Книга вторая 14 страница

– Принеси вожжи, – попросил отец.

– Где они?

– В сенях.

Андрей принес вожжи и, разбирая их, сказал негромко:

– Тять, я уйду из дома.

Ефим в это время затягивал супонь, положив широкое колено на клешню хомута. Андрей видел, как дрогнули руки отца, большие рабочие руки… Некоторое время подрожали, потом привычно захлестнули супонь петлей.

– Обиделся?

Посмотрели друг на друга… Обветренные, с трещинками губы отца мелко прыгали. Он хотел улыбнуться и не мог – не получилось. Смотрел серьезно, с горьким упреком. Андрей отвернулся, зашел с другой стороны лошади, пристегивая вожжину, сказал твердо:

– Трудно нам вместе будет. Сам видишь.

– Не пори дурочку, – сказал отец, пробуя успокоиться. – Выдумал черт‑те что…

Андрей перебил его:

– Не надо, зря это все…

– Что зря?

– Уйду ведь все равно.

У отца тяжело опустились руки. Он нагнул голову и двинулся на сына – большой, страшный и жалкий.

– Уйди пока… Отойди, а то зашибу! – глухо попросил он.

Андрей отошел в сторону.

Ефим сел на край дрожек, склонился, зажав в колени руки. Его трясло. Он дышал глубоко, с хрипом. Труднее всего справлялись Любавины с гневом.

Долго молчали. Андрею жалко было отца.

– Иди сядь со мной, – сказал Ефим, не поднимая головы.

Андрей подошел, присел на край дрожек.

Ефим помолчал еще и заговорил тихо:

– Сынок… – ему трудно было говорить. – Я же тебе добра хочу, как ты не поймешь!… Ты же сознательный… Я все время думал про это: вырастет Андрей, выучу его, большим человеком станет. Ведь мы же умные – порода наша. Старший брат у тебя был умница, да и Пашка… что он, дурак, что ли? Только поздно уж ему сейчас учиться. Когда надо было – то война шла, то голодуха, то армия подоспела… Не до учебы было. А тебе‑то сейчас – самое время! Все есть: деньги есть, голова на плечах есть, молодой – учись! Нет, он взял и всю мою мечту нарушил к чертям собачьим, – голос Ефима подсекался, вздрагивал. – Ты вот обиделся, что я ударил. А мне не обидно? Ты глянь!… – показал сыну широкие бугристые ладони. – Весь век работаю, а для чего? Имею я право хоть под конец жизни на счастье свое поглядеть? А? Да для чего же тогда вся партия ваша, для чего вы сами толкуете про светлую жизнь, если я этой самой светлой жизни даже во сне не видел? А я бы выучил тебя и помер спокойно. Ехай, сынок, учись. Согласись со мной. И власть к тому же призывает. Ты посмотри, какие свистульки учатся! Она, может, всю жизнь лаптем щи хлебала, а поехала, выучилась – на нее и поглядеть любо. И отцу с матерью радость. А ты… Ехай – на судью или на доктора. Сам после спасибо скажешь… – Ефим кашлянул, полез в карман за кисетом. – Привязался с какой‑то работой!… Разве ж она уйдет от тебя? Наработаешься еще. Я тебя еще пять лет кормить и обувать буду – учись. Сейчас время хорошее… Плюнь на все. Трактористом или дизелистом этим любой дурак сумеет. Не зря я тебе говорю, Андрей, не плохого желаю… Ты поверь мне, я уж век доживаю. Сейчас не ранешная жизнь. Ну как?

– Тять…

– Ну?

– Я тебя хоть немного понимаю, но ты совсем не хочешь. Ты послушай меня‑то…

Ефим игранул желваками, отвернулся, подстегнул коня. Дрожки дернулись… Андрей соскочил с них и остался стоять посреди двора.

Дрожки протарахтели по переулку, свернули на улицу и пропали за плетнями. Только вздернутая голова мерина виднелась еще некоторое время между кольев, потом и она скрылась.

Андрей пошел в дом.

…Вечером того же дня у них состоялся еще один разговор.

– Уходить все же хочешь? – спросил отец.

– Уйду.

