ЧАСТЬ II 2 страница

Ребята с удивлением слушали меня, пока кто-то не пожаловался вслух:

- Есть охота, пошли на Летовку – квасу попьем.

- Туда на лето коров и лошадей сгоняют пастись, потому и называют это место Летовкой, - объяснил Колька. - У них там большая бочка с родниковой водой. Они бросают в нее ржаной хлеб, и от жары квас образуется. Пастухам не очень нравятся наши набеги. Мы весь хлеб обычно из бочки выгребаем. Но квасу попить разрешают.

Мне показали и скалы и небольшие пещеры. Там мне очень понравилось. Не верилось, что в голой холмистой степи вдруг такой живописный уголок. А километров в пяти, текла речка с неровным дном. Пересыхая летом, она образовывала озерца, которые ребята называли солянками. У них даже номера были. Но купались и ныряли в воду мы обычно на третьей солянке, где на дне не было валунов.

Хорошо мне было носиться с ребятами по степным просторам. Иногда бы и ночевал там, среди мягких ковылей. Но о больной матери и обязанностях по дому не забывал. Да и Иван Иванович требовал выполнения нашего договора, по которому четыре раза в неделю он занимался со мною по алгебре и геометрии. Колька, зная наше расписание занятий, однажды сказал:

- Завтра ты свободен. Не хочешь поехать на попутках в старый город? На трамваях покатаемся.

Я согласился.

Помню, в трамвае было тесно. Кондуктор требовала оплачивать проезд, но люди старались уклониться от платы. Колька держался меня и почему-то подталкивал людей в мою сторону. Падая на меня, женщины подозрительно косились и перекладывали свои ридикюли на другую руку, где стоял Колька. Еще потолкавшись, он потянул меня за руку к выходу. Трамвай остановился, мы сошли и побежали. Из трамвая, когда он снова тронулся, мы услышали возмущенные крики.

- Чего мы бежим? – удивился я.

Когда добежали до окраины, Колька остановился, отдышался и показал мне, зажатую в кулаке, золотую цепочку, а из кармана вытащил помятые несколько сотенок. Деньги по тем временам большие.

- Хорошо сегодня заработали. За цепочку Витька мне еще столько денег отвалит. Ты мне помог - две сотенки твои, – протянул мне Колька деньги.

- Не нужны мне чужие деньги, я не вор – возмутился я.

- Дурак ты, Гоша. Один я ничего бы не смог взять. А деньги бери. Мать больную чем кормить будешь? Мы у нечестных незаработанные деньги воруем. В жизни каждый за себя. Никто твоей маме не поможет. А хочешь, научу тебя, как бритвой пользоваться? Чик и держи ридикюль, а он уже пустой. У сестренки два ридикюля. У одного из них замок поломался. На нем и потренеруешся.

Нет, я не шел на поводу у Кольки. Но он был прав, никто кроме меня не принесет продукты матери. Теперь старый профессор преподавал мне точные науки от и до, а молодой «профессор» учил резать сумочки. Главное не перепутать, и грабить только тех, у кого перстни на пальцах – учил Колька. Мне удалось преуспеть сразу у двух профессоров, и в конце лета в сарае, в железной коробке лежала уже годовая пенсия матери. Однако, тратить их открыто на продукты не получалось. Но вместо пол килограмма чайной колбасы, я покупал килограмм, съедал по дороге граммов четыреста. Тоже делал со сметаной, с хлебом. Остальное приносил домой. Экономил на том, что дома ел мало, чтобы матери больше досталось. Она уже поднялась с постели, часто выходила на улицу и сидя на завалинке, грелась на солнце, поджидая меня. Иногда ходила в магазин, но чаще прогуливалась под руку с Иваном Ивановичем, с удовольствием выслушивая его похвалы в мой адрес.

