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: «Отойди, от тебя козлом пахнет». Таксист засмеялся. — Что, тебе говорили так? — Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло. Таксист глянул на Егора, но смолчал. А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, — все в голове спуталось из-за этой Любы. Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил машину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота — в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко — босиком — прошли по сеням, и голос Петра спросил: — Кто там? — Я, Петро. Георгий, Жоржик… Дверь открылась. — Ты чего? — удивился Петро. — Выгнали, что ли? — Да нет… Не хочу будить. Ты когда-нибудь «Рэми-Мартин» пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора. — Чего? — «Рэми-Мартин». Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане? — Пошто в бане-то? — Чтоб не мешать никому. — Да пойдем на кухне сядем… — Не надо! Не буди никого. — Ну, дай я хоть обуюсь… Да закусить вынесу чего-нибудь. — Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка.
В бане, в тесном черном мире, лежало на полу — от окошечка — пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку. — Чего домой-то не пошел? — не понимал Петро. — Не знаю. Видишь, Петро… — заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. — Видишь — коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо! Петро достал из кармана старых галифе два стакана. Помолчали. — Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю. — Ну, не говори. Наливай своего дорогого… Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет. — Да не пахнет он клопами! — воскликнул Егор. — Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет? — Дорогой, может, и не пахнет. А такой… нормальный пахнет.
Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще — тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо. И вдруг в тишине этой из бани донеслось: Сижу за решеткой В темнице сырой… —
завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так — до слез — складно и грустно: Вскормленный в неволе орел молодо-ой; Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом, Кровавую пищу клюет под окном…
Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так — увязался с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Люба очень радовалась, что он пошел с ней, — у нее было светлое настроение. И утро было хорошее — с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись. — Чего загрустил, Егорша? — спросила Люба. — Так… — неопределенно сказал Егор. — В баню зачем-то поперлись. — Люба засмеялась. — И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился: — Чего? — Да там же черти! В бане-то… Они там и водются. Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу… И погладил ее по спине. У него это нечаянно вышло. — Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти… Я их знаю! — Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я думала, это мой Коленька преподобный приехал… — Какой Коленька? — Да муж-то мой. — А-а. А он что, приезжает иногда? — Приезжает, как же. — Ну? А ты что? — Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трезвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает.
Дата добавления: 2015-06-28; Просмотров: 394; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |