Сжигали злых еретиков

В великолепных автодафе

Исходил благославляя

В рабском виде Царь Небесный

Удрученный ношей крестной

Нет залогов от небес.

И только одна лишь вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их, сходила сама Царица Небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда, «подобная светильнику» (то есть церкви), «пала на источи вод, и стали они горьки». Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слез человечества восходят к Нему по-прежнему, ждут Его, любят Его, надеются на Него, жаждут пострадать и умереть за Него, как а прежде... И вот столько веков молило человечество с верой я пламенем: «Бог Господь явился нам», столько веков взывало к Нему, что Он, в неизмеримом сострадании Своем, возжелал снизойти к молящим. Снисходил, посещал Он и до этого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на земле, как и записано в их «житиях». У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что

Всю тебя, земля родная,

Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот Он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу,— к мучающемуся, страдаю­щему, смрадно-грешному, но младенчески любящему Его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и

О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится Он, по обещанию Своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада». Нет, Он возжелал хоть на мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию своему Он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всейСевильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. Он появился тихо, незаметно, и вот все — странно это — узнают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним. Он молча проходит средиux с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из Weft Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я Тебя узрю», и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой Его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают пред ним цветы, поют _и вопиют Ему: «Осанна!» «Это Он, это сам Он,— повторяют все,— это должен быть Он, это никто как Он». Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое дитя»,— кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам Его: «Если это Ты, то воскреси дитя мое!» — восклицает она, простирая к Нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам Его. Он глядит с состраданием, и уста Его тихо и еще раз произносят: «Талифа куми» — «и восста девица». Девочка подыма­ется в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов римской веры,— нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел, он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и "трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально, вся как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам; старик великий инквизитор со светильником в руке медленно в ходит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: «Это Ты? Ты? — Но, не получая ответа, быстро, прибавляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я J слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел к нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать, и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это или только подобие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре как злейшего из еретиков, и тот самый народу который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты, может быть, это знаешь»,— прибавил он в проникно­венном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своего пленника.

— Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? — улыбнулся все
время молча слушавший Алеша,— прямо ли безбрежная фантазия
или какая-нибудь ошибка старика, какое-нибудь невозможное qui
pro quo?

— Прими хоть последнее,— рассмеялся Иван,— если уж тебя так
разбаловал современный реализм и ты не можешь вынести ничего
фантастического, — хочешь qui pro quo, то пусть так и будет. Оно
правда,— рассмеялся он опять,— старику девяносто лет, и он давно
мог сойти с ума на своей идее. Пленник же мог поразить его своею
наружностью. Это мог быть, наконец, просто бред, видение
девяностолетнего старца пред смертью, да еще разгоряченного
вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков. Но не все ли
равно нам с тобою, что qui pro quo, что безбрежная фантазия? Тут
дело в том только, что старику надо высказаться, что наконец за
все девяносто лет он высказывается и говорит вслух то, о чем все
девяносто лет молчал.

— А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни
слова?

— Да так и должно быть во всех даже случаях,— опять засмеялся
Иван.— Сам старик замечает Ему, что Он и права не имеет ничего
прибавлять к тому, что уже прежде сказано. Если хочешь, так в
этом и есть самая основная Черта римского католичества, по моему
мнению по крайней мере: «всё, дескать, передано Тобою папе и всё'
стало быть, теперь у папы, а Ты хоть и не приходи теперь вовсе,
не мешай до времени по крайней мере». В этом смысле они не
только говорят, но и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал
у их богословов. «Имеешь ли Ты право возвестить нам хоть y из тайн того мира, из которого Ты пришел? — спрашивает Его старик и сам отвечает Ему за Него,— нет, не имеешь, чтобы прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую Ты так стоял, когда был на землe. Все, что Ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры Тебе была дороже -сего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не Ты ли так часто тогда говорил: «Хочу сделать вас свободными». Но вот Ты теперь «видел этих «свободных» людей,— прибавляет вдруг старик со вздумчивою усмешкой.— Да, это дело нам дорого стоило,— продолжает он, строго смотря на Него,— но мы докончили наконец это дело во имя Твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено, крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам вашим. Но это сделали мы, а того ль Ты желал, такой ли свободы?»

— Я опять, не понимаю,— прервал Алеша,— он иронизирует,
смеется?

— Нимало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что
наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы
сделать людей счастливыми. «Ибо теперь только (то есть он, конечно,
говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз
о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве
бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали,— говорит
он Ему,— Ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях,
но Ты не послушал предупреждений, Ты отверг единственный путь,
которым можно было устроить людей счастливыми, но, к счастью,
уходя, Ты передал дело нам. Ты обещал, Ты утвердил своим словом,
Ты дал нам право «связывать и развязывать и уж, конечно, не
можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же Ты
пришел нам мешать?»