– Опозорить захотел на старости лет?… Спасибо, сын.

– Ты же видишь…

– Вижу! Слова уже отцу нельзя сказать… Вольные шибко стали. А что я тут буду делать один‑то? Выть по‑собачьи?

– Тогда не мешай мне.

– Живи как умеешь… – Ефим махнул рукой. – Больно мне надо.

Андрей остался в родительском доме.

Гудели на полях тракторы, лязгали многокорпусные плуги, резали благодатную алтайскую землю… Скопища грачей и воронья кормились по пашням, по маслянисто‑черным пластам.

Гул тракторный не прекращался и ночью. Ровный, баюкающий, он нависал над селом с вечера и до самой зари на одной ноте, нисколько не тревожа ночной тишины. Иногда только прерывался, иногда там что‑то стреляло… А иногда несколько тракторов ползало около самого села, и тогда рев их железных утроб становился ощутимее, в крайних домах дребезжали окна.

Медленно блуждали по пашне одинокие огоньки. Там и здесь горели костры.

Родионов бывал теперь в Баклани наездами. Зеленая райкомовская «Победа» носилась по району, буксовала на дорогах…

… В тот день поднялись чуть свет. Побывали в Краюшкине, в Лебяжьем, в Верх‑Катунске… Часам к трем поехали в Баклань.

Кузьма Николаевич сидел рядом с Иваном, курил, думал о чем‑то.

На подъеме, перед Бакланью, машина забуксовала. Иван долго раскачивал ее, пытался с ходу выскочить из вязкой ловушки – безуспешно. Он вылез и пошел рубить кустарник. Родионов тоже вышел.

– Выезжай, я вон там тебя подожду, – сказал он, показывая вперед.

Иван нарубил веток, накидал под колеса, выехал. Подъехал к Родионову.

Родионов стоял и смотрел на Баклань; все село отсюда было как на ладони. Иван открыл дверцу.

– Поедем?

– Иди сюда, – сказал Кузьма Николаевич.

Иван подошел к нему.

– Ничего? – Родионов кивнул на село.

– Что? – спросил Иван.

– Вот сюда я угрохал всю жизнь, – с непонятным удовольствием сказал Родионов, продолжая разглядывать село.

– Говорят, разрослось оно здорово, – поддакнул Иван.

– Не в этом дело…

Иван посмотрел на Родионова; тот стоял, заложив руки за спину, с веселым любопытством, с каким‑то даже изумлением смотрел на село.

– Да‑а… много всякого было, – сказал он. Долго после этого молчал. Потом решительно сказал: – Едем.

В машине Родионов опять курил и опять думал о чем‑то.

– Сколько тебе сейчас? – спросил он вдруг.

– Годков‑то? Тридцать третий.

Кузьма Николаевич посмотрел на Ивана… Усмехнулся. Ничего не сказал больше. Молчали до самого райкома.

Когда подъехали к райкому, Кузьма Николаевич посмотрел на часы, пощелкал в раздумье по стеклышку циферблата.

– Никуда не уходи… Дождемся Ивлева – он должен быть сейчас, – поедем в Усятск. Заправь машину.

– Есть.

Родионов ушел в райком.

Иван съездил в РТС, залил полный бак, сменил масло и опять приехал к райкому. И пошел в приемную Родионова – потрепаться с хорошенькой секретаршей Зоей.

Когда в приемкой никого не было, Зоя с удовольствием беседовала с Иваном, то и дело хихикала негромко и всякий раз при этом поднимала кверху пухлый пальчик и смотрела на кабинет Родионова.

В приемной было пусто. Даже Зои не было.

Иван уселся на мягкий диван, закурил.

Зоя пришла через несколько минут, просияла, увидев Ивана, сделала рукой жест – «сейчас», вошла с бумагами в кабинет.

Родионов уже вовсю работал. Когда открылась дверь, Иван услышал его недовольный густой басок – он говорил с кем‑то по телефону.

Зоя вышла из кабинета, села за свой столик. Улыбнулась Ивану.

– Как съездили?

– Хорошо.

– А у нас тут новость.

– Какая?

