Эми Эллиот-Данн. Какая я дура. Иногда я смотрю на себя и вот что думаю: ничего удивительного, если Ник находит меня смешной

21 июля 2011 года.

Страницы дневника.

Какая я дура. Иногда я смотрю на себя и вот что думаю: ничего удивительного, если Ник находит меня смешной, легкомысленной, избалованной по сравнению с его мамой. Морин умирает. Она скрывает болезнь за широкими улыбками и просторными футболками, а на каждый вопрос о здоровье отвечает: «О, я в отличной форме! А как ты поживаешь, милочка?» Она умирает, но не допускает даже мысли о смерти. Например, вчера утром позвонила мне и спросила, не желаю ли я прогуляться с ней и ее подругами. Стоит хороший денек, и она намерена выжать из него все, что можно. Я немедленно согласилась, хотя не сомневалась: их развлечения не имеют ничего общего с моими интересами. Пинокль, либо бридж, либо какая-то церковная деятельность, скажем сортировка вещей.

— Мы подъедем через пятнадцать минут, — предупреждает она. — Надевай что-нибудь с коротким рукавом.

Уборка. Значит, нам предстоит наводить где-то порядок. И значит, можно измазаться в жире по локоть.

Я натянула футболку с короткими рукавами и ровно через пятнадцать минут открыла дверь лысой, под вязаной шапочкой, Морин и двум ее подругам. Оделись они одинаково: футболки с рисунками колокольчиков, ленточек и надписью «ПлазМамы» через всю грудь.

Сперва я подумала, что они организовали ду-уоп-группу. Однако, когда мы забираемся в «крайслер» Роуз — древний, пропахший дамскими сигаретами автомобиль, у которого переднее сиденье со сплошной спинкой, — оказывается, что мы едем в центр по приему донорской плазмы.

— Наши дни — понедельники и четверги, — поясняет Роуз, глядя на меня в зеркальце заднего вида.

— О! — отвечаю я.

А что еще сказать: «О, это благодатные донорские дни!»?

— Там разрешают сдавать кровь дважды в неделю, — заявляет Морин под звон колокольцев на ее футболке. — В первый раз платят двадцать долларов, а во второй — целых тридцать. Вот почему у нас сегодня такое хорошее настроение.

— Тебе понравится, — добавляет Вики. — Все сидят и болтают, как в салоне красоты.

Морин сжимает мне руку и спокойно объясняет:

— Мне больше нельзя сдавать кровь, но я подумала, что ты можешь заменить меня. А для тебя это отличный способ получить карманные деньги. Ведь каждой девочке надо иметь немного наличных в запасе.

Я давлю вспышку гнева. «У меня была наличность, и гораздо больше, пока я не отдала все деньги вашему сыну».

Костлявый мужчина в джинсовой курточке не по размеру слоняется у парковки, как бродячая собака. Но тем не менее внутри чисто. Светло, пахнет хвоей, на стенах развешены плакаты на религиозную тематику, сплошные облака и голуби. Но я твердо знаю, что не смогу. Игла. Кровь. Я не смогу ни при каких обстоятельствах. У меня нет других фобий, но эти две — железные. Я из тех девочек, которые падают в обморок, порезав палец. Все, что угодно, связанное с нарушением кожных покровов — разрез, ссадина, укол. Посещая химиотерапию с Морин, я никогда не смотрела, как иглу вводят в вену.

— Привет, Кейлис! — восклицает Морин, как только мы входим.

— Привет, Морин! — отвечает грузная чернокожая женщина в бесформенной медицинской одежде. — Как себя чувствуем?

— О, я в отличной форме! А как вы поживаете?

— Давно вы сдаете кровь? — спрашиваю я.

— Ну, какое-то время, — отвечает Морин. — Кейлис наша любимица, иглу вводит просто замечательно. А для меня это особенно важно, мою вену еще поди поймай. — Она показывает предплечье, перевитое синими нитями.

Когда я впервые увидела Морин, та выглядела довольно упитанной. Ее худоба кажется мне странной — вид пухлой Морин гораздо привычнее.

— Вот, потрогай.

Я озираюсь в надежде, что Кейлис позовет нас внутрь.

— Потрогай, потрогай…

Кончиком пальца я прикоснулась к синей жилке, ощущая, как она выскальзывает. Меня бросило в жар.

— Так! Это наш новый волонтер? — спросила Кейлис, внезапно возникая рядом со мной. — Морин все время рассказывает о вас. Для начала придется заполнить кое-какие бумаги…

— Простите, пожалуйста, но я не могу. Я не могу видеть иглу, я не могу видеть кровь. У меня серьезная фобия. Я просто не в силах на них смотреть.

