Эми Эллиот-Данн

15 сентября 2010.

Страницы дневника.

Пишу где-то в Пенсильвании. Юго-западная окраина. Мотель у шоссе. Окна нашей комнаты выходят на автостоянку, и я сквозь жесткие бежевые занавески вижу снующих в свете люминесцентных ламп людей. Похоже, здесь жители вечно слоняются туда-сюда.

У меня снова эмоциональный срыв. Слишком много всего произошло, слишком быстро. Теперь я в Юго-Западной Пенсильвании, а мой муж с наслаждением храпит среди пакетов с чипсами и конфетами, которые он купил внизу, в торговом автомате. Это наш ужин. Он сердится, что я не воспринимаю происходящее как игру. Я думала, что натянула на лицо удачную маску, — класс, у нас новое приключение, ура! Теперь догадываюсь, что маска недостаточно убедительная.

Сейчас, оглядываясь на прошлое, я вижу, что нечто подобное должно было случиться. Как будто мы с Ником сидели под огромной звуконепроницаемой и ветронепроницаемой банкой, а потом она опрокинулась — и пришлось что-то делать.

Две недели назад мы, как обычно, скучали в нашем царстве безработных — без каких-либо событий, погруженные в скуку, готовились в молчании поесть, прочитав при этом газету от начала до конца. Мы теперь читаем даже полосу для автомобилистов.

Около десяти утра Нику позвонили на мобильный. По его голосу я догадалась, что это Го. Он всегда разговаривает с сестрой веселым мальчишеским голосом. Не таким, к которому я привыкла.

Ник ушел в спальню, закрыв за собой дверь, оставив меня с двумя свежеприготовленными подрагивающими яйцами-бенедикт в руках. Поставив тарелки на стол, я уселась, глядя на пустое место напротив, и погрузилась в размышления: приступать ли к завтраку в одиночестве? На месте Ника я вернулась бы сказать мне, что делать, или хотя бы показала на пальцах, через сколько минут присоединюсь. Я заботилась бы о своем муже, оставшемся на кухне в компании яичницы. Размышляя об этом, я чувствую, как портится настроение. Из-за дверей доносится голос Ника, с успокаивающими нотками, мягкий и добрый. Лезет мысль: может, у Го какие-то неприятности с парнем? Удивительно… Го много раз расставалась с ухажерами, но никогда не требовала поддержки и участия от Ника.

Когда Ник возвращается, у меня на лице уже специальная мина сочувствия к Го. Яйца безнадежно остыли. Но, увидев мужа, я понимаю: мы столкнулись с проблемой более серьезной, чем если бы она касалась его сестры.

— Моя мама… — начинает он, усаживаясь за стол. — Вот же гадство… У мамы обнаружили рак. Четвертая стадия. Метастазы пошли в печень и кости. Хуже не бывает.

Ник закрывает лицо ладонями, а я встаю и, обойдя стол, обнимаю мужа. Когда он убирает руки, глаза у него сухие. Он спокоен. Я ни разу не видела, чтобы мой муж плакал.

— Это слишком тяжелый удар для Го. Особенно после папиного альцгеймера.

— Альцгеймер? Альцгеймер?! Как? Когда?

— Ну, уже какое-то время. Вначале врачи думали, что это раннее слабоумие. Но оказалось все гораздо хуже.

Тут же я решила: это неправильно, даже обидно, что муж не поставил меня в известность. Иногда кажется, что у него есть особая жизнь, которую он окружил непроницаемым коконом.

— Почему ты мне не сказал?

— Я не очень люблю говорить о своем отце.

— Но ведь…

— Эми, прошу тебя… — Он смотрит так, будто я нетактична, и до того уверенно смотрит, что я и сама начинаю сомневаться в своей тактичности. — И вот теперь Го говорит, что мама очень больна и понадобится химиотерапия. Ей нужна помощь.

— Может, нанять человека, чтобы ухаживал за ней? Сиделку?

— Ее страховки на это не хватит.

Он смотрит на меня, сцепив пальцы. Я знаю, о чем он думает: мы могли бы оплатить уход за его мамой, если бы я не отдала деньги родителям.

— Ну ладно, малыш, — говорю я. — Что ты предлагаешь?

Мы стоим друг против друга и глядим в упор, как будто мы враги, а я только сейчас об этом узнала. Я протягиваю руку, чтобы погладить Ника, но замираю под его тяжелым взглядом.

— Нам нужно туда. — Он впивается в меня взглядом, широко открыв глаза и стряхивая пальцы, будто влез во что-то липкое. — Мы все распродадим и уедем. Ни работы, ни денег — нас ничто здесь не держит. Даже ты должна это понимать.

— Даже я? — Как будто я уже начала возражать.

С трудом успеваю подавить гнев.

— Мы должны вернуться. Так будет правильно. Когда-то нужно помочь и моим родителям.

Конечно, именно это мы и сделаем, вот только зря он представляет дело так, будто я против. Очень хочется сказать это вслух. Но Ник уже вышел за дверь. Меня он воспринимает просто как очередное препятствие, которое необходимо преодолеть. Или как горький голос, который должен смолкнуть.

Мой муж — самый миролюбивый человек на планете, но до поры до времени. Сейчас его глаза потемнели, как будто его предал старый друг и этого друга для него больше не существует. Он смотрит на меня так, словно я балласт, который можно выбросить за борт в случае необходимости.

Таким образом, решение было принято стремительно и почти без обсуждений. Мы покидаем Нью-Йорк и перебираемся в штат Миссури, в дом на берегу реки, где и будем жить. Это просто какой-то сюр. И не я одна к месту и не к месту употребляю слово «сюр».