Однажды мы втроем пошли в гости к Аристарху Андреевичу, о котором я уже слышал ранее. После возвращения на Родину из Харбина он работал бухгалтером на какой-то фабрике. Иван Иванович уверял меня, что Аристарх исключительно порядочный, редкий человек и встреча с ним, несомненно, обогатит мой кругозор. Аристарха я уже видел ранее, мне ребята на него показали, назвав его иностранцем. Он казался мне стариком. Впрочем, для подростка все люди старше сорока уже старики. Аристарх обратил на себя мое внимание тем, что, будучи, совершенно седым, он имел довольно молодые черты лица, хорошую выправку и отрешенные от мира глаза. Наверное, в то время ему было не больше 55 лет. Я пошел к нему по настоянию матери.

Аристарх Андреевич обрадовался нам. Увидев мою мать, растерялся. Я снова подумал: «Что, и он влюблен в мою мать?». Стало приятно, что они оба, и Аристарх, и Иван Иванович, обращаются с ней так бережно, как с хрустальной статуэткой.

Аристарх, так я буду теперь за глаза называть его, поцеловал ручку матери, а Иван Иванович показал ему на меня.

- Знакомься, внук его Сиятельства князя Григория Алексеевича Томилина. Я тебе говорил о нем.

- Рад, очень рад, – подал мне руку Аристарх, – наслышан о вашей семье. Лично не был знаком с генералом Томилиным, но знаю, его жена - родственница адмиралу Колчаку. А дед по линии матери – профессор консерватории.

Он снял со стены гитару и протянул ее мне:

- Дарю. В честь первого знакомства. Вас ведь музыка интересует?

Видя, мою растерянность, настаивал:

- Берите, берите, молодой человек, мне она ни к чему. И еще вот, впридачу, - взял он папку с нотами и протянул мне. - Знаю, справитесь. А коль заинтересуетесь подшивкой дореволюционных газет, верней, их вырезками, так можете присесть здесь за стол. Приятно знать, что в России сохранились потомки великих родов, - волновался Аристарх, но я-то уже понимал, волнение его не по поводу встречи со мной, а с моей матерью.

Подержав гитару в руках, я с сомнением произнес:

- Аристарх Андреевич, она почти новая, ни как не могу ее принять. У меня нет денег, чтобы ее у Вас купить.

- Да разве, юноша, я не сказал, что это подарок? Сделайте мне приятное и освободите меня от нее. А то она мне, только воспоминаниями, душу надрывает. Может быть, когда и повеселите старика игрой на этом инструменте. – И тут же спохватился:

- Да что же мы стоим? Элен, присаживайтесь, пожалуйста. – Он подал матери стул, затем достал еще с полки папку, которую тоже протянул мне.

Пока взрослые разговаривали, я рассматривал вырезки из журналов и газет, фотографии, в основном, военно-морской тематики дореволюционного периода. И нашел знакомое волевое, одухотворенное лицо, в адмиральской форме.

- А этот человек мне знаком, – громко сказал я Аристарху.

; - Да ну? – усомнился он. - Вы не ошиблись, юноша? Для знакомства с этими людьми вы слишком юны.

- Да нет же, уверяю вас. Это же Александр Васильевич Колчак. Вот внизу надпись подтверждает мои слова.

Аристарх подошел ко мне.

- И как же он вам знаком? – спросил он.

- Не он сам. Его фотография в нашем семейном альбоме. В альбоме моей матушки, вернее ее отца. Только там он совсем молодой. Ей Колчак приходится каким-то двоюродным дядей.

- Да, - тихо заговорил Аристарх, оглядываясь на дверь, - это адмирал Александр Колчак, который получил от географического общества за открытие золотую медаль, а за японскую компанию – золотую саблю. Адмирал Колчак, под командованием которого мы одерживали на Балтийском и Черном морях блестящие победы. Это великий человек и яркая личность. Талантливый адмирал. Советам не нужен был. Его расстреляли в 20-м году. Перед смертью он попросил дать ему возможность проститься с любимой женщиной. Но люди, вернее худшая ее часть, расхохотались ему в лицо. Им это чувство было неведомо. Убивали лучших.

Иван Иванович сказал ему:

- Ну, граф не скромничай, покажи Гоше и о себе в тех вырезках.