— А что значит: не имел недостатка в предупреждении и
указании? — спросил Алеша.

— А в этом-то и состоит главное, что старику надо высказать.
«Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия,—

продолжает старик,— великий дух говорил с Тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы «искушал Тебя». Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопросах, и что Ты отверг, и что в книгах названо «искушениями»? А между тем, если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить лишь для пробы и для примера, что эти три вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников ученых философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества,— то думаешь ли Ты, что вся премудрое земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены Тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более.

Реши же сам, кто был прав: Ты или тот, который тогда вопрошал Тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся,— ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои». Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на Тебя дух земли, и сразится с Тобою, и победит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли Ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, и есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой. На месте храма Твоего воздвигнется новое знание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо ^ нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: «Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали». И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя Твое, и солжем, что во Имя Твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, то они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас. Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль Тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать,— так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны Тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо Тебя мы уж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать. Вот что значил этот первый вопрос в пустыне» и вот что Ты отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайна мира сего. Приняв «хлебы», Ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую, как единоличного существа, так и целого человечества вместе,— это: «пред кем преклониться?» Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и „есть _ главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов ипридите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим.

И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда; исчезнут вмире и боги: все равно падут пред идолами. Ты знал? Ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой, но! Ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось Тебе, чтобы заставить всех преклониться пред тобою бесспорно, - знамя хлеба земного, и отвергво имя свободы и хлеба небесного, Взгляни же, что сделал "Ты далее. И всё опять во имя свободы! Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом Тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо Тебя — о, тогда он даже бросит хлеб Твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом Ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо того чтоб овладеть свободой людей, Ты увеличил им ее еще больше! Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и' мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял всё", что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не "любя их вовсе,— и это кто же: Тот, Который пришел отдать за них жизнь Свою! Вместо того чтоб овладеть людскою свободой, Ты умножил ее и обременил ёе мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо твердого древнего закона.— свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в. руководстве Твой образ пред собою,— но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?

Они воскликнут наконец, что правда не в Тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал Ты, «ставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, сам Ты и положил основание к разрушению Своего же царства и не вини никого в этом более. А между тем то ли предлагалось Тебе? Есть три силы, единственные трисилы на земле, могущие Навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия,— эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и Другое, и третье и Сам подал пример тому. Когда страшный н премудрый дух поставил Тебя на вершине храма и сказал Тебе: «Если хочешь узнать, Сын ли ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят и понесут Его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли Ты Божий, и докажешь тогда, какова вера Твоя вОтца Твоего», но Ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз. О, конечно, Ты поступил тут гордо и великолепно, как Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги ли? О, Ты понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, Ты тотчас бы и искусил Господа, и веру в Него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший Тебя. Но, повторяю, много ли таких, как Ты? И неужели Ты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца? О, Ты знал, что подвиг Твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя Тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдов­ству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Тебя: «Сойди со креста и уверуем, что это Ты». Ты не сошел потому, что "опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого Ты вознес до Себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал,— и это кто же, Тот, Который возлюбил его более самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь; повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу! ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы зальют кровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, I ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда отомстит за него. Итак, неспокойство, смятение и. несчастие — вот теперешний удел людей после того, как Ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк Твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскре­сения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест Твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями,— и уж, конечно, Ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной к великолепной жертвы их во имя Твое. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил Ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что Ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами Своими? Рассердись, я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя. И что мне скрывать от Тебя? Или я не знаю, с Кем говорю? То, что имею сказать Тебе, всё Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих. И я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобою, а с ним, уже восемь веков Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, qro Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями Юдиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда помыслим о всемирном счастии людей. А между тем Ты бы еще и тогда взять меч кесаря. Зачем Ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, Ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем поклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь, и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: Тайна!» Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастия. Ты гордишься своими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками, устали наконец, ожидая Тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на Тебя же и воздвигнут свободное знамя свое. Но Ты сам воздвиг это знамя. У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства смятения доводила их свобода Твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истреби друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные; приползут к ногам нашим и возопиют к нам: «Да, вы были правы вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих». Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили, мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, раду * онибудут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими; обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо Ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи перед Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — всё судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостию. Самые мучительные тайны их совести — всё, понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы й страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысяча миллионов счастливых младенцев и _ct0 тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра Й зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имяТвое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они. Говорят и пророчествуют, что Ты придешь и вновь победишь, придешь сосвоими избранниками, со Своими гордыми и могучими, но мыскажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят; что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело. Но я тогда встану и укажу Тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред Тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь». Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою Ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников Твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг Твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более заслужил наш костер, то это Ты. Завтра сожгу Тебя. Dixi»