Под столом коротко звякнул звонок. Зоя встала, сделала Ивану тот же знак – «сейчас», вошла к Родионову. Тут же вышла и стала созваниваться с Усятском. Созвонилась, стала по всему Усятску разыскивать тамошнего председателя колхоза. Председателя нигде не было.

– А заместитель?

Из колхозной конторы ответили, что за ним побежали. Через несколько минут заместитель пришел.

– С вами будет говорить товарищ Родионов, – сказала Зоя строго и нажала пальчиком кнопку на столе. Сказала в трубку: – Пожалуйста, Кузьма Николаевич, это заместитель, председатель в поле, – положила трубку и опять улыбнулась. – К нам карлики приехали.

– Какие карлики?

– Ну, карлики!… С цирком. Цирк приехал, и с ним карлики. Я двоих видела давеча. Интересно до чего!… Один пожилой уже, серьезный…

В этот момент в приемную вошел огромный детина со свирепым выражением на красном лице. Брезентовый плащ его, задубевший от степных ветров, от дождей и от солнца, сердито громыхал.

– Здесь? – спросил он, не останавливаясь.

– Одну минуточку! – вскинулась Зоя, но детина уже распахнул дверь.

– Вот что, – угрожающе загудел он с порога, – мне эти шутки, Кузьма Николаевич, сильно не по нутру!

– Какие шутки? – спросил Родионов.

– Людей взяли?

– Взял.

Детина сорвался на крик:

– Так с кем же я сеять‑то буду? Вы что тут!… Совсем уж?!

Родионов прищурил усталые глаза.

– Во‑первых, не ори, во‑вторых, выслушай…

– Я не ору! – грохотнул детина. – А сеять отказываюсь. Все!

Секретарь крепко припечатал к столу широкую ладонь.

– Ты можешь не кричать, бурелом?! На кого ты кричишь?

– Отдайте людей.

– Ни одного человека. Люди твои наводят мост, ты знаешь об этом. Ты знаешь, что без моста нам всем хана. Чего же ты кричишь? Сеять он не будет!… Турусишь чего попало.

– Кузьма Николаевич, – взмолился детина, – отдай людей. Мне без них хоть живьем в могилу лезь и закапывайся. Пусть лебяжинцы сами наводят, раз они не позаботились загодя. Что я им, стройбат, что ли? Или Николай‑угодник?

Секретарь смотрел на детину темными немигающими глазами.

– Я думаю у тебя еще десять человек взять, – сказал он серьезно. – У тебя положение лучше, чем у других, не прибедняйся. Как думаешь?

Детина сразу обмяк, грузно опустился на диван и стал вытирать фуражкой могучий загривок.

– Без ножа режут… Только начнешь малость подниматься, тебя опять – раз! – колуном по башке. А план давай!

– До завтра еще десять человек надо… Они хотят ночью работать с кострами.

– Только наладишься, понимаешь, только начнешь шевелиться – раз, палку в колеса. Тц… – детина горестно покачал головой. – Ну, ладно… пойду. Буду выкручиваться как‑нибудь. – Он встал и пошел к двери.

– А как насчет этих десяти? – спросил Родионов.

– А?

– Десять человек, говорю, еще надо.

Детина сделал вид, что оценил «шутку» секретаря, криво усмехнулся на прощание и выскользнул из кабинета.

Зоя встала и прикрыла за ним дверь кабинета.

– Никакой культуры у людей!… Прет, как в лесу.

А Ивану сделалось вдруг стыдно. Стыдно стало за то, что сидит он на мягком диванчике, покуривает «Беломорканал», болтает с девкой и ни о чем не заботится, не волнуется, не переживает… Последнее время его что‑то частенько стала покалывать совесть.

Трепаться с Зоей расхотелось. Он встал и хотел идти к машине, но в этот момент в приемную почти вбежала Майя Семеновна. Заплаканная… Мельком, отсутствующим взглядом посмотрела на Ивана, на Зою и прямо прошла в кабинет.

Зоя значительно посмотрела на Ивана.

– Чего это она? – спросил Иван.

Зоя так же значительно промолчала.

– А?