- Здесь и про вас написано? – удивился я. Мать подошла к столу и наклонилась к альбому.

- Может это никому не нужно, – вздохнул Аристарх.

Но Иван Иванович тоже подошел к столу, переложил несколько листов, нашел нужную страницу журнала и, ткнув пальцем на фотографию.

На ней я увидел совсем молоденького морского офицера. И надпись: «Гордость Балтийского флота мичман граф Аристарх Вершинин».

- Это вы? – удивился я.

- Да, молодой человек, как видите, до адмирала, как это должно было быть, так и не дослужился. В Харбине, а до этого в скитаниях по миру в поиске новой родины, проходила моя дальнейшая жизнь. Вот и сейчас, старый дурак, поверил советской пропаганде в Харбине и вернулся. Таких как я в Россию-то и не пустили. А сюда, на не пригодные для жилья места поселили, в полупустыне, на азиатской земле. Эту папку, Григорий, я бы тоже подарил вам, но вы возрастом не вышли. А где ваш семейный альбом?

- Рогожей обмотал и закопал в нашем парке под ведром, перед смертью бабки, - ответил я.

- Вот, вот. Советам только это нужно. Закопать память молодых. Вернее, чтобы вы ее глубже закопали. Все богатства Великой империи они собрали в единый котел, и теперь распределяют его между собой. Они накопят их еще и для своих внуков. И вы, Григорий, не будьте дураком, учитесь, пробирайтесь в эту власть, чтобы своих детей и внуков обеспечить И пусть Боги хранят Вас.

Я ушел тогда от Аристарха раньше, чем мать и Иван Иванович. С собой унес не только гитару, но и чувство глубокого уважения к старшему поколению. Аристарх показался мне намного интереснее, чем Иван Иванович. И я стал часто навещать его. Нас роднила любовь к истории греков, римлян. И просто мне было с ним уютнее, чем с Иваном Ивановичем. Тот всегда серьезный, неулыбчивый. А Аристарх в разговоре со мной часто еще и переходил на французский. Да и любил он нас с матерью.

В сентябре мать записала меня в школу, как Кузнецова Гошу. Это посоветовал ей Иван Иванович. Он наказал нам скрыть по возможности все, что касается Григория Томилина. Дальновидным был старый профессор, прозорливым.

Директриса обрадовалась мне – отличнику и бумаги из прошлой школы как-то не запросили.

После школы я делал что-то по дому, учил главу за главой из поэмы Пушкина «Евгений Онегин» и, действительно, радовал этим мать. Потом убегал на улицу к ребятам. К тому времени наша маленькая шайка научилась довольно быстро перемещаться. Школа еще не знала, какие подвиги совершает их отличник в свободное от занятий время. Однако, я по прежнему ломал голову, как с помощью награбленных денег купить себе приличную обувь. Просто стыдно было ходить в рваных ботинках в школу, и к тому же надвигалась зима.

Некоторое время, зимой я бегал в подшитых валенках. В них ходить на «дело» было не удобно. Ноги росли катастрофически быстро, быстрей тела.

Закончилось первое полугодие. Наш седьмой «Б» класс готовил какую-то программу к Новому году, но я уклонился от участия. Классная руководительница предупредила меня:

- Кузнецов, тебе в апреле исполняется 14 лет, захочешь в комсомол вступить, а от общественной работы уклоняешься. Одной хорошей учебы не достаточно. Хоть бы свою больную мать пожалел.

- Я думаю о ней больше, чем вы думаете, - дерзко бросил ей в лицо.

- Так вот какой ты грубиян, Кузнецов! – удивилась классная руководительница и многозначительно проговорила, - Ну, ну.

Я постоянно думал о новогоднем подарке для мамы, как бы мне ухитриться истратить краденые деньги. Случай скоро представился. Буквально утром 31-го декабря к нам зашел Иван Иванович. И с его приходом, верней с тем, что произошло накануне Нового 1954 года у меня снова, уже третий раз, начиналась жизнь сначала.