Тут я вспоминаю, что сегодня не завтракала, мне становится дурно. Слабеет шея.

— Здесь все стерильно, — заявляет Кейлис. — Вы в руках профессионалов.

— Нет-нет, я не могу. Клянусь, не могу. Я даже кровь никогда не сдавала. Мой врач злится, что не может делать ежегодный анализ крови на холестерин.

После мы сидим и ждем. Ждем два часа, в то время как Вики и Роуз пристегнуты к центрифугам. Наконец они выбрались. С отметками, которые проявляются в слабом ультрафиолетовом излучении, на пальцах, чтобы не могли сдавать кровь больше чем дважды в неделю.

— Как в фильмах про Джеймса Бонда, — заявляет Вики, и все хихикают.

Морин мурлычет мелодию из бондианы — по крайней мере, мне так кажется, — а Роуз изображает стрельбу из пистолета.

— Вы и этот раз не пропустили, старые клячи! — воскликнула седая женщина через четыре кресла от нас. Она выглядывает из-за трех жирных мужских тел — голубовато-зеленые татуировки на руках, небритые щеки, именно так я и представляла людей, сдающих кровь за деньги, — и грозит нам пальцем.

— Мэри! А мы думали, ты придешь завтра!

— Я бы пришла завтра, но безработица не станет ждать неделю! У меня осталась одна коробка хлопьев и банка кукурузы!

И все они хохочут так, будто угроза голода кажется очень забавной. Этот город иногда слишком эмоционален — как в жалобах на жизнь, так и в жизнеутверждении. Я начинаю испытывать головокружение — звук машин, взбалтывающих кровь, длинные пластиковые трубки с кровью, перетекающей из тел в аппараты, люди как дойные коровы. Везде я вижу кровь. Даже там, где ее не должно быть. Насыщенного темного, почти багрового, цвета.

Я встаю, чтобы найти умывальник и плеснуть в лицо холодной воды, но не успеваю сделать и двух шагов, как в глазах меркнет свет, исчезают все звуки, я чувствую только биение собственного пульса. Я падаю, успевая пробормотать: «Ой, простите…»

Почти не помню, как мы добирались домой. Морин довела меня до кровати, принесла стакан яблочного сока, тарелку супа и села у изголовья. Мы пытаемся дозвониться Нику. Го говорит, что он сейчас не в «Баре», но на звонки мой муж не отвечает.

Куда же он запропастился?

— В детстве он был таким же, — сообщает Морин. — Сущий бродяга. Самым страшным наказанием было, когда его запирали в комнате. — Она укладывает прохладную тряпку мне на лоб. Дыхание моей свекрови пахнет аспирином. — Теперь твоя главная задача — отдохнуть как следует. А я буду звонить, пока не удостоверюсь, что мальчишка вернулся домой.

Когда приезжает Ник, я сплю. Но просыпаюсь, услышав, как он принимает душ. Гляжу на часы — одиннадцать ноль четыре вечера. Скорее всего, он был в «Баре» — он любит после работы принять душ, смыть с кожи запах пива и соленого попкорна. Это он так утверждает. Ник проскальзывает в постель, а когда я поворачиваюсь к нему и открываю глаза, выглядит напуганным.

— Мы несколько часов пытались до тебя дозвониться, — говорю я.

— Разрядился телефон. У тебя был обморок?

— Кажется, я только что слышала, что у тебя разрядился телефон.

Ник молчит, и я понимаю, что сейчас он начнет врать. Хуже всего знать об этом и готовиться слушать ложь. Ник старомоден, он нуждается в свободе и не любит объясняться. Прекрасно знает еще за неделю, что проведет вечер с приятелями, но все равно за час до ухода вдруг скажет: «Слышь, я тут подумал, а не сыграть ли с чуваками в покер, если, конечно, ты не станешь возражать». И уйдет, заставив меня чувствовать угрызения совести, если я возлагала на этот вечер другие надежды. Никому же не приятно быть женой, которая не отпускает мужа поиграть в покер, этакой грымзой в бигуди и со скалкой. Поэтому я должна проглотить разочарование и согласиться. Все же не думаю, что он так поступает нарочно. Просто его папа жил своей собственной жизнью и мама не возражала. Пока не развелась с ним.

И Ник начинает старательно врать. Я даже не слушаю его.

Дата добавления: 2015-06-28