– Семейная драма, – не выдержала Зоя. – Ее муж, учитель, спутался с Марией Кузьминичной. А Майя Семеновна – в положении. Да и вообще это дико, хоть бы она и не была в положении. Верно ведь?

Иван не знал, верить Зое или нет. То есть он ей верил, но настолько это было чудовищно, так неожиданно, что сразу не укладывалось в голове.

Майя вошла в кабинет, села на диван и заплакала, склонившись к коленям.

Родионов растерянно смотрел на нее.

– Вот вы, Кузьма Николаевич… – заговорила Майя, пытаясь унять слезы. – Вы говорили, чтобы мы приходили к вам, если что… Вот я и пришла, – она опять склонилась к коленям, закрыла ладонями лицо, затряслась.

– А что случилось‑то?

– Мне не к кому больше, поэтому я к вам… Не жаловаться, а просто… Так трудно сейчас, так трудно…

– Дома что‑нибудь? С мужем?

– Да… Он связался с дочерью вашей. Я никогда не думала, что он такой. Я думала, он любит меня. Боже, до чего трудно!… – Майя посмотрела мокрыми, по‑детски растерянными глазами на Родионова. У Родионова от жалости, от горя и от стыда вступила в сердце резкая боль. Он встал, потом сел, расслабил тело, чтобы унять боль. Она не унималась. Было такое ощущение, будто сердце какой‑то своей нежной частью зацепилось за ребро… Он незаметно пошевелил левым плечом, положил левую руку на стол – боль не унималась.

– Давно они?…

– Говорят, давно.

– Он сам сказал?

– Нет… Он трус, он, оказывается, совсем‑совсем не такой. Он стал кричать на меня…

– А чего ты плачешь?

– Мне просто стыдно… Я просто растерялась. Я сейчас не знаю, что делать…

– Ничего не надо делать. Тут ничего не сделаешь, – Родионов глубоко вздохнул – боль не проходила. – Не показывай никому, что у тебя горе. Ему особенно. Ничего страшного нет, – он встал, начал небыстро ходить по мягкому ковру. – Это даже к лучшему, что он сейчас раскрылся.

– У меня ребенок будет.

Родионов долго молчал. Ходил.

– Тем более тебе надо спокойней быть. А то родишь какого‑нибудь психопата… Все в жизни бывает. Трудно бывает, – Родионов опять незаметно вздохнул и сел на место. – Так трудно бывает, что глаза на лоб лезут. Но убиваться, показывать слабость свою – это последнее дело. Плюнь на все, держись, другого выхода все равно нету.

Майя справилась наконец со слезами, сидела, безвольно опустив на колени руки, смотрела на белый платочек, который держала в руках, шмыгала носом, слушала.

– У тебя жизнь только начинается, – говорил негромко Родионов. – Много будет всякой всячины – и хорошего и плохого… – говорил, успокаивал, и непонятно, кого успокаивал: женщину или себя. Он чудовищно устал за эти десять‑пятнадцать минут, даже постарел. – Плохого иногда больше бывает. Но на то мы и люди, чтобы не сдаваться… Так что не плачь.

Вошел Ивлев, внес в кабинет запах талой земли, унавоженных дорог и бензина – он гонял по району на мотоцикле. Грязный. Веселый.

– Здравствуйте!

– Здорово.

– Здравствуйте, – Майя посмотрела на Ивлева и опять склонилась к платочку, опять затряслась.

Родионов встал.

– Вечером я приду к вам. Успокойся. Вечером обо всем поговорим.

– Хорошо, – Майя наспех вытерла слезы и вышла из кабинета, не посмотрев на секретарей.

– Что с ней? – спросил Ивлев.

Родионов отошел к окну, заложил руки за спину и стал смотреть вниз, во двор райкома. Ивлев стоял сзади и требовал ответа. Всю жизнь, с молодых лет, люди так или иначе требуют у него ответа.

– Ты ее мужа знаешь? – спросил он, не оборачиваясь.

– Учитель? Знаю. Говорят, хороший учитель, хвалят его.

– А насчет быта?

– Не знаю, не слышал ничего. Семейный разлад?!

– Разлад, – Родионов прошел к столу, сел на свое место, потрогал ладонями виски. Сказал, не глядя на Ивлева: – В Усятск один поедешь. Я, кажется, заболел.