Да, к нам зашел Иван Иванович, он был взволнованным. Оказалось, ему идти на вокзал, встречать внучку. За окном намело сугробы, около сорока мороза, да еще с ветром. До вокзала далеко, транспорта в такую погоду не найти. Мать, конечно, засуетилась. Она отдала Ивану Ивановичу свое пальто, чтобы он надел его девчонке поверх того, в чем она приедет. Собрала какие-то шали. Велела Ивану Ивановичу не стесняться и накинуть еще и одеяло на свои плечи. И наказала сразу с вокзала прийти с внучкой к нам, для обогрева.

Как только Иван Иванович ушел, я без лишних слов принес уголь, раскочегарил печку. Железная плита накалилась докрасна. Потом сбегал за водой и поставил ведро на одну заслонку, а на другую чайник. Мать достала последние деньги и попросила меня купить булку белого хлеба, молока и пряников к чаю. Она не знала, чем мы будем питаться завтра, но по-другому поступить сегодня не могла. Зато у меня были деньги и не малые, которые лежали в угольном сарайчике, в железной коробке. Нужно было их употребить и теперь случай представился. Я взял бидон для молока, побежал, якобы в магазин, послушно опустив у шапки уши, чтоб не отморозить, как попросила мать, а сам зашел в сарайчик, достал 2000 рублей из коробки и минут пятнадцать переждал. Забежав, в дом, прямо от двери радостно закричал:

- Мама, смотрите, и половину пути не пробежал, вижу, метелью деньги метет. Наполовину замело, как я достал их.

- Ах! – воскликнула мать, – Кто-то потерял их. Надо бы поспрашивать людей в магазине. Это несчастье для кого-то!

- Хорошо, поспрашиваю, - не замечая мороза, помчался в магазин.

Вкуснейшая чайная колбаса, каких уже сейчас не встретишь на прилавке, стоила один рубль двадцать копеек. И я, конечно, тут разошелся и купил два килограмма этой колбасы, два килограмма сырокопченой, килограмм весового шоколада, несколько банок рыбных и мясных консервы, пряников, два литра молока, две булки белого хлеба, два килограмма масла. Затолкал все это обилие в сетку и поволок по сугробам, опасаясь за бидон с молоком, который держал в другой руке, чтобы не разлить его. Потому что горячее молоко нужно будет для внучки Ивана Ивановича.

Когда я вернулся, в нашей землянке было уже жарко. Не моргнув глазом, я соврал:

- Никто денег не терял. И вот, накупил. Мама, сегодня же Новый год наступает. Лучше посмотрите, сколько всего я принес. - И не раздеваясь, стал выкладывать на стол содержимое. Мать не поверила, что я спрашивал в магазине, но не стала меня ругать, только грустно заметила:

- Сынок, присваивать чужое должно быть стыдно.

Я не выдержал и высказал вслух то, о чем раньше молчал:

- Значит, истратить чужие деньги должно быть стыдно! А отнять у моего отца родителей и целое поместье не стыдно! Отца расстреляли, тебя арестовали. Теперь ты болеешь, и мы должны жить в этом курятнике, умирать с голоду? Это нормально?

- Тише, сынок! – глядя на дверь, умоляла мать.

Я пожалел о своем резком тоне и уже ласково попросил ее:

- Маменька, вы только не расстраивайтесь, это вам вредно. Давайте лучше смотреть, что послал нам случай к Новогоднему столу. Скоро Иван Иванович с внучкой вернуться. Она, небось, голодная. В приютах плохо кормят.

Мать машинально достала белую скатерть. Постелила ее на стол, а я разбирал продукты. Она, казалось, наконец, увидела это изобилие. На глаза у нее навернулись слезы.

- Мама, - напомнил я, - Сколько раз Иван Иванович и Аристарх Андреевич приносили вам в больницу передачи. Нам нужно поделить это на три семьи.

- Конечно, сынок. Как они обрадуются! Наверняка им тоже нечего кушать, - согласилась она.

Я вынул сдачу и отдал ей со словами:

- Спрячьте эти деньги или купите себе платье на лето.