Я знаю, что так будет лучше. Но это слишком далеко от той жизни, которую я рисовала в воображении. Не могу сказать, что все так плохо, но… Если бы мне предложили на выбор миллион вариантов моего будущего, я не догадалась бы выбрать этот. Вот почему мне тревожно.

Загрузка вещей в фургон — маленькая трагедия. Ник сосредоточен и пристыжен, губы плотно сжаты, глаза прячутся. Перевозчик стоит у нашего дома несколько часов, блокируя движение на узкой улочке и мигая аварийной сигнализацией: опасно, опасно, опасно! А Ник ходит вверх-вниз по ступенькам — человек-конвейер — и носит коробки с книгами и кухонной утварью, стулья, столики. Мы перетаскиваем антикварный диван — старый широкий «Честерфилд», который папа зовет нашим питомцем, ведь мы любим его до безумия. Диван мы вынесли последним, вдвоем, потея и надрываясь. Переноска столь тяжелой мебели по лестнице («Погоди, дай передохнуть! Приподними правый угол! Постой, не торопись! Осторожно, пальцы, пальцы!») — само по себе упражнение по тимбилдингу, так необходимому нам. Справившись с работой, покупаем в кафе на углу сэндвичи и сдобу, чтобы перекусить по дороге. И холодную содовую.

Ник великодушно позволил мне забрать диван, но прочая крупная мебель остается в Нью-Йорке. Один из его друзей получит в подарок кровать. Парень заедет в наш опустевший дом, где не осталось ничего, кроме пыли и проводов, чуть попозже и заберет ее. Потом он будет жить своей нью-йоркской жизнью на нашей нью-йоркской кровати, получая в два часа ночи китайскую еду и лениво занимаясь безопасным сексом с подвыпившими шумными пиарщицами. В наш же дом переедет суетливая парочка адвокатов, муж и жена, которые до неприличия бурно радуются удачной сделке. Я ненавижу их.

На каждые четыре ходки Ника по лестнице я могу ответить только одной. Двигаюсь медленно, с параноидальной осторожностью, будто кости болят.

Мне все причиняет страдание. Когда Ник мимо взбегает или спускается по ступенькам, он всякий раз вопрошает хмурым взглядом: «Ты в порядке?» Но прежде чем я успеваю ответить, скрывается, оставляя меня с распахнутым ртом — черная дыра, как в комиксах. Нет, я не в порядке. Возможно, когда-то буду, но не сейчас, не скоро. Мне нужно, чтобы муж обнял меня, приласкал, утешил, как ребенка. Хотя бы секунду мне уделил.

Он возится с коробками внутри фургона. Ник гордится своим умением укладывать вещи. Ведь он работал (когда-то!) загрузчиком посудомоечной машины, собирал сумки для пикника. А через три часа становится понятно, что мы продали и раздарили слишком много вещей. Широкие недра фургона заполнены чуть больше чем наполовину. Впервые за день я испытываю радость, горячую мстительную радость. Она словно капелька ртути. «Ну и ладно, — думаю я. — Ну и пусть».

— Мы можем взять кровать, если ты в самом деле хочешь, — говорит Ник, глядя мимо меня вдоль улицы. — У нас хватает места.

— Нет, ты же обещал ее Уолли. Значит, она должна достаться Уолли, — холодно заявляю я.

«Я был не прав. Просто скажи: я был не прав. Прости меня, давай возьмем кровать. Тебе нужна твоя привычная старая кровать в этом новом месте. Улыбнись мне и будь со мной ласков. Прямо сейчас будь со мной ласков».

— Ладно, — вздыхает Ник. — Если ты так решила, Эми. Ведь решила? — Он стоит, переводя дыхание, и опирается локтем на коробку, на стенке которой размашисто написано маркером: «Зимняя одежда Эми». — Больше про кровать я не услышу? А то давай возьмем все-таки. Буду счастлив ее для тебя перевезти.

— Как это великодушно, — отвечаю едва слышно, одними губами.

Я трусиха. Мне не хочется возражать. Беру коробку и иду к грузовику.

— Что ты сказала?

Мотаю головой. Я не хочу, чтобы он видел мои слезы. Ник может только сильнее рассердиться.

Через десять минут на лестнице раздается грохот. Бах, бах, бах! Это Ник в одиночку потащил диван по лестнице.

Покидая Нью-Йорк, я лишена даже возможности оглянуться. В кабине грузовика нет заднего окошка. Поэтому я слежу за горизонтом в боковое зеркало. За отступающим горизонтом, как пишут в викторианских романах, когда несчастная героиня вынуждена покидать родительское гнездо. Но ни одно из любимых зданий — ни Крайслер-билдинг, ни Эмпайр-стейт, ни Флэтайрон — так и не появилось в маленьком блестящем прямоугольнике.

Вчера вечером приезжали мои родители, подарили нам семейную реликвию — часы с кукушкой. Я так любила их в детстве! Потом мы трое обнимались и рыдали, а Ник стоял с руками в карманах и говорил, что будет обо мне заботиться.

Он обещал беречь меня, а мне все равно страшно. Обычно я чувствую, когда что-то пошло не так и в скором времени станет еще хуже. Сейчас я не ощущаю себя женой Ника. Вообще не ощущаю себя личностью. Я словно груз, который занесли в фургон, а потом вынесут. Как диван или часы с кукушкой. Меня можно отправить на свалку, бросить в реку. Я потеряла ощущение реальности. Такое ощущение, что я могу исчезнуть.

Дата добавления: 2015-06-28