Ивлев стоял посреди кабинета – руки в карманах, грудь вперед; поза вызывающе спокойная, а в глазах смятение, и левое нижнее веко заметно дергается – о чем‑то стал догадываться.

– А что за разлад у них?

– Не знаю… Муж с кем‑то связался, с другой.

– С кем?

– Не знаю. Вечером пойду к ним… узнаю, – Родионов упорно не смотрел на второго секретаря. Смотрел на телефон – ждал, что кто‑нибудь позвонит, спасет. Было очень тяжело. Жалко было Ивлева, жалко Майю, больно и стыдно за дочь… Невмоготу было. И никто не звонил. – Поедешь, я говорю, в Усятск без меня.

– Ладно. А что с тобой?

– Черт его знает… голова что‑то.

– Ладно… Я поехал тогда, – Ивлев пошел к двери, остановился, взявшись за ручку. – А поедешь… к этим‑то?

– Схожу.

– Надо сходить, – согласился Ивлев.

– Заверни по дороге в Лебяжье. Там мост наводят, побудь с людьми. – Родионов посмотрел на Ивлева; Ивлев все еще держался за ручку двери, смотрел на него. Родионов опустил глаза.

– Ладно, – сказал Ивлев.

Иван все еще сидел в приемной. Зоя, ужасно смущаясь, рассказывала, как школьная уборщица нечаянно застала учителя с Марией Кузьминичной… Позор, такой позор – педагоги!…

«Что с ней происходит?», – думал Иван. Он, не понимая в данном случае Марию, не верил в ее любовь к этому учителю.

Из кабинета вышел Ивлев, бросил на ходу Ивану:

– Поедем.

…Ивлев сел сзади. Иван видел в зеркальце его лицо – серое, с горестными, злыми глазами. Губы плотно сжаты. «Знает», – подумал Иван.

– Куда?

– В Усятск.

Поехали. Иван еще раз поймал в зеркальце лицо Ивлева; Ивлев смотрел прямо перед собой.

«Сволочь, – подумал Иван о Марии. – Самая обыкновенная сволочь». До щемления в сердце стало жалко Ивлева. Он бы помог ему сейчас, если б мог помочь.

Выехали за село.

– Останови здесь, – сказал Ивлев.

Иван остановился.

– Я выйду… А ты вернись назад. Только в райком не езди. Поставь машину в гараж и иди домой. Мне нездоровится малость… Я побуду здесь пока, – Ивлев вылез из машины и пошел через кустарничек к реке.

Иван развернулся и погнал обратно в Баклань.

«Сволочь. Если уж так требуется кусать кого‑нибудь, так кусала бы себя. Как змея».

Пашка был дома, копался в моторе старенькой своей полуторки.

– Чего ты? – спросил Иван.

– Да вон!… – обиженно воскликнул Пашка и кивнул на кабину. – Номера начала выкидывать.

– Пора уж… Ей, наверно, в субботу сто лет будет.

Пашка опять полез было в мотор.

– Слышь… муж‑то Майи с дочерью секретарской снюхался, – Иван сказал это с каким‑то нехорошим, неприятным злорадством – так, будто собственная его жена «снюхалась» с известным хлюстом и подонком. Сказал и вопросительно смотрел на Пашку, точно ждал, что тот объяснит ему, как это могло случиться.

Пашка повернул к нему голову, долго молчал.

– Да?

– Да.

Дальше Пашка повел себя странно: он как будто знал заранее, что этим все кончится, как будто никогда в том и не сомневался – в непрочности любви учителя к Майе…

– Ну вот, пожалуйста! – сказал он. Положил ключи на капот, спрыгнул на землю. – Я всю жизнь говорил: не присылайте вы к нам этих обормотов! Для чего они здесь нужны? Ответь мне на один вопрос: для чего они здесь нужны? – разглагольствуя, Пашка по привычке стал ходить взад‑вперед. – Для чего? Интеллигентов не хватает? У нас своих девать некуда… А учителя этого я давно понял. Он же тихушник. Алкоголик. Это же страшный народ. Я уверен, что он неспроста сюда приехал: он кого‑нибудь искалечил там по пьянке, его по глазам видно…

– Будет тебе, – недовольно заметил Иван. – Понес.