Мать только молча обняла меня. Я не выдержал и тоже обнял ее. Мне показалось, она такая худая, что состоит из одних ребер. Ведь она так мало кушала. Тогда я окончательно понял, у нее нет другого кормильца, кроме меня. И грабить буду, пока это нужно.

Мы аккуратно разделили продукты на три части. Мать связала их в узелки, чтобы в качестве новогоднего подарка вручить друзьям.

- А сколько лет внучке Ивана Ивановича? – поинтересовался я.

- Тебе, Гоша, ровесница, - ответила мать и попросила, - Ты не сбегаешь за Аристархом Андреевичем? Негоже ему одному Новый год встречать, – и смутилась. Наверное, из двух своих друзей она его больше выделяла и я с удовольствием выполнил ее просьбу.

Аристарх, как мне показалось, по детски обрадовался приглашению к новогоднему столу. Взял пачку печенья с полки, смущенно объяснив:

- У меня больше ничего нет.

- Не надо, не берите. Я нашел деньги. У нас все есть на столе. Мы ждем Ивана Ивановича с внучкой. Она поездом приехала, - сообщил я и увидел, как осветилось лицо Аристарха, и подумал «Как они, старики, умеют дружить и радоваться счастью другого».

Чайник закипал уже третий раз, когда за дверью послышался шум. Там отряхивали снег. Дверь открылась, и в клубах пара, увидел две фигуры. Одну высокую – Ивана Ивановича, и еще одну, в виде укутанного, замотанного со всех сторон, колобка. Чувствовалось, что Иван Иванович жутко продрог. У него, как говорится, зуб на зуб не попадал. Все одеяла были на колобке. Мать принялась помогать Ивану Ивановичу раздеваться, а мне сказала:

- Гоша, помоги девочке.

Я стал крутить колобок, развязывая узлы, освобождая его, то от одного, то от другого. И вдруг, из многочисленных платков на голове и лице, выглянули, как из норы, черные блестящие влажные глаза. Иней таял на густых пушистых ресницах. Я оторопел. Это были настоящие, очень красивые глаза, какие не встречались мне раньше. И не глаза сверстников и, даже, не одноклассников. Я не мог оторвать от них взгляда. В них появились искорки, они смеялись. Наконец, я оторвался от них и продолжал развязывать узлы. Колобок таял, таял… И вот уже передо мной тоненькая девчонка, действительно моя ровесница, с длинными толстыми каштановыми косами, которые заканчивались синими атласными бантами. Все. Я ее размотал. Но она жалобно сказала не деду, не матери, не Аристарху, а мне:

- Руки сильно замерзли.

Я взял ее руки в свои, они были словно ледышки. Потом спрятал их себе под мышки.

- У тебя там тепло, - радовалась девочка.

Странно, но ледяные пальчики под моими руками волновали меня. Я посмотрел девчонке в лицо. У нее были красивые, густые брови, немного высоковатый нос, и губы красные, бантиком. Мне было трудно оторвать от них глаза. Девчонка засмеялась, и я с удовлетворением заметил, что ее зубы еще недостаточно выросли, в отличие от моих.

- Эля, внученька, иди к заслонке, погрейся, - позвал ее Иван Иванович.

Я убрал ее руки и подтолкнул к печи:

- Иди, грейся!

- Ах! Мои валенки на печи, они горячие, - спохватилась мать и бросилась переобувать Элю.

Иван Иванович, согревшись и разглядев продукты на столе, с удивлением посмотрел на меня. Он уже догадывался, чем я занимаюсь в свободное время. Но натолкнулся на мой взгляд, который ответил ему: «Да, краденое».

Он грустно сказал матери:

- Жаль, шампанского нет на столе.

Мать тут же достала деньги и, пересказав историю появления их, попросила:

- Как согреетесь, сходите вдвоем с Аристархом Андреевичем в магазин. Купите, что посчитаете нужным. Люди уже старый год провожают. Слышите, поют. И нам пора за стол.