Биографическая справка

Достоевский Федор Михайлович (l821—1881)—русский писа­тель, мыслитель, журналист-публицист. Из дворян (по отцу). Учился в московском пансионе Л.И. Чермана, затем в Инженерном училище (1838—^:1843), где пробует себя в драматургии («Борис Годунов», «Мария Стюарт» — обе вещи не завершены). Дебютирует переводом романа Бальзака «Евгения Гранде» (1844). В 1844—1845 гг, эпистолярный роман «Бедные люди», публикация которого «Петербургском сборнике»(1846) по инициативе Белинского и Не- красова приносит его автору известность как писателю «натуральная школы». Позже писались вещи романтического плана «Двойник» (1846), «Хозяйка» (1847), «Слабое сердце» и «Белые ночи» (1848)j «Неточка Незванова» (1849). На 1846—1847 годы пришелся разрыв Достоевского с миром демократической журналистики, писатель сближается с петрашевцами. В апреле 1849 г. Достоевский apecroi и отправлен в Петропавловскую крепость. В декабре того же года| перенес ужас несостоявшейся смертной казни на Семеновском плацу которая была заменена на четырехлетнюю каторгу и ссылку. В начале 1850 г. Достоевский уже в Омском остроге, через четыре года определен рядовым в Сибирский 7-й линейный батальон, (Семипалатинск). При Александре II Достоевскому возвращений дворянские права, он выходит в отставку в 1859 г. в чине подпоручика. В годы тюрьмы и ссылки написаны: «Маленький герой» (1849), «Село Степанчиково и его обитатели» (1859), «Дядюшкин' сон» (1859). В октябре 1959 издавал журналы «Время» (1861—1863) и «Эпоха» (1864—1865). Издания эти не принесли Достоевскому больших барышей, но программа «почвенничества» определилась в основных контурах в эти годы (союзниками писателя по созданию этой неославянофильской программы были Н. Страхов и А. Григорьев). В 1860 г. написаны «Записки из Мертвого дома». В 1862—1863 гг. Достоевский совершает поездки по столицам Западной Европы, итогом которых стали «Зимние заметки о летних впечат­лениях» (1863). Объектом критики автора стали утрата западноев­ропейцами гуманистических ценностей, их деятельность по конст­руированию ложной социальной реальности. Продолжением этой критики стали «Записки из подполья» (1864). Достоевский — автор многочисленных романов: «Униженные и оскорбленные» (1861), «Игрок», «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1870), «Подросток» (1874—1875), «Братья Карамазовы» (1878— 1879). Писатель возродил известный с XVIII в. тип единоличного журнала («Дневник писателя», 1873—1881).

Лит.о нем: Гроссман Л. Достоевский. Л., 1965; Бурсов Б. И. Личность Достоевского. Л., \914; Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы / Ред. А.С.Долинин. Вып. 1.2 г., 1922; Вып. 2. Л., 1935; Достоевский и его время: Сб. статей. Л., 1971; Достоевский — художник и мыслитель: Сб. статей. М., 1972; Достоевский. Материалы и исследования. Т. 1—10. Л., 1974—1991; Белопольский В.Н. Достоевский и философская мысль его эпохи. Ростов н/Д.. 1987; КшиинаН.В. Эстетика Ф-М. Достоевского. М., 1989; БахтинМ.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979-90.

КОММЕНТАРИИ И ПРИМЕЧАНИЯ

Легенда о великом инквизиторе (1878—1879) печатается по изданию: Достоевский ф.М - ПСС: В 30 т. Т. XIV. Л., 1976. С. 224—237. Как отдельная V глава 5-й книги второй части романа «Братья Карамазовы» (1880) опубликована в майском номере «Русского вестника» за 1879 г. Начиная с 90-х годов XIX в. «поэма», сочиненная героем романа, Иваном Карамазовым, привлекает внимание многих философов, критиков, писателей. См. _Л.; О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. Леонтьев. Соловьев. Розанов. Булгаков. Бердяев. Франк /Сост., предисл., ил. Ю.И. Селиверстова; Послесл. Г.Б. Понома­ревой и В.Я. Курбатова. М., 1992; О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли {331—1931 годов. М., 1990.