– Зараза!… Тихушник, – Пашка вытер ветошью руки, бросил ветошь на крыло, пошел в дом.

Иван сел на дровосеку, закурил. Легче нисколько не стало оттого, что он рассказал Пашке. Тоскливее стало.

Пашка вышел из дома в хромовых сапогах, в диагоналевых галифе, в бостоновом своем пиджаке, в синей шелковой рубахе… Он умывался наспех – за ушами и на шее осталась грязь. Иван хотел сказать об этом, но не сказал – лень было говорить.

– Пока, – сказал Пашка.

Иван кивнул ему, затоптал окурок, пошел в дом. Лег на лавку, заложил руку за голову и стал смотреть в потолок.

Часа через полтора после этого в дом вбежала запыхавшаяся Нюра.

– Ты дома! – Слава богу. Ох…

Иван вскочил с лавки. «Пашка что‑нибудь», – мелькнуло в голове.

– А у нас ни тятеньки, ни Андрюшки… Павел дерется! Мне позвонили в библиотеку…

– Где?

– У чайной, на тракте… Скорей, Ваня, а то он наделает там…

Иван побежал на тракт. Дорогой обогнал милиционера, понял: милиционер бежит туда же, куда и он. Махнул через плетень, выбежал кратчайшим путем – огородами – на тракт, к чайной, увидел толпу…

Пашку прижали к заплоту два каких‑то мужика – держали. В сторонке еще кого‑то держали, двух шоферов, кажется. Пашка был без пиджака, рубаха разодрана, на лице кровь. В тот момент, когда Иван подбежал, один из шоферов, которого держали в сторонке, вырвался, кинулся к Пашке. Пашка тоже рванулся, но его не выпустили. Иван схватил шофера за ворот, отбросил в толпу. Его там подхватили, зажали.

– Ваня! – обрадовался Пашка, увидев брата. – Меня тут уродуют! Ты видишь?… Давай понесем их!

Иван взял его железной рукой, выдернул из толпы и повел в переулок. Кто‑то догнал их, отдал Пашкин пиджак.

– Предупреди этих: милиция идет, – сказал Иван тому, что отдал пиджак. – Пусть уходят от греха.

– Куда мы идем? – спросил Пашка. – Фотографироваться?

– Сфотографировал бы я тебя сейчас… Осел. Не сидел еще? Сядешь.

– У меня душа кипит, Ваня…

– Тут поблизости из знакомых живет кто‑нибудь?

– Где? Тут? – Пашка огляделся. – Гринька Малюгин вон в той избе живет.

Зашли к Гриньке. Он был дома.

– Где это его так?

– У чайной. Воды дай.

Пашка умылся до пояса, взял у Гриньки чистую рубаху, свою, окровавленную, бросил на крыльцо. Притих.

Сидели на крыльце, курили.

Гринька, пристроившись на ступеньках, катал двумя сковородками дробь: резал ножом свинцовые палочки на мелкие ровные кусочки, насыпал на дно перевернутой сковородки, а другой – тоже дном – крутил, обкатывал. Когда дробинки становились круглыми, они сами выкатывались из‑под сковороды на разостланный половичок.

– Запасаюсь на лето.

– В магазине‑то нету, что ли?

– В магазине магазинная, не такая. Я магазинной сроду не стреляю. Да и не всегда она бывает там.

– Пойдем? – сказал Пашка.

– Посиди маленько, пусть стемнеет.

– Сейчас что за драки, – стал вспоминать Гринька. – Разве это драки? Раньше драки были!… Убивали. Дадут стягом по голове – готов. Или на задницу сажали. Посадят разик‑другой – тоже не жилец: почахнет с полгода и сапоги снимает. Дядька ваш, Макар, царство небесное, тот умел драться. Но он больше с ножом ходил, я это не уважаю. Гирька – милое дело. Возьмешь ее в карман, она тебе не мешает. А когда надо, выручит. Меня один раз прищучили на Куделькиной горке низовские ребята, думал – каюк. Человек шесть, все со стежками. Покрошил я их тогда… Один еще сейчас живой – Семен Докучаев. Помнит. Эта, выпили в ларьке, он говорит: «Помнишь, как мы тебя стежками уходили?». Хэх… Они «уходили». А сам первый пятки смазал.