Иван Иванович отнес Лидии записку, в которой сообщал: «Элю привез. Мы все у Элен». Затем, безобидно усмехнувшись, изрек про жену:

- Не вернется она сегодня домой. Знает, кроме черствого куска хлеба, да двух луковиц, в доме ничего нет. Где-нибудь будет гулять Новый год. Но обязательно с того стола нам что-нибудь принесет.

Это были странные проводы Старого 1953 года. Они запомнились мне еще и потому, что как мне показалось, что взрослые хотели все лишения и невзгоды оставить в прошлом году и навсегда. Только не верилось им в это.

Иван Иванович налил и нам с Элей в стаканы коньяк, который едва покрывал донышко. Взрослым налил водки. Шампанское оставалось для встречи Нового года. Мать первая подняла свой стакан и сказала:

- За вашу с внучкой встречу, Иван Иванович, и за вас Аристарх Андреевич, чтобы всем нам хоть немного повезло в Новом году.

- Спасибо, - отозвался Иван Иванович и погладил Элю по голове, потом за плечи привлек к себе.

Мы все выпили. Эля ела колбасу, призналась, что впервые в жизни и уплетала ее с хлебом за обе щеки. Я подвинул ей тарелку с кусками шоколада. Она не знала, что это такое. Узнала и очень удивилась, что это шоколад, да еще в таком количестве.

- Можно попробовать? – спросила она меня.

- Конечно, - ответив, положил перед ней кусок размером со сто грамм и, взяв другой, стал его кусать.

- А еще его можно в кружке нагреть и он растает.

- Нет, мне лучше его грызть, - ответила Эля и вонзила свои, еще не совсем взрослые зубы, в кусок шоколада и запачкала губы.

Странно, но мне захотелось слизать с ее губ шоколад. Кажется, я немного опьянел, и потому у меня появилась такая странная мысль. Еще ощущение того, что Иван Иванович привел Элю мне в качестве Новогоднего подарка. И, сидя рядом с ней, любовался «своим приобретением». Поскольку мы оба занимали угол стола, у меня появилась возможность разглядеть ее профиль. Мне хотелось погладить ее тонкую, как крыло птицы, бровь, потрогать косу. Ну, просто тянуло к «своей игрушке» изучить. Кто-то внутри меня, новый говорил мне: «Этого нельзя делать». и волновал мне кровь.

Элю стало морить в сон. Заметив это, мать отвела ее на свою кровать. Девчонка тут же уснула и проспала наступление Нового года.

Мать налила мужчинам еще водки со словами:

- Иван Иванович, вас проморозило насквозь. И не надо никаких тостов. Выпьем просто так, за то, что живы, есть вино, еда, друзья и главное наши дети.

- Нет, надо, Элен! – возразил Иван Иванович и, подняв стакан, произнес, - За самую прекрасную женщину. За вас, Элен. Вы мое единственное светлое единственное пятно в жизни.

- Но, но! Не тольо Ваше, - возразил Аристарх.

Старый год плавно перешел. В Новый 1954-й. Эля сладко спала, и будить ее не стали. Иван Иванович разлил по стаканам шампанское, а мне сказал:

- А вам, юноша, только капельку, чисто символически, вам достаточно.

Мы пожелали друг другу счастливого Нового года. Мать взяла гитару и, к моему изумлению, сыграла на ней что-то грустное, мне не знакомое и очень хорошо. Потом несколько романсов к ряду. Я понял, она вспомнила о моем отце.

– Мама, я не знал, что вы так хорошо играете на гитаре? – удивился я.

- Играла, сынок, и на гитаре, и на рояле, и пела не плохо, а танцевала так, что твой отец не удержался и побежал за цветами. Но все это в прошлой жизни. Я еще и наглядеться на твоего отца не успела, а его уже отняли у меня, - и тяжело вздохнув, передала мне гитару. Потом обратилась к Ивану Ивановичу:

- Ну, а мать Эли, она-то как потерялась? Погибла в Ленинграде? Впрочем, если вам тяжело об этом говорить, не надо.