1. Великий инквизитор — в средневековой Испании глава духовного суда и сыска,
боровшегося с еретиками и ересями, противниками католицизма и абсолютизма.
Инквизиция была утверждена папами в VI в. Достоевский хорошо знал эту эпоху не только
ро православной литературе, но был знаком с кн. В. Прескотта «История царствования
Филиппа II, короля испанского» (СПб., 1858). Образ Великого инквизитора ему мог быть
подсказан трагедией Шиллера «Дон Карлос», которая переводилась на русский язык его
братом Михаилом.

2. Имеется в виду распространенная в средневековой Европе традиция разыгрывать
религиозные мистерии на различные библейские сюжеты. Наивысшего развития мистерии
подучили в XIV—XVI вв. По своему содержанию они колебались от строго следовавших
библейским сюжетам и образам до т. наз. «parodia sacra». В последних сильны были элемен-­
ты народного юмора и реализма, они стали одним из источников рождения народного театра.

3. «Собор Парижской Богоматери» (фр.) — роман В. Гюго (1831).

4. «Милосердный суд пресвятой и всемилостивой Девы Марии» (фр.).

5. Милосердный суд (фр.).

6. Достоевский указывает на близкую западноевропейской традиции постановку на
Руси представлений по библейским сюжетам. С этих представлений начинался русский
театр.

7. «Хождение Богородицы по мукам» — апокрифическое предание, возникшее около
первого века н. э.

8. Отк. 3, П;22, 7, 12,20;Мк., 13,32.

9. Верь тому, что сердце скажет.— Цитируется стихотворение Ф. Шиллера «Же­-
лание» (1801) в переводе В.А. Жуковского (1811).

10. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная 'новая ересь. — Имеется в
виду Реформация.

11. См.: Откр. 8, 10—11.

1 2. Цитируется последняя строфа стихотворения Ф. Тютчева «Эти бедные селенья, эта скудная природа» (1855).

13. Эпоха испанского короля Филиппа II (1527—1598) была временем усиления

ИНКВИЗИЦИИ.

14. Цитируется поэма «Кориолан» А.И. Полетаева (1857).

15. Мф. 24,27.

16. К вящей славе Господней (лат).

17. Талифа куми — «и восспга девица». Достоевский повторяет ситуацию воскрешения
Христом дочери Иаира. В Евангелии от Марка (6, 41) сказано: «И взяв девицу за руку,

говорит ей; «талифа* — куми», что значит: «девица, тебе говорю, встань».

18. Воздух «лавром и лимоном пахнет» — цитируется И сцена из «Каменного гостя»
(1826—1830). А.С. Пушкина:

Недвижим темный воздух — ночь лимоном И лавром пахнет...

19. Недоразумение (лат.),

20. Иезуиты — члены воинствующего католического ордена «Общество Иисуса», осно-
ванного Игнатием Лойолой в 1534 г. для борьбы с Реформацией. Иезуиты признавали
Допустимость любых средств для достижения своих целей: укрепления власти папы, сохрава //Иванов Вяч. Борозды и межи. М., 1916; Радлов Э.Л. Соловьев и Дост. Евский //Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы /Ред. А.С. Долинин. Пг., 1922. Вып.1 МочульскийК, Владимир Соловьев: Жизнь и учение. Париж, 1936; Спиров В.В. Философия истории Вл. Соловьева в ее развитии и преемственности //Из истории русской философ 19 — нач. 20 века. М., 1969; Лосский О.И. История русской философии. М., 1991. Гл. 8; Зеньковский В.В. История русской философии: В 2 т. Париж, 1989- Т. 2. Гл. 1 —2; Лопухов Б. Вл. Соловьев и русский «европеизм»//Европейский альманах. История. Традиция. Культура. М-, 1990. С. 66—77; Пономарева Л. Парадигма Европы в творчестве Владимира Соловьева//Там же. С. 77—85; Короткина Е.А. Структура эстетического объекта в фило­софской системе Вл. Соловьева//Вопросы теории и истории эстетики/Ред. М.Н. Афасижев М., 1975. С. 42—53; Абрамов Н.И. К вопросу о преемственности философских идей Вл. Соловьева в русском религиозном ренессансе XX века //Религиозно-идеалистическая философия в России XIX — нач. XX веков (Критический анализ). М., 1989; Лосев А. Ф. Вл.Соловьев. М., 1983; Он же. Владимир Соловьев и его время. М., 1990; Галковский. Д.£ Бесконечный тупик//Логос I. М., 1991. С. 163—175. Книга о Владимире Соловьеве /Сосг Б. Аверин, Д. Базанов. М., 1991.