– Из‑за чего дрались? – поинтересовался Иван.

– Да из‑за чего… Молодые, охота кулаки‑то почесать. Вообще из‑за девок большинство. Из‑за девок много хороших людей пропадает. У меня дружок был, Ванька Отпущеников, так этот Ванька ходил с одной девкой, с Нюркой Беспаловой. Ну, и задумал ее обмануть. Давай, говорит, женимся. Ночь‑то переспал с ней в кладовке, а утром вытурил. А она, Нюрка‑то, к матери его. Стучится чуть свет в дверь‑то, заполошная девка. Она потом куда‑то уехала от стыда. Вот стучит что есть мочи… А мать Ванькина была сердцем слабая. Выскакивает на улицу‑то, а Нюрка кэ‑эк кинется ей на грудь да как заорет: «Ой, да что же он со мною наделал‑то!». Мать, как стояла, так упала. Тут же и померла. А у Ваньки три брата еще было. Осерчали они крепко, братья‑то, побили его, да, видно, чересчур – помер Ванька тоже. Жалко мне его было, хороший товарищ был.

– Да‑а… – задумчиво сказал Иван. – Не шутили.

– Какие шутки!

– А милиция была? – спросил Пашка.

– Никакой милиции. Это потом уж, в году в двадцать пятом, стала милиция. Родионов вон, секретарь теперешний, первый милиционер у нас был. А до этого никаких милиций. В районе – тогда центр‑то в Старой Барде был – имелась каталажка. Кто шибко уж набедокурит, приедут отвезут туда.

– Ну, Иван, пойдем? – не терпелось Пашке.

– Пошли.

Уже начало темнеть. День угомонился, отсверкал, отзвенел… На землю опустились сумерки, и природа, люди зажили другой жизнью – приглушенной, спокойной.

– Пойдем к ней? – сказал Пашка.

– Ты что? К Майе? Да ты что?

– Я буду говорить, ты… просто так.

Иван остановился, посмотрел на брата.

– Не гляди, я трезвый уже. Возьмем ее к себе, и все.

Ивана поразила такая простая мысль: взять к себе, и все. И все мучения долой. Неужели так можно?

– Как же так?…

– А что?

– Пойдет, думаешь?

– Пойдет. Вот именно сейчас самый такой момент: когда бабе изменяют, ей кажется, что она уже никому больше не нужна. А мы придем и скажем, что она нам нужна. Она и пойдет с нами – назло своему бывшему мужу. Ясно? Их понимать надо.

– У нее ребенок будет, – вспомнил Иван. – Ты знаешь об этом?

– Ну и что?

– Пошли. Пошли к Майе.

– А если он там, этот?…

– Ноль внимания. Как будто его нету, – Пашка подсобрался, похорошел, как петух перед дракой.

– Сомневаюсь я здорово.

– Все будет в порядке. Даже не размышляй сейчас, – верил ли Пашка сам в успех или шел просто так, уступая своему авантюрному характеру, – непонятно. Он не думал ни о чем. Он шел. Он не мог не идти, поэтому шел. А уж если он шел куда, он не останавливался – шел. – Он сам ей об этом сказал? – спросил Пашка.

– О чем?

– Что он больше ее не любит.

– Не знаю, – Ивану не хотелось передавать Зоин рассказ о том, как учителя и Марию застала где‑то школьная уборщица. Даже думать об этом было противно. Чудилось что‑то нехорошее, насильственное в этом содружестве учителя и Марии. Одно из двух: или учитель – тот самый никем не признанный гений, какого искала Мария, или он ловкий и нахальный гад, который сумел обвести ее вокруг пальца.

«Дура ты, дура… Дуреха большая».

Озлобления, какое он испытывал днем, не было. Было тоскливо и грустно. Было жалко Марию.