Меня клонило ко сну, и я побрел к своей кровати, и лег поверх одеяла, не раздеваясь. В полудреме услышал, как Иван Иванович с горечью ответил матери:

- Я, мирный человек, ученый. Не думал, что воевать придется, что озверею до такой степени, и в упор убью человека, верней человекоподобного. Да не на фронте, а в квартире собственной дочери. Бедная моя девочка! Мне нужно перед кем-нибудь излить душу. В этом вы, Элен, правы. Но простите меня, я не вовремя, праздник все-таки.

- Да, пожалуйста, Иван Иванович, мы слушаем. Говорите обо всем, что на сердце накипело, – попросил Аристарх.

А мать ласково тронула его за локоть:

- Говорите.

- Нет, не подумайте, что я раскаиваюсь. Если бы этот гад вдруг ожил, или оживал, я бы его раз за разом расстреливал. Внучка моя сироткой настрадалась из-за него. Отец ее погиб в 41-м году. А у ее матери, моей дочери, хранились все наши фамильные драгоценности, а их было не мало. Отец мой был купцом первой гильдии. Прадед еще со знаменитым Афанасием Никитиным «За три моря ходил». Из самой Индии понавез украшений. После революции нас уплотнили, и я оставил себе кабинет. Он был большой, а камин посредине стоял. Вот туда я все замуровал. Жена моя поехала навестить своих родителей и по дороге заразилась тифом. Так я остался на руках с двухлетней дочерью. Трудно было. А в 1939 году ей исполнилось восемнадцать, и встретила она на своем пути хорошего человека. Да прожила с ним только до начала войны, когда он погиб. И голод доченька моя пережила бы. Всех драгоценностей хватило бы до конца блокады. Но к несчастью заболела двусторонним воспалением легких. Соседка Вера врача ей вызвала. А приехали вороны-ликвидаторы. Такие стервятники. Человеческую жизнь ни во что не ставили. Только бы мородерствовать на законном основании.

Я слышал, как Иван Иванович всхлипнул. Но потом продолжил:

- Эля-то еще грудничок была. Этот чекист-фашист велел дочь мою на носилках в мороз на улицу вынести да там, на снегу, оставил ее замерзать. Соседке ее, Вере, отдали ребенка. Написали записку, куда отвезти, в какой приют и она уехала. Приехала часа через три, а доченька моя все еще лежит на носилках, где ее оставили. Потом машина-труповозка подъехала, ее туда и погрузили.

- Иван Иванович, не нужно больше тяжелых воспоминаний, – попросила мать, но тот продолжал:

- Нас ученых записали в добровольцы и отправили воевать под Ленинград. Через год мне дали отпуск на два дня. Я к дочери, а двери не открывают. К соседке Вере, она мне все и рассказала. Внучку мою в приюте она навещала, пока сама не устроилась туда няней работать. На днях их должны были эвакуировать в тыл, куда, Вера не знала. Навестил я мою маленькую Элю, переночевал у Веры. А утром она на работу собирается, и я ухожу вместе с ней. Она в одну сторону, а я в другую. Зашел за угол, подождал, когда она из вида скроется, и вернулся. Стучу в дверь своей квартиры. Верней квартиру дочери, потому что перед самой войной мне отдельную квартиру, как ученому, выделили. Дверь открывается и стоит он, гад, в кальсонах. Спрашивает: «Вам кого»? Молодой, мордатый, сытый и говорит:

- Хозяин квартиры, погиб, дочь его умерла, а ребенок - в приюте. Теперь нам с женой выделили эту квартиру. – И еще утешает меня, - Ничего, отец, немцы нам за все ответят, потерпи.

После этих слов я подумал: «Хорошо все валить на неприятеля, а сам-то ты не фашист?».

Смотрю, камина нет, где драгоценности хранились.

- Да, - поймал он мой взгляд. - Мешал камин, мы его разобрали. - И эта сытая морда глаза отводит.

- А где же жена ваша? – спрашиваю его.

Отвечает:

- На работу побежала. И я уже тороплюсь, извини, машина сейчас за мной приедет.

Я ему в ответ:

- Стой, где стоишь, большевицкая сволочь. Вот тебе за дочь и за внучку.