КОММЕНТАРИИ И ПРИМЕЧАНИЯ

Текст «Краткой повести об Антихристе» включен в последнюю работу Соловьева «Три разговора...» (1900). Над «Повестью об Антихристе», судя по письмам к М. Стасюлевичу ц Н.А. Макашеевой, Соловьев работал в 1896—1897 гг. (см.: Письма Владимира Сергеевича Соловьева: В 4 т. СПб., 1908—1923. Т. I. С. 135; Т. 2. С. 326).

После первых чтений Вл. Соловьевым этой повести, особенно после ее выхода из печати, она оживленно обсуждалась. Почти все русские религиозные философы и многие богословы в XX в. обращались к этой повести. См. ст. Н. Бердяева, Н. Лосского, Г. Федотова, Б. Молчанова и др. в данном сборнике.

Диалогическое начало и конец «Краткой повести об Антихристе» обусловлены тем, что вся работа «Три разговора...» написана в форме диалога. Сжатую автохарактеристику «Краткой повести об Антихристе» см.: Соловьев B.C. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 640—643.

Печатается по: Соловьев B.C. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 736—762.

1. Эпиграфом взята первая строфа стихотворения Вл. Соловьева «Панмонголизм»
(1894), в котором он предрекал гибель России — «Третьего Рима» от нашествия с Востока.
В Предисловии к «Трем разговорам...» и в «Краткой повести об Антихристе» Соловьев
достаточно полно осветил идею «панмонголизма».

2. Sans patrie (франц.) — здесь: эмигранты.

3. En grand (франц.) —...на широкую ногу.4. См.: Мф. 11,25;19,13;Лк.10,21;Пс.8,
3.

5. ...к тридцати трем годам — указание на этот возраст не случайно, так как по
преданию Христос был распят на 33-м году жизни. Поэтому 33 года — возраст Христа: ^

6. У этого внутреннего монолога антихриста два источника: Евангелие от Луки (12,51)
и речь Великого Инквизитора из «Братьев Карамазовых».

7. Растянуться кжижем, т. е. упасть крестом. От польск. krzyz — крест.

8. Иоан. 5, 43.

9. Comite. permanent universel (франц.). — постоянный всемирный комитет.

10.То есть не только любящим, покровителем человека, но и покровителем животных.
Слово «филозой» образовано Вл. Соловьевым по аналогии со словом «филантроп».

11. Post patem... circenses (лат.) — после хлеба... зрелищ.

12. In partibus infidetium (лат.) — в стране неверных.

13. Здесь Вл. Соловьев идет вслед за библейскими пророчествами о том, что царство
антихриста будет 1260 дней (Дан. 12, 11 —12) или 42 месяца, т. е. 3,5 года (Откр., 13, 5).

14. Конклав — от лат. con — комната, clavis — ключ. Запертая комната, в которой
собираются кардиналы после смерти папы для избрания нового. Собрание кардиналов также
называется конклавом.

15. Кармелитский орден — католический монашеский орден, получивший свое названиеот горы Кармила, где был основан.

16. Он заранее был намечен для тиары — т. е. кандидатом в римские папы. Тиара —
иая корона римского папы.

17. So! nun! jat so also! (нем.) —Так! ну! да! так-так!

18. Vivatf (франц.)— ура, да здравствует!; Носh (нем.) — ура!

19. Gratias agimusl Domine! Salvutfas magnum tmperatorem! (лат,). — Премного благо» им! Господин! Да здравствует великий император!

20. Non praevalebutit, поп praevalebunt portae inferni (лат.) — Да не ослабнут, да не -слабнут врата преисподней.

21 Contradicitur (лат.) — традиционная форма протеста у высших чинов католичес­кой церкви.

22. Pereani, pereant! (лат.) — Да погибнут! да погибнут!

23. Adveniat, adveniat citof (лат.) — Да приидет! Да приидет скоро! Котт Hen Jesu, komm! (англ.)— Приди, Господи Иисусе, приди!

24. Duorum defunctorum testium Locum tenesErnst Pauli (лат.)— Свидетель двух смертей i профессор Паули.

25. Accipio et approbo et laetificatur cor meum (лат.)— Принимаю и одобряю и да розрадуется сердце мое.

26. Tuest Petrus! (лат.)— Ты — Петр!.. Jetztistesjagrundlicherwiesenundausserjedem Zweifel gesetzt (нем.) — Теперь это окончательно доказано и не подлежит никакому сомнению.

27. So also, Vaterchen,— nunsindwirjaEinsinChristo(HeM.) — Итак, отцы, отныне мы едины во Христе.

28. См.: Откр. 12, 1.

29. Демонолатрия — от греч. demonolatreo - поклонение, служение демонам, духам.

30. Маммон — бог богатства и само богатство у древних евреев и сирийцев.

Дата добавления: 2015-06-28