Майя была одна дома. Сидела у стола спокойная, не рвала на себе волосы, не рыдала… Даже улыбнулась, здороваясь.

– Здравствуйте, ребята. Садитесь.

Может, это и сбило Пашку с панталыку, он оробел. Одно дело, когда человек убит горем, когда он от отчаяния на стенку лезет, и совсем другое – когда он, как говорят, ничем ничего.

– Как живешь? – спросил Пашка.

– Хорошо.

– Попроведать зашли тебя…

– Спасибо, что не забываете…

Иван видел, какая Майя была в райкоме. Удивляла разительная перемена, которая произошла с ней.

«Может, помирились уже, – подумал он. – Наверно, это была сплетня и сейчас все, слава богу, выяснилось».

– А мы, значит зашли вот… – заговорил было Пашка, но Иван сделал свирепое лицо, наступил ему на ногу и мотнул головой – «молчи». ‑…Зашли вот попроведать.

– Еще раз спасибо. – Майя улыбнулась. – Вы как живете?

– Тоже хорошо, – Пашка уловил момент, когда Майя не смотрела на него, тоже сделал свирепое лицо и тоже молча спросил у Ивана: «В чем дело?».

«Молчи».

Майя заметила, что братья что‑то мнутся, вопросительно уставилась на Ивана; она только сейчас вспомнила, что видела его днем в райкоме, а значит, и он видел ее. Иван, встретив такой откровенно вопросительный взгляд молодой женщины, смутился.

– Ну, пойдем, Павел?

– Пошли.

Попрощались с Майей, вышли на улицу.

– По‑моему, они помирились. Вранье, наверно, это все, сплетни.

– Да?

– Давеча так плакала, а сейчас… Нет, кумушка какая‑нибудь болтанула давеча, она и взвилась… Молодая еще.

– Значит, все, – Пашка сплюнул на дорогу. – Ну как тут не напиться?

– Брось, это не выход.

– А что делать?

– Влюбиться в кого‑нибудь.

– Да я всю жизнь только и влюбляюсь!… А видишь, что получается.

– Значит, не так что‑то.

– Что не так?

– В чем‑то ошибаешься. Может, хамить сразу начинаешь – баба не выносит этого. Вообще я тебе откровенно скажу: будь я бабой, я бы тоже не посмотрел на тебя – болтаешь ты много, куда к черту!

– Так ведь стараешься, чтоб ей веселее было! Не умирать же от скуки.

– Ты говори, только не пустозвонь. Дельные какие‑нибудь слова… А то как пойдешь: «пирамидон», «сфотографирую», «тапочки в гробу»… Трепач получаешься. А девки трепачей не любят. Посмеиваться посмеиваются, а как до дела доходит, выбирают скромного.

– Зараза – язык! Все, с этого дня кончаю трепаться. Молчать буду. Пусть лучше сохнет от скуки, а буду молчать. Верно? Пусть, если хочет, сама трепется.

– Кто?

– Ну, с кем познакомлюсь.

– А‑а… Ну, конечно! – Иван думал о себе. Понятно, почему Пашку не любят, но почему Мария его не полюбила – это непонятно. Обычно, когда он хотел, чтобы его любили, его любили.

«Что– то у меня тоже не так».

Дома их ждал Андрей. От нечего делать зажег факел и копался в моторе Пашкиной полуторки. Он был в комбинезоне, грязный – видно, как пришел с работы, так сразу сюда.

– Ну, что? – спросил он.

– Что?…

Андрей погасил набензиненную тряпку, затоптал сапогами.

– Пойдем в дом.

Вошли в дом, включили свет.

– Тебя милиция ищет, – сказал Андрей, сурово глядя на Пашку. – Что ты делаешь? Когда ты бросишь свои дурацкие замашки?

Пашка ходил по комнате, покусывал губу, не глядел на братьев.

– Когда были?

– Недавно. Велели утром прийти.

– Что уж я, совсем дурак? Сам пойду…

– А я считаю, надо сходить.

– Зачем? – спросил Иван.

– Затем, что хуже может быть.

– Ничего, он завтра уедет на неделю, а там… забудут. А сейчас, под горячую руку, посадят.

Дата добавления: 2015-06-28