И спустил в него всю обойму из трофейного пистолета. Мне было все равно, что со мной будет. Вышел из дома, никого. Тихо. Только где-то слева мотор слышен. Я вправо и снова за угол. Не далеко ушел, перешел улицу и уже оттуда наблюдал, как труп этого мерзавца выносили из подъезда накрытого с головой простыней. Только тогда мне полегчало.

Иван Иванович посмотрев на кровать, где спала его внучка, продолжил:

- Предки заработали блага, чтобы потомкам жизнь облегчить. А она, моя Эля, теперь сирота, голодная, раздетая и разутая. Ладно, валенки подошью ей. А весна придет, во что я ее обую? Может зря сорвал ее из приюта?

- Не зря, Иван Иванович, – тихо отозвался я, – у меня есть еще деньги. Сразу после праздников пойдем все вместе обувь покупать. Нам всем ботинки, и калоши к ним, а маме и Эле - полуботиночки и боты.

Аристарх с удивлением повернул ко мне голову, а Иван Иванович ответил:

- Спасибо, малыш, у тебя доброе сердце. Храни его. Берегись этой власти. Выживи. Может эта гидра, - он имел в виду тоталитарный режим, - сдохнет еще при твоей жизни. Иди за стол, коль не спишь.

- Иван Иванович, не нужно с ним так откровенно, – попросила мать, но тот не согласился с ней:

- Гриша должен иметь собственное суждение обо всем и уметь делать выводы. И потому я спрашиваю вас, молодой человек, – обратился он ко мне, – как вы думаете, почему французы сдали немцам Париж? Может, было бы лучше, если бы он был в блокаде три года, население его уничтожено, уморено, а потом схоронить их всех на каком-нибудь их Пискаревском кладбище, чтобы совершать там свои ритуалы, травя сердца людей? Вот и я ездил на это кладбище к своей дочери. А, не будь этой власти, и войны бы не было. Европа боялась Красной заразы. А тут под руку это чудовище Гитлер вовремя появился, и толкали его на разжигание войны те невидимые сволочи, которые обогащаются на войнах.

Послышался шум открываемой наружной двери. Иван Иванович вышел в коридор и позвал:

- Лида, мы здесь. Входи быстрей, а то холод внесешь.

Лида вошла. Она явно была пьяна и с порога звонко поздравила нас с Новым годом.

- Ну, лагерные доходяги, - обратилась она к взрослым. - Я вам продуктов принесла. Вот, целая буханка белого хлеба, картошка и кусочек сала. Пировать будем. - Подошла к столу, увидала изобилие на нем и онемела было, но потом произнесла:

- Ошиблась я с гостями. Нужно было дома остаться. Оказывается здесь пир горой.

- Тише, не видишь, ребенок спит. Привез я внучку, – показал Иван Иванович на кровать, где спала, разрумянившись от тепла, Эля.

- Какая девочка! – нагнувшись над ней, прошептала Лида, – Мы подружимся, мы обязательно подружимся. Я ее танцевать научу.

И Иван Ивановичу:

- Ну, наливай же скорей. Откуда это изобилие, не спрашиваю, в гостях наелась, а выпить выпью.

Я поспешил усадить Лиду на свое место, а сам снова перебрался на кровать, улегся и теперь уже крепко уснул.

Проспав до часу дня, проснулся оттого, что мать возилась с плитой. Никогда я еще не просыпался с таким праздником на душе. «От того, что праздник Новый год», - подумалось мне. Но тут же вспомнил про девчонку. От нее, от того что она есть – праздник. Поднявшись на локоть, посмотрел на кровать матери. Эли там не было. Праздник отхлынул от души, и я спросил:

- Мама, а где Эля?

Мать поняла и засмеялась:

- За ней Иван Иванович пришел и к себе увел. А ты решил, что это твой Рождественский подарок? Все может быть, все может быть. Нас в гости ждут. Только вот печь не потухла бы окончательно, уголь сейчас подсыплю, - весело говорила она и подошла ко мне.

Дата добавления: 2015